Горчичное зерно и закваска (лк 13:18-21 и пар. )

Две притчи-«близнецы» — о горчичном зерне и о закваске — вводят (по крайней мере в той форме, в какой они были пред­ставлены в QJ по одному персонажу: человека, посеявшего гор чичиое зерно, и женщину, заквасившую тесто. Марк приводит только притчу о горчичном зерне, причем не упоминает сеяте­ля, ограничившись безличной формулой: «зерно сеется». Тем самым становится явным то, что было заложено еще в Q: муж­чина и женщина сами по себе не играют существенной роли ни в той, ни в другой притче. Текст полностью сосредоточен на зерне и закваске, а люди упоминаются лишь постольку, посколь­ку зерно не сеет само себя и хлеб сам себя не заквашивает.

Итак, главный «герой» здесь, соответственно, нечто малень­кое — семя и дрожжи, — и этот «персонаж» переживает две контрастные стадии развития: из малого начала происходитнеожиданно большой итог. В отличие от притчи о тайно расту­щем зерне, здесь не делается упор на периоде развития, который упоминается лишь мимоходом. Вот почему эти притчи не при­надлежат к категории «притчей роста», в которую их обычно по­мещают. Здесь, по-видимому, имеется лишь одна основная тема: Царство постепенно достигнет замечательной величины, хотя, начи­нается с ничтожной малости.

Притча о горчичном зерне у всех синоптиков завершается аллюзией на Иез 17:23 и близкие ветхозаветные тексты (особ. Иез 31:6, Дан 4:12, Пс 103:12), где говорится о том, как птицы небес­ные будут гнездиться в ветвях могучего ливанского кедра. В тех контекстах птицы обозначают все народы земли и в особенно­сти язычников. Невысокий куст горчицы, пусть даже он дости­гает роста в десять или двенадцать футов, как небольшое дерев­це, ничтожен по сравнению с царственным кедром. Возможно, за таким подбором образов скрывается тонкая ирония⁷".

⁷⁴ В пользу естественности образа горчичного дерева без аллегорических оттенков ср.: Walter W. Wessel Mark, в Expositor's Bible Commentary, vol. 8, 653; Robert H. Mounce Matthew. San Francisco: Ha"per & Row, 1985, 132.

С другой стороны, Иисус мог выбрать горчичное зерно имен­но из-за его вошедшей в поговорку микроскопичности. В таком случае не было надобности закрывать глаза на тот факт, что гор­чичный куст отнюдь не достигает высоты кедра⁷', поскольку кон­траст между семенем и растением остается разительным и ссыл­ка на образы Иезекииля все столь же уместна. Однако вне зависимости от того, означают ли птицы в этой притче народы земли или нет, здесь не возникает вторая, независимая от первой,тема. Эта аллюзия попросту усиливает основную тему, подчерки­вая неожиданно огромный, грандиозный итог, проистекающий из ничтожного начала. В любом случае это придаточное цели не следует отвергать как позднейшее, и оно не вводит аллегорию в свободный от аллегорий текст: главная метафора, в которой начальная и завершающая стадия роста соответствует зарожде­нию и кульминации Царства, уже превратила этот текст в крат­кую аллегорию.

Не следует делать далеко идущих выводов из того обстоятель­ства, что женщина «прячет» закваску, и рассуждать о намеренном «сокрытии» Царства. Это лишь наглядный образ, живописующий смешивание дрожжей с тестом, как обычно и происходит в про­цессе изготовления хлеба. Смена персонажей, — женщина во вто­рой притче вместо мужчины в первой, — вполне естественна, поскольку именно так распределялись обязанности между муж­чинами и женщинами в те времена, и этому не следует придавать особого значения, разве что Лука специально уравновешивает в своих притчах мужчин и женщин (например, Лк 15:3-7 и 8-10; 11:5-8 и 18:1-8; или 11:30 и 31). Возможно, он стремится таким об­разом охватить как можно более широкую аудиторию.

Хотя содержание притчей не выходит за границы реализма, пределы возможного и вероятного здесь расширены: горчич­ные кусты редко достигают такой высоты, чтобы в них могли гнездиться птицы, а «три меры муки», в которые женщина по­мещает закваску, приравниваются, по разным оценкам, к 25-40 литрам, то есть этого количества хватило бы на сотню едоков. В данном контексте отсутствует обещание, что Царство достиг­нет величайшего размаха и последователи Иисуса будут господ­ствовать на земле, однако ясно, что конечный итог окажется куда более значительным, чем могли бы вообразить слушатели, видев­шие Иисуса с небольшой группой учеников. Редкостные качества закваски и поразительный рост горчичного семени отсылают нас ко второму уровню значений, но это отнюдь не отменяет аутен­тичности притчи. Хотя избыток муки «пролил воду» на жернова аллегоризации, здесь вряд ли следует искать дополнительный смысл, кроме усиления общего впечатления: события притчи граничат с невероятным*.

Некоторые комментаторы хотели сохранить за «дрожжами» более привычную для ранней еврейской литературы и некоторых контекстов в учении самого Иисуса (например. Мк 8:15 пар.) кон­нотацию зла. Одни считают эту коннотацию совершенно явной, — так, одна из версий диспенсационализма видит в притче учение о все возрастающей силе зла вплоть до последних дней⁸⁷; другие ограничиваются тонкой иронией: дескать, Иисус высмеивает отношение еврейских вождей к своим последователям, мытарям и грешникам, «подонкам земли»⁸⁸.

⁶ Верно, Kistemaker Parables, 48-49, который отмечает некоторые из этих версий.

⁷ Обзор и подробное опровержение этой точки зрения см.: Oswald Т. Allis The Parable ojthe Le.aven. EQ_\9, 1947, 254-273.

^я Например, Francis W. Beare The Gospel aecording to Matthew. San Francisco: Harper & Row; Oxford: Blackwell, 1981. 309; Schweizer Matthew, 307. Scott Hear, 324-326, предлагает еще более тонкую нюансировку: Иисус намеренно бросает вызов иудаистским правилам ритуальной чистоты, в которых закваска приравнивалась к порче.

Однако всегда следует отдавать непосредственному контексту преимущество перед фоном, а предыдущая притча о горчичном зерне едва ли подлежит такому истолкованию. Помимо всего прочего, диспенсациоиалистский подход основан на однобоком понимании библейского учения о проявлении сил добра и зла в последние дни (следует избегать сил зла, например, Мк 13:10 и пар.), а версия об иронической направленности притчи вчиты-вает в текст крайне завуалированный намек, совершенно нехарак­терный для проповеди Иисуса, насколько она нам известна по дру­гим примерам. Если уж искать различие между притчами о горчичном зерне и о закваске, то, скорее всего, это различие вер­но определил Карсон: первая притча отражает «внешний рост»,а вторая — «внутреннее преображение». Но, учитывая, сколь ма­лое значение придается в этих притчах процессу роста как тако­вому, даже это разграничение кажется необязательным.

Другие притчи

Ряд коротких метафор, которые обычно включают в список притчей, несомненно, содержат лишь одну главную тему. Вопре­ки ряду современных истолкований метафор «соль земли» и «свет миру» (Мф 5:13-16), где учитывается нынешняя функция света и соли (добавлять цвет и усиливать вкус), для Sitz im Leben Jesu возможно одно и только одно понимание метафор, в соот­ветствии с функцией светильника и соли в древности: Иисус велит ученикам препятствовать разложению мира и разгонять тьму.

«Притча» о враче (Лк 5:32, Мф 9:12-13) сравнивает служение Иисуса во спасение с работой врача, не подразумевая конкрет­ного сопоставления методов обоих целителей. Метафора жени­ха (Мк 2:19-20 и пар.) противопоставляет радость тех дней, когда продолжается земное служение Иисуса, и печаль, которая пос­ледует за его казнью, а примыкающие к этой метафоре образы одежды и винных мехов напоминают, что следование за Иисусом окажется несовместимым с соблюдением устаревших обрядов иудаизма. Этот контраст отчасти смягчает притча о книжнике, «наученном Царству Небесному» (Мф 13:52), поскольку здесь со­храняется преемственность между Ветхим и Новым Заветом.

ВЫВОДЫ

"" Ср.: II. N. Riridcrbos Matthau. Grand Rapids: Zondervan. 1987, 94-95.

Диадические и монадические притчи Иисуса продолжают темы триадических притчей, которые мы анализировали в шес­той и седьмой главах. Контрастные притчи, как-то: о фарисее и мытаре или о двух строителях, — напоминают схолсие формы у

раввинов и повторяют содержание триадических притчей о доб­ром самарянине или о десяти девах, с той лишь разницей, что в них отсутствует объединяющая авторитетная фигура. Притчи о недостойном слуге, тайно растущем зерне, богатом глупце и бес­плодной смоковнице напоминают, соответственно, притчи о вер­ном слуге, сеятеле, богаче и Лазаре и о злых арендаторах, но здесь вместо двух противопоставляемых друг другу подчиненных пер­сонажей имеется только один. Несправедливый слуга и друг, раз­буженный ночью, составляют пару притчей с логикой а fortiori, где справедливость и щедрость Бога служат стимулом к упорной и непрестанной молитве. Притча о хозяине и воре выделяется наиболее необычным образом Христа: Он подобен вору! Одна­ко Иисус сравнивает себя не с преступником, а с тем, кто при­ходит внезапно.

Шесть монадических притчей содержат простые уподобле­ния, которые подчеркивают бесконечную ценность Царства и не­обходимость идти на жертвы, чтобы завладеть его благами. Но даже эти контексты обнаруживают частичное сходство с более под­робно разработанными притчами, — сравните, к примеру, прит­чи о горчичном зерне и о закваске с притчей о сеятеле. Разное количество персонажей в притчах может служить скорее пока­зателем того, сколько тем следует выделить в притче, нежели ключом к самим этим темам. Более точные критерии содержа­ния притчи и ее «морали» мы находим в структуре конкретного текста и в специфике отношений между персонажами.

Г лава 8