Выдумка старого пройдохи и предсказание тулузской ведьмы

 

Пейре рос здоровым и красивым мальчиком, соседи невольно засматривались на его золотые длинные локоны, которым могла бы позавидовать любая девочка, и зеленые веселые глазки. Жанна пошила Пейре белое льняное сюрко[1] и синие штаны, украсив все это золотыми застежками, которые она смастерила из лесных орешков. Орехи она специально выкрасила золотой краской, так что они горели на солнце. В этом костюме прохожие принимали мальчика за сына вельможи и кланялись ему.

Когда Пейре исполнилось три года, мать решила отвести его к ведьме, землянка которой ютилась около знаменитого Обрыва грешницы. Поговаривали, что в незапамятные времена дочь знатных и богатых родителей, история не сохранила ее имени, влюбилась в жениха своей сестры, и, не добившись взаимности, отравила всю семью. Сама же девушка то ли задавилась на собственных косах на дереве у обрыва, где она так часто мечтала о любимом, то ли сбросилась в пропасть. Но произошло ли это от неразделенной любви или из‑за мучавшей ее совести, никто толком не знал.

Мутная это была история, да и вряд ли такое было на самом деле. В Тулузе истории грешницы никто всерьез не верил, но о ней было приятно рассказывать. Проезжие жонглеры[2] и трубадуры неизменно просили привести их на знаменитый обрыв, где они слагали свои печальные песни.

Да и платили местным крестьянам и горожанам кой‑какие деньги за показ обрыва и интересный рассказ. Оттого и история грешницы раз за разом обрастала новыми невиданными подробностями.

Поговаривали, что даже ведьма жила у опасного обрыва, в надежде заманить к себе проезжих щеголей, да и обобрать их при помощи гадания и притягивания всяческой удачи и монаршей милости.

Именно за предсказанием судьбы к Обрыву грешницы вела теперь своего сына Жанна. Проходя мимо трактира «Три цыпленка», она кивнула сидящим там соседям, некоторые из них в знак приветствия приподняли шляпы.

– День добрый, Жанна! Привет, Пейре! – раздалось сразу несколько голосов. В жаркое время палаша Дидье усаживал посетителей прямо во дворе под раскидистыми деревьями, где они и промывали глотки от первых петухов до последних соловьиных трелей.

– Пьер‑то наш видать совсем выжил из ума на старости лет? – пьяный конюх проводил Жанну и Пейре насмешливым взглядом и, убедившись, что они уже достаточно далеко, чтобы слышать его, продолжил: – Бабенка‑то у него, может, и хороша, да, пожалуй, блудливая, стерва. С кем, интересно, прижила такого королевича?! – Он хлебнул еще вина и вопросительно уставился на своих компаньонов.

– С кем, с кем… Не пойман – не вор. А не знаешь доподлинно, так и не говори, – заступился за Жанну прогуливающий свой недельный заработок ученик гончара.

– Не пойман… Хорошо сказать – не пойман, когда вот они, доказательства, налицо. Малыш‑то ни в мать, ни в отца, а в проезжего подлеца. Только не разберу я – кто у нас такой светлый? Не иначе как стерва с кем из замка снюхалась, когда гостила у своей кумы, что в кормилицах у графского внука была.

– Может, и с кем из рыцарей. Теперь не угадаешь, – давно слушавший разговор собутыльников трактирщик поставил на стол миску с аппетитно пахнущими горячими бобами и присел рядом.

– Я одного не могу понять, – не унимался конюх, – неужто Пьер не видит, что воспитывает ублюдка.

– Черт разберет этих Видалей, – трактирщик жестом приказал принести себе вина и, едва только трактирный мальчишка поставил личную кружку хозяина на стол, тут же ополовинил ее. – Жара. Думаю, не только знает, но и заранее потирает руки в надежде на барыши от настоящего папаши. Потому и рядит мальчишку что знатного барона, чтобы не ровен час шпионы отца не донесли, что, мол, Пейре плохо живется. Его отец, должно быть, не из бедных рыцарей, это… – Он почесал в затылке. – А действительно – кто бы это мог быть? Альфонс Маринье, конечно, рыж, да только на лицо весьма паскуден. От такого путного ребенка не родить. Тубо – пока его башка не стала гола как колено вроде был черен, Жиро Борнель[3] – трубадур – светлый бес, да не так, как этот мальчишка. Наш‑то Пейре, что солнышко зеленоглазое. Строен, пригож, светел…

– Светел лицом, волосы что солнце – слышал я о таком рыцаре, – к собутыльникам приблизился старый одноглазый лекарь и тут же расположился на скамье рядом с учеником гончара.

Вся компания застыла в ожидании продолжения, меж тем лекарь лишь потирал руки да ежился словно от холода.

– Кого имеешь в виду, уважаемый? – трактирщик окинул взглядом двор и, не найдя слугу, сам отошел к стоящей в тени бочке и, зачерпнув в первую подвернувшуюся кружку молодого вина, вернулся к компании. – Угощайся, почтенный, да и говори, коли что знаешь.

– Что‑то да знаю, – лекарь усмехнулся в белую бороду и отхлебнул из кружки. – Все мы что‑то да знаем. Только не все этим знанием пользоваться умеют, не все знают, с какого бока на знания эти смотреть нужно, как их раскрыть. Вот в чем истинная мудрость философа, достойная древних.

– Ты ври да не завирайся, почтенный, – конюх терял терпение, к тому же с его стороны особо нещадно палило солнце, и он уже был весь мокрый от пота. – Говори или молчи совсем.

– Зачем ты так, Поль? – старик улыбнулся в усы, отчего вдруг сделался похожим на доброго волшебника из давно позабытой сказки. – Возможно, ты тоже знаешь ответ на свой вопрос. Давай‑ка лучше вместе пораскинем мозгами. Настоящий отец Пейре должен быть рыцарем, иначе у ребенка не было бы такой нежной дворянской кожи, таких золотых волос, такой стати. И надо сказать, такого ума.

Собутыльники притихли, ожидая развязки.

– Итак, он рыцарь, причем рыцарь знаменитый и прекрасный. Образец рыцарства, красоты и чести. Он как солнце среди звезд и планид, – рассказчик обвел взглядом напряженные лица слушателей и, отхлебнув еще вина, продолжил: – А теперь скажите мне, добрые христиане, кто красив как Бог, высок что гора, благороден и родовит? Кто среди рыцарей как солнце среди звезд? Кто обладатель Божьей милости и всяческих достоинств, как не… – он выждал паузу. На секунду показалось, что смолкли все птицы, и даже мухи перестали жужжать и кружиться вокруг стола в поисках лакомства. – Кто как не король!

Трактирщик было поднялся и тут же рухнул на скамью, чуть не свалив ее при этом. Все молчали.

– Но откуда в наших местах король?! – голос конюха сорвался и сделался тонким и скрипучим. Он закашлялся, и трактирщику пришлось хлопать его по спине.

– Тоже мне – король. Придумал, так придумал, – папаша Дидье чувствовал себя потерянным. Над дорогой, по которой ушли Жанна и Пейре, поднималось золотое облачко пыли.

– И не сомневайтесь, Пейре – сын короля Англии Генриха Второго[4] и дамы Розамунды[5], которую от ревности отравила королева Элеонора, как раз в год, когда родился наш Пейре! Вот как. Она бы и ребенка невинного не пожалела, но он уже далеко был!

– Но нашего Пейре родила Жанна! Про то знает повитуха и моя жена помогала, и может подтвердить… – трактирщик хватался за ускользающую реальность.

– А хоть и Жанна, но отец точно Генрих Короткий Плащ. И четыре года назад был здесь похожий англичанин на турнире. Это каждый скажет. Генриха‑то не зря Коротким Плащом прозвали – а тот пришлый рыцарь единственный был в куцем плаще. Так что как хотите, а Пейре Видаль – сын короля Англии. А сын короля рано или поздно становится королем. Даже незаконнорожденный. В своей стране или в какой другой, но становится, так же как сын трактирщика будет трактирщиком.

– Так Жанна, что ли, родила нам принца? – ученик гончара приметил в тени под яблоней развалившегося в блаженной истоме трактирного слугу и, бросив в него огрызком яблока, приказал принести еще вина.

– Поживем – увидим, – лекарь допил свое вино и, поклонившись папаше Дидье и всей честной компании, поспешил восвояси.

Вдохновленные новой идеей пьянчужки продолжили обсуждение судьбы Пейре и того, что произойдет в Тулузе после того, как король Англии признает в мальчишке наследника.

 

О, прекрасная воспетая трубадурами Тулуза – благословенный край, избранный творцом местом нового поэтического рая. Да прибудет вечно с тобой Церковь Любви[6], да не оскудеет рука дающего, не перегорят сердца любящих, не смолкнут в веках серенады и нежные кансоны[7].

Тулуза – где огромные, чистые звезды опускаются к самой земле, точно волшебные яблоки на ветвях мирового дерева. Где небо так близко к земле, что вся она изнывает от блаженства и предвкушения любви. Где любовь витает в воздухе, и в любое время звучит музыка. Нежная, страстная, прекрасная Тулуза – тебе пою!..

 

Пейре так и не понял, отчего склонившаяся над большим котлом бабка в широких, грязных одеждах и со всклокоченными волосами вдруг застонала, отмахиваясь от него, точно от страшного видения. Ему лично старуха понравилась, и землянка ее с подвешенными к потолку травами и сушеными змеями его позабавила. Но особенно полюбилась Пейре огромная, притулившаяся на специальном насесте, сова. Такого мальчик никогда прежде не видел, ни в доме отца, ни в мастерской, ни в церкви.

– Почему ты гонишь нас? – удивилась Жанна, на всякий cлучай хватая сына за руку и не разрешая ему баловаться. Несмотря на давнее знакомство со старой Наной, в жилище ведьмы ей было не по cебе.

– Потому что… – бабка поспешно водрузила крышку на котел и, уперев сухие руки в тощие бока, посмотрела на мальчика. – Вот он каков, твой сынок! – она усмехнулась и поманила к себе ребенка. – Светлый он для меня. Хорошо хоть свет его добрый, здесь я видеть еще могу. Но, что ты, Жанночка, хочешь услышать, неужто у самой глаз нет, чтобы понять, не нашего это полета типа. Для других небес, небес высоких.

Ведьма села на лавку пристально смотря на мальчика и одновременно затягивая в узел грязные волосы.

– Это я и сама знаю, – Жанна говорила тихо, боясь спугнуть наставляющего бабку духа или ангела. Мало кто в Тулузе знал, что старуха приходится ей крестной матерью и духовной наставницей. – Можешь ты рассказать, что именно ждет моего Пейре и как нам помочь Господней воле или хотя бы не встать ей поперек?..

– Господней воле помешать нельзя. В нем она слишком сильно проявлена. А помочь, помочь можно… – бабка склонилась к уху Жанны. – Когда придет время – отпусти его с миром. У него другая дорога. У него другая судьба.

– Я бы хотела, чтобы он стал…

– Совершенным[8]? Одним из тех, кто преломляет хлеб и раздает его с благословением верующим? Забудь. Твой Пейре щедро наделен другими талантами, и таланты эти скоро себя проявят. Будет он вечным паладином любви, чистым рыцарем, певцом и поэтом. Господь наделил его красотой и умом, страстью и радостью. Пейре вознесется в небеса золотым жаворонком, чтобы песня его лечила страждущих. Он будет нести в себе мед поэзии и питать этим медом божьи чада, потому что не хлебом единым, но хлебом духовным…

– Верно ли, что не станет он катаром? – Жанна была заметно разочарована.

– Точно. И не проси, чтобы я на старости лет золотую с серебряной дороги путала. Здесь все яснее ясного, да не изгадится свет тьмой. Вижу корону на голове твоего Пейре, вижу его в злате и пурпуре на белом коне. Вижу ангелов, что будут спускаться, чтобы наставить сына твоего на путь истинный, провозглашать через него свою волю. Странная судьба и дивная… – ведьма умильно улыбнулась во весь свой щербатый рот и кивнула кому‑то под потолком, – Все как есть передала. Да… А про Грааль сказать? Или пока не надо? Что же, воля ваша – про Грааль, так про Грааль…

– Что про Грааль? – Жанна схватила старуху за руку, на минуту выведя ее из окутавшего ее невидимого облака счастья.

– Найдет твой сын Грааль… – Нана пожала плечами. – Понятия не имею, что это означает, говорят, будто бы найдет и потеряет, но силу его успеет передать… Говорят, быть ему до тридцатой весны рыцарем Грааля… Сама не понимаю, что иной раз жители небесные бормочут. Ну да ладно, Жанночка, шла бы ты домой и королевича своего забрала. Он поди давно уже есть хочет; а у меня в доме только сове еда есть, да и то потому, что она под лавкой в норе пищит.

Жанна положила перед ведьмой узел с гостинцами и, поклонившись, окликнула как ни в чем не бывало гладившего косматую серую птицу Пейре. Воспользовавшись тем, что взрослые оставили его в покое, он пододвинул к насесту кресло и теперь гладил ничего не соображающую со сна сову. Жанна охнула и взяла ребенка на руки.

– Прощай, мать. Здоровья тебе.

– И вы будьте здоровы, деточки, – ведьма утомленно махнула им рукой.

– Мне показалось, ты Совершенных не шибко‑то любишь? – уже в дверях задала мучавший ее вопрос Жанна. – Отчего же так? Что не поделили?

– Церковь Любви свои дела вершит, а я свои. Мы друг другу не мешаем. А ты, что же, слышала, будто я иной раз на их территории оказываюсь, так мои бы границы кто уважил, – Нана зевнула. – Опять же страждущим и они помогают, и я стараюсь чем могу. У них свои людишки, у меня свои. Любовь любовью, а я с ворожбы Живу, оттого своих чад не отдаю. Твой‑то муженек поди за своих клиентов держится, другим не передает. Так чего же от меня хотите, чтобы я распахнула все двери – заходите, добрые люди, берите что плохо лежит!

– Работа работой, кто бы спорил, – Жанна пожала плечами. – Только мне кажется, что ты их все же недолюбливаешь.

– Мне с ними не любиться. Стара я стала для таких дел. А не люблю потому, что они требуют, чтобы я два раза в год на Иванов день и в день мучеников мылась да патлы расчесывала. Как будто не знают, что от воды недолго и заболеть.

Жанна еще раз поклонилась и, с трудом сдерживая хихиканья, вышла на свет божий.