В ссылке. 1965. Фото А. И. Бродского

 

В качестве хозяйки дома я по первости стремилась как-то занимать М. Б. Но мне это не удавалось — все попытки натыкались на ее вежливое равнодушие.

Обычно М. Б. сидела в сторонке, дважды обвив одну ногу вокруг другой, и что-то чертила или рисовала в маленьком блокнотике. Никогда не принимала участия в общем разговоре и никогда нарисованное не показывала, хотя я поначалу просила. Потом перестала и лишь любовалась ею, от чего никогда не уставала.

В конечном счете я так толком и не видела ее работ. Помню, однажды они с Иосифом отправились глядеть салют — потому что ей нужно было его изобразить в иллюстрации к детской книжке. Может быТь, как раз к той, что у меня сохранилась: стихи Майи Борисовой под названием «Восемь весенних песенок» с иллюстрациями другой М. Б. Здесь действительно одну из восьми, «Песенку первомайского флажка», сопровождает вид салюта на Неве. А на последней странице обложки изображен настоящий О'Кисс, великолепный котяра с пышными усами и большой белой манишкой. Но — повторяю — ни графических, ни живописных работ ее я не знаю, не знаю, как сложилась ее судьба за последние тридцать лет и вообще не знаю, о чем она думала и что исповедовала. Твердо знаю одно: М. Б. была адресатом лучшей любовной лирики в русской поэзии второй половины XX века, и это неотменимо.

Систематизировать стихи и сверять варианты мне всегда нравилось. В августе 1964 года я послала Иосифу в Норенскую очень, на мой сегодняшний взгляд, нахальное послание:

«Ося, это чисто деловое письмо: пожалуйста, вставь в эти стихи пропущенные строки и даты, разборчиво как только сможешь. И еще датируй такие стихи: <идет перечень шести стихотворений>. Очень тебя прошу, сделай это скоро».

Ответ я получила на оборотной стороне листа: «Рада, миленькая, это ужас — то, что ты мне предлагаешь сделать. К тебе каким-то образом попали мои черновики 3—4-летней давности. Это все не стихи, никуда их, ради всего святого, не вставляй». И дальше: «Вообще же — надо бы не возвращать тебе эту бумажку». Тем не менее — вернул, все даты проставил, хотя некоторые и под вопросом, да еще разукрасил мое письмо птичками, крылышками и своим профилем. Больше всего мне понравились слова «каким-то образом попали». Ведь нельзя же было признаться, что пока Иосиф томился в ссылке, моей сообщницей стала Мария Моисеевна! Она, видя мое страстное отношение к стихам сына, отдавала мне найденные ею черновики, варианты, отброшенные и так неожиданно для Иосифа всплывшие на поверхность куски.

К бумажкам, автографам, черновикам у меня всегда было благоговейное отношение. Вечно я просила, ныла: оставь да оставь, и Иосиф знал, что сохраню, сберегу, если нужно — размножу, если нужно — спрячу до лучших времен. Вот, например, смешная деталь, в стихотворении «Письмо в бутылке» я, по Осиной просьбе, заменила точками строки:

 

Адье, сказавший: «Терять, ей-ей,

нечего, кроме своих цепей.

И совести, если на то пошло.

Привет тебе, старина Шарло».

 

А потом, когда «стало можно», впечатала эти строки прямо поверх точек. Вот сейчас на это смотрю и вспоминаю, а то бы забылось. (В издании 1983 года эти строки чуть изменены по сравнению с первым вариантом.)

Все эти годы вплоть до отъезда Иосифа я собирала его стихи, в конце концов набралась большая кипа листов, которые я старалась как-то классифицировать (опубликованные, детские, «на случай»), по возможности датировать, не упуская ни одной бумажки. Черновики, разночтения, варианты — все это было для меня равно ценным и равно великим. Когда удалось уговорить Иосифа просмотреть это собрание, он включился довольно активно, делал какие-то поправки, проставлял даты (хотя в большинстве случаев помнил их нетвердо), и он вовсе не был против сохранения отброшенных им для беловой рукописи вариантов.

Рядом со стихотворением «Дорогому Д. Б.» вывел лапидарное распоряжение: «Выкинь», тогда как «Элегия и стансы к Дмитрию Бобышеву» избежали этого аутодафе. Не снял и посвящения ему в стихотворении «Наступает весна» (утратил бдительность?). Еще Иосиф поставил инициалы И. Е. под заглавием «Крик в Шереметьево», отметил, что стихотворение 1963 года «Деревья окружили пруд» написано для журнала «Костер», безжалостно, крестом, перечеркнул стихотворение «Вдоль темно-желтых квартир», зачеркнул название «Белая грива» и заменил на новое: «Ломтик медового месяца», исправил «Румянцевой» на «Румянцовой» и так далее.

Внимательно проверил, чтобы «М. Б.» было везде. В примечаниях я поместила один из вариантов «Загадки ангелу», первую редакцию, так он и туда вставил эти инициалы, которые, конечно же, в основном тексте были, но он не потерпел, чтобы даже в черновиках были забыты заветные буквы. Добавил это посвящение и к стихотворению «Как тюремный засов…». Стихотворение «В один из дней, в один из этих дней…» имело раньше название «Гвоздика», Иосиф его зачеркнул и поставил лишь неизменное М. Б. Инициалы, принадлежащие героине любовной лирики Иосифа, еще ведь часто служат аббревиатурой вероятности, неуверенности, неопределенности. Похоже, что Иосиф это значение обыграл тоже, цитируя слова Рабле в «Письме в бутылке» про великое «Может Быть».

Просматривать и листать собранные стихи он начал с энтузиазмом, но потом устал (листов было слишком много). Закончив это занятие, взял какой-то Эдькин бланк — с результатами пробы базальта с левого берега реки Амгунь — и крупно вывел на обороте:

 

Пусть послужит данный том

завереньем, данным в том,

что питомец сочных муз

ищет с вами прочных уз.

 

Как-то я ему сказала, что уже целый год знаю наизусть такое-то его стихотворение, но вот только сейчас поняла, про что оно. Иосиф меня успокоил: правильно, это совершенно нормально. Я приняла эти слова за чистую монету и сделала совершенно неверный вывод о том, что разрыв между услышанным и осознанным у меня всегда будет составлять какой-нибудь год, к такому ожиданию я была готова. «Каково же было мое удивление», когда оказалось, что с каждым новым стихом разрыв между написанным и понятым увеличивается чуть ли не в геометрической прогрессии. Многие последующие стихи я начала понимать лишь через три, пять, а потом и десять лет! То есть теперь я осознаю, что вообще просмотрела переход Иосифа в другое измерение, куда мне уже совсем не было доступа.

Однажды я зачем-то зашла на Пестеля и застала у Иосифа двух человек, которые, как мне показалось, были похожи друг на друга: оба невысокие, черноволосые, стройные. Один из них был Анатолий Найман, которого я знала с виду, слышала выступления на ЛИТО. (Запомнился один эпизод, кажется, это было в ЛГУ. Руководитель ЛИТО, некий Наумов, несколько раз переврал фамилию, называя поэта «Нейман», и Найман его спокойно поправлял, но в очередной раз не выдержал и сказал: «Найман, товарищ Неумов». Знала я наизусть и несколько стихотворений Наймана, например, прекрасные длинные стихи «Дожди» («Как уехали, так и ждут…») с удовольствием декламирую до сих пор.) Про другого Иосиф будничным тоном сообщил: это мой итальянский переводчик. Конечно, он назвал и имя, но я не запомнила, так была ошеломлена. Итальянский переводчик! Тут я впервые поняла, что Иосиф давно уже живет в большом мире, в то время как мы, его читатели и поклонники, остаемся на Малой земле.

Многие стихи не понимаю до сих пор и, боюсь, уже не пойму никогда. Хотя сам Иосиф объяснял с удовольствием и был готов отвечать на любые вопросы. Так, он подробно объяснил Ире посвященное ей стихотворение «Крик в Шереметьево», иначе мы бы не поняли, о какой «веселой и страшной девочке» и ее «кумашном платочке» там идет речь. Как ужасно я жалею, что мало спрашивала, а ведь могла бы, могла прямо записать авторский комментарий ко многим и многим вещам…

Я имею в виду не лексику — значение любого непонятого слова можно, в конце концов, узнать из словаря, а его переносное значение может объяснить другой, более продвинутый человек. Тут вспоминаю смешную историю. Я часто читала стихи Иосифа вслух, особенно под шум пылесоса или полотера. С чувством, подражая записи, скандировала:

 

Но, как это бывает в мире спорта,

Он из офсайда забивал свой гол.

Офсайд был ночью…

 

Я смутно помнила, что это какой-то футбольный термин, поэтому вдруг спросила (хорошо, что не Иосифа, а Эдика): отчего же это офсайд был ночью? Эд опешил, прежде чем показать мне всю бездну моей непорочности.

Много позднее мы с Володей и Дитой целый час, наверное, предъявляли друг другу, с удовольствием и воодушевлением, свое понимание последних строк «Летней эклоги»:

 

и снаружи шумит густая,

еще не желтая, мощь Китая.

 

И еще гораздо позднее мы с Ирой устроили бурное обсуждение, уже по электронной почте, на тему «Образ пустыни в стихотворении „Письмо в оазис"».

Не говорю о метафорах, об аллюзиях — их понимание в конце концов приходит при внимательном чтении, при обдумывании. Но некоторые стихи я так и не могу понять, совсем не обязательно поздние. Мечтаю, например, чтобы кто-нибудь из тех исследователей творчества Бродского, чье мнение я уважаю, взялся объяснить мне даже не смысл, а содержание изумительно красивого стихотворения «Загадка ангелу». Конечно, я его знаю наизусть уже 46 лет, но не понимаю абсолютно! От чьего лица идет рассказ? В чьем напряженном взоре маячит море, разрезанное окном? Кто «бродит в темноте по пляжу» — тот ангел, что «давит устрицы в песке»? О какой краже предупреждает удод? Кто задает ангелу загадку и в чем, собственно, эта заглавная загадка состоит? В третьей строфе, которая являет собой одну-единственную фразу со сложным, но все же вполне распутываемым синтаксисом, — я, к сожалению, не понимаю просто ничего. Так что это такой себе сигнал SOS: кто может помочь — отзовитесь!

Как я сейчас завидую американским студентам Иосифа, читая воспоминания о его семинарах! Именно о таком менторе я мечтала всю жизнь. И вот, оказывается, он долго был совсем рядом, доступный для вопросов, а я тогда вообще «не умела спросить» (как «четвертый сын» из пасхальной Аггады), а потом узнала себя в письме Сенеки Луцилию, где он говорит о собаках, что ловят на лету кусок хлеба или мяса, а поймав, «сразу заглатывают целиком и снова разевают пасть в надежде на будущее». Так же и мы, — пишет Сенека, — если «фортуна что и бросит нам, насторожившимся в ожиданье», — мы это немедленно проглатываем и «снова стоим, навострив уши и готовые схватить». Ну в точности, как я! Всякий раз при встрече с Иосифом просила почитать «новое», как будто прежнее было исчерпано, а не просто мною проглочено и выучено наизусть. Правда, прослушав новые стихи, я нередко проникалась жалостью к себе вчерашней и всем прочим людям: как это мы жили в мире, где этих стихов не было, где они не существовали, пока их не вызвал к жизни — совершенно непостижимым образом — вот этот мой сегодняшний гость.

Несколько лет после свадьбы нам с Эдиком пришлось скитаться по съемным квартирам. Сначала жили в центре, неподалеку от Иосифа: то в Артиллерийском переулке, то на улице Фурманова. Одна крохотная, но очаровательная квартира принадлежала симпатичному мальчику Коле Смирдину, потомку знаменитого книгоиздателя. Наших гостей, в том числе Иосифа, поражало ее необычное убранство: там была шведская стенка, ломберный столик с зеленым сукном и большой шкаф с зеркалами не только на дверце, но и на обоих торцах!