Эрих Мария Ремарк из Порто-Ронко (21.12.1938)

Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, Норт Кресчент Драйв

[Штамп на бумаге: «Эрих Мария Ремарк», слева] MDC 275–277

Милая, я знаю, наступают дни, когда ты грустишь – в эти первые дни нового года, и ты должна сама знать, что это мне известно. Я с тобой во всем, и когда ты оглядываешься, чтобы бросить взгляд на прошлое, я хочу стоять рядом с тобой и быть с тобой.

Я хочу быть с тобой рядом, и больше мне ничего не надо. Ты должна знать, что я есть. И не должна ничего бояться. Ты должна чувствовать, что я всегда буду с тобой и что в твоей жизни никогда больше не будет одиночества.

Никто не живет без потерь; кому и знать это лучше, чем мне. Но никто не живет, всякий раз не начиная все сначала; и это мне тоже известно. Я это знаю и чувствую, и чувствую это благодаря тому, что есть ты.

Снаружи на пальмы беззвучно падает снег, это последняя неделя перед Рождеством. Мне знакомо это время, призрачное и пропавшее без вести, знакомо по прошлому – когда ничего не было, кроме печали и пивной, и пианино, и ожидания, что вот-вот дыхание оставит чью-то грудь. Это случалось в такие вот дни; когда ты получишь это письмо, это будут дни твоей печали, оно к ним подоспеет. Оно перенесет мою печаль к тебе и утешит меня, и оно же должно утешить тебя и унести твою печаль.

Я не больно-то умею утешать; тут я неловок в обращении со словами. Но я способен на нечто другое, на что прежде не был способен: я способен на любовь, – и в то мгновение, когда я сейчас написал это, мне стало ужасно стыдно, потому что это прозвучало очень высокопарно, а этого не должно быть. Но я оставлю все, как есть, потому что это благодаря тебе я стал способен на это; я, в сущности, на любовь не способен – я способен любить только тебя, и это куда больше и не звучит теперь настолько по-донжуански.

Мы более не одиноки, милая, мы к чему-то принадлежим. Мы нашли путь домой, друг к другу, и от этого все становится легче и проще. Это превращает грусть в печаль, а уныние – в меланхолию, в которой заключены все воспоминания. Человек должен пройти через многие двери, пока придет к себе и туда, где останется; и двери не могут оставаться открытыми. Обратного пути никогда нет. И кто бы их ни закрыл, ты сам или кто другой, или их захлопнуло сильным ветром, обратного пути никогда нет, как бы сильно ты не хотел, и даже если бы двери вновь отворились, все равно обратно не вернуться – да и в глубине души этого совсем не хочется.

Приди в мои объятья. Мы вместе в маленькой комнате, а за окнами гуляет ночь и весь мир. У нас есть лампа и кровать, и наши сердца, и тепло за нашими лбами, которое зовется жизнью. Она есть у нас на короткий и долгий миг вдоха, равнозначный бытию. Мы не хотим более оглядываться назад, пребывая во власти печали и отречения. Бытие заключено в нас и никогда не будет утеряно, и один из нас передаст его другому. Круг замыкается, и прошлое замирает. Твоя жизнь – это моя жизнь, а моя – это твоя, ты возьмешь на себя тяготы из моей жизни, а я из твоей; они сделаются прозрачнее, останутся по-прежнему нашими, но не будут больше лежать в нас мертвым грузом. Тяготы эти будут связаны воедино и снова подключены – к жизни, они растворятся в ней, но, поскольку мы так любим их и так о них горевали, они необъяснимым путем дадут нам теперь куда больше прежнего, и это будет еще прирастать, у каждого будет на одно лицо больше, и любимые тени странным образом сплетутся с любимой жизнью. Ах, любимая, как рано ты во мне зародилась! И возвращалась, все снова и снова, и теперь я обнимаю тебя, и голова твоя лежит на моем плече. И мы знаем о многом и глядим друг на друга.

Эрих Мария Ремарк (23.11.1938)

Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, Норт Кресчент Драйв

MDC 204

Мое маленькое небо, солнцезащитные очки прибыли и напомнили мне о лете, нашем первом совместном лете. Это было прекрасно, это было настоящее лето! Моя загоревшая пума… И твое письмо…

Дом на Лазурном берегу, да; я прочел несколько дней назад старую книгу Колетт «На рассвете». Она, в сущности, не что иное как описание одного дома и одного лета, проведенного в тех краях, – это место ты себе пока не особенно хорошо представляешь, оно между Сен-Тропезом и Тулоном, примерно там, где Сименон купил себе кусок острова. Отличная книга, полная дыхания, – одному небу известно, сколько раз я думал об Антибе и о нас!

А сейчас я гуляю здесь с собаками по снегу и размышляю о том, что когда ты сказала Джо: «Давай построим дом на Лазурном берегу», – у тебя было такое чувство, будто голова у тебя из серебра. Я понимаю, что ты имела в виду, и ты прекрасно сказала это, милая. Лучше, чем это умею я. Правда. И прекрасно, что ты об этом рассказала мне.

Запах апельсинов у Джо… А здесь цветут зимние камелии, зимний жасмин, и еще снежные розы и кизил – под глубоким снегом. А керри-блю у Джо есть? Посылаю тебе единственную фотографию моего, когда он у меня появился, – если тот, что есть у Джо, такой, то хорошо. За прошедшее время мой на солнце сильно посветлел. Но тогда он был темно-синим, гордым hell of a fellow^[39], как его называли. Сейчас он больше похож на старого ветерана.

Как это сказал Ницше: «Посягаю ли я на счастье?» Я посягаю на свое творчество. Боюсь, я написал тебе слишком много вздора, ведь я пишу тебе почти каждый день. Однако, посягаю ли я на то, чтобы выставить себя в наиболее интересном виде? Я на то посягаю, чтобы пума никогда не чувствовала себя одинокой. И если это даже преглупейшие письма, по крайней мере пока что это не стихи – вроде тех, что прилетали в Париже по утрам в постель от нашего домашнего поэта. Порви, если тебе что не понравится. И радуйся. Радуйся, пума, я туг роюсь карандашом в разных разностях и пишу новую книгу о том, что после всего случившегося хорошо если знаешь, что, возможно, ты кого-то немножко обрадуешь.