КРОКОВИЛЛЬ, США Экологически чистая ферма аллигаторов Реслинг с аллигаторами, экскурсии Выделка шкур от восьми футов длиной Самые низкие цены Мясо аллигаторов на вес.

 

Ниже было накарябано от руки:

 

ЗАКРЫТО НА ЗИМУ.

 

«Роллс-ройс» стукнулся о землю, резко подскочил и дернулся вперед. Пендергаст неожиданно затормозил, и машина юзом проехала по двору. Взгляд д’Агосты уперся в шаткий деревянный сарай прямо перед ними, покрытый ржавой жестью, с распахнутыми дверями. Табличка на окне гласила: «Цех выделки». Он понял: остановиться они никак не успеют.

Автомобиль, уже тормозя, влетел в сарай и врезался во что-то; д’Агосту вдавило в кожаное сиденье. Наконец машина остановилась. Вокруг нее клубилось огромное облако пыли. Когда вид прояснился, оказалось, что автомобиль въехал в штабель пластиковых контейнеров для мяса и частично их расшвырял. На капот и переднее стекло упали несколько крокодильих туш – бледно-розовых, с белыми прожилками жира.

Наступила тишина. Пендергаст смотрел сквозь переднее стекло, залитое дождем, усыпанное клочками болотной травы и испанского мха, запачканное крокодильими потрохами, а потом взглянул на д’Агосту.

– Не забыть бы, – сказал он сквозь шипение и потрескивание мотора. – Как-нибудь вечерком нужно заказать Морису этуффе из аллигатора. Видите ли, его семья жила на реке Ачафалайя, и у него есть чудесный семейный рецепт.

 

38

 

Сарасота

К вечеру небо стало проясняться. В Мексиканском заливе среди неустанно катящихся волн игриво запрыгали проблески лунного света. По небу быстро проносились тучи, все еще разбухшие от воды. Прибой беспрерывно гнал на берег пенистые волны, которые с ревом уползали обратно.

Джон Вудхауз Трапп ничего этого не замечал. Он все время шагал взад-вперед, поминутно останавливаясь – посмотреть на часы.

Уже половина одиннадцатого. Почему же такая задержка? Дело-то нехитрое: пришел, все устроил, ушел. Ему уже доложили, что все на мази, причем с опережением графика – даже лучше, чем он надеялся. С тех пор прошло шесть часов. А теперь, когда надежда воскресла, ожидание стало еще мучительнее.

Трапп подошел к бару, взял с полки хрустальный бокал, бросил в него пригоршню кубиков льда и налил на несколько пальцев скотча. Сделал большой глоток, выдохнул, сделал еще глоток, поменьше. Подошел к белому кожаному дивану, поставил бокал на инкрустированную перламутром подставку, собрался сесть.

Напряженную тишину разорвал телефонный звонок, и Трапп даже подскочил от неожиданности. Он побежал к аппарату, чуть не сшиб бокал, схватил трубку.

– Ну?! – Он запыхался, собственный голос звенел у него в ушах. – Все сделано?

На другом конце провода молчали.

– Алло! У тебя что – дерьмо в ушах? Я спрашиваю – дело сделано?!

Опять молчание. А потом короткие гудки.

Трапп уставился на телефон. Какого такого черта? Этот деловой набивает себе цену? Ладно, мы тоже так умеем. Если кто попробует отыметь Траппа за здорово живешь – пожалеет, что на свет родился.

Трапп присел на диван и сделал глоток виски. Жадный сукин сын на другом конце провода ждет, явно ждет, когда Трапп перезвонит и предложит больше. Да скорее в аду снег выпадет! Трапп знает, почем такая работа, и – а это еще важнее! – знает, где нанять другого работника, поопытнее, если вдруг какие-то колесики перестанут крутиться…

Тут позвонили в дверь.

Трапп позволил себе улыбнуться. Он снова взглянул на часы: две минуты. Только две минуты с того момента, как зазвонил телефон. Значит, сукин сын решил поговорить. Не дурак, однако. Трапп сделал еще глоток, откинулся на си инку.

Опять позвонили.

Трапп не спеша поставил бокал. Пусть теперь мерзавец подергается, его черед. Может, даже удастся сбить цену. Такое и прежде случалось.

Звонок зазвонил в третий раз. Трапп поднялся, провел пальцем по тонким усикам и направился к двери. Распахнул.

И в удивлении отшатнулся. В дверях стоял не гнусный слизняк, которого он ожидал увидеть, а какой-то высокий мужик – глаза темные, красивый, как кинозвезда. На нем был длинный плащ, слегка затянутый поясом. Трапп понял, что совершил серьезную ошибку: не нужно было открывать. Однако не успел он захлопнуть дверь, как гость шагнул вперед и сам ее закрыл.

– Мистер Трапп?

– А вы кто такой?

Вместо ответа высокий двинулся вперед так резко и решительно, что Траппу пришлось отступить. Испуганные шпицы, поскуливая, убежали в спальню.

Вошедший оглядел Траппа с головы до ног, причем глаза его блеснули – от волнения или злости?

Трапп сглотнул. Он понятия не имел, зачем явился гость, но какой-то инстинкт самосохранения, шестое чувство, которое он развил за годы игр с законом, подсказывало ему: он в опасности.

– Что вам нужно? – спросил Трапп.

– Меня зовут Эстерхази, – ответил тот. – Ничего не напоминает?

Траппу напоминало, и еще как. Тот тип, Пендергаст, тоже называл это имя. Хелен Эстерхази-Пендергаст.

– Впервые слышу.

Гость резким движением развязал пояс, и плащ распахнулся, открыв ружье с обрезанными стволами.

Трапп отпрянул. В крови у него взыграл адреналин, а время словно замерло. Как завороженный, он не мог отвести взгляда от оружия; приклад черного дерева покрывал резной орнамент.

– Постойте, – сказал он. – Погодите… не знаю, в чем дело, но можно же договориться. Я разумный человек. Скажите, в чем дело.

– Речь о моей сестре. Что вы с ней сделали?

– Ничего! Ничего, мы просто поговорили.

– Поговорили? – Эстерхази улыбнулся. – О чем?

– Да ни о чем. Ничего особенного. Вас Пендергаст послал? Я уже рассказал ему все, что знаю.

– А что вы знаете?

– Она хотела посмотреть на картину. В смысле – на «Черную рамку». Сказала, у нее есть теория.

– Теория?

– Не помню я. Правда, не помню. Это же давно было. Поверьте, пожалуйста.

– Я хочу знать про теорию.

– Да я бы рассказал, если бы помнил!

– Вы точно больше ничего не знаете?

– Клянусь, это все, что я помню, все!

– Спасибо.

С жутким грохотом один из стволов изрыгнул дым и пламя. Траппа приподняло, бросило назад и со страшной силой ударило об пол. В груди у него все отнялось, но было совершенно не больно, и на миг возникла сумасшедшая надежда, что Эстерхази промахнулся… И тут Трапп увидел свою разорванную грудь. Словно издалека он смотрел, как стрелок – какой-то слегка расплывчатый, нечеткий – подошел и встал над ним. От его очертаний отделился длинный контур стволов и повис над головой Траппа. Трапп хотел крикнуть, но вдруг почувствовал в горле странное приятное тепло… и голос у него пропал.

А потом опять раздался страшный грохот, полыхнул огонь, и больше ничего не стало.

 

39

 

Нью-Йорк

Несмотря на ранний час – четверть восьмого утра, – в отделе убийств кипела работа: там вносили в базу случившиеся ночью убийства – умышленные и непредумышленные, собирались кучками – обсудить, как идут дела с расследованиями.

Капитан Лора Хейворд составляла очередной, на редкость подробный ежемесячный отчет комиссару, которого недавно перевели из Техаса с повышением – приходилось прилагать массу усилий, чтобы ввести его в курс дел.

Дописав и сохранив документ, Лора взялась за свой остывший кофе – за отчетом она просидела больше часа. Как только Лора поставила чашку, у нее зазвонил сотовый телефон – личный, не служебный. Номер его знали только четыре человека: ее мать, сестра, семейный адвокат и Винсент д’Агоста.

Хейворд посмотрела на номер, высветившийся на дисплее аппарата. Будучи ярой поборницей дисциплины, на личные звонки в служебное время она не отвечала. Однако сейчас затворила дверь кабинета и быстро открыла крышку телефона.

– Алло?

– Лора, – раздался в трубке голос д’Агосты. – Это я.

– Винни! Все в порядке? Ты вчера не позвонил, и я немного волновалась.

– Все нормально, извини. Просто вчера… пришлось туговато.

Хейворд села за стол.

– Расскажи.

После небольшой паузы д’Агоста сказал:

– Мы нашли «Черную рамку».

– Ту самую картину?

– Да. По крайней мере, я так думаю.

Особой радости в его голосе не слышалось. Скорее раздражение.

– И где нашли?

– Не поверишь – она была замурована за стеной подвала в магазине пончиков.

– Как же вы ее добыли?

Опять пауза.

– Проломили стену.

– Проломили?

– Ага.

В голове Лоры зазвенел сигнал опасности.

– И как – прокрались туда ночью?

– Нет, вчера после обеда.

– Дальше.

– Все спланировал Пендергаст. Мы прикинулись строительными инспекторами, и он…

– Так, я передумала. Ничего не хочу знать. Давай с того места, как картина оказалась у вас.

– Из-за нее я и не смог позвонить как обычно. Когда мы выехали из Батон-Ружа, за нами шел «хвост». Получилась настоящая погоня – по полям и болотам…

– Постой, Винни! Погоди-ка. – Этого-то она и боялась! – Ты ведь обещал быть поосторожнее, не ввязываться в разные Пендергастовы авантюры!

– Лора, я помню. Я не забыл. – Д’Агоста опять помолчал. – Просто, когда почувствовал, что картина близко – совсем близко, я уже на все был готов, только бы поскорее со всем разделаться и вернуться к тебе.

Хейворд вздохнула.

– А потом что было?

– Мы их стряхнули. Вернулись в Пенумбру уже за полночь. Нашу добычу – деревянный ящик – внесли в библиотеку и поставили на стол. Пендергаст над ним так и трясся. Нет бы открыть ломом – стал возиться со всякими тоненькими проволочками, от которых и ювелир бы ослеп. Прокопались не один час. Картина, наверное, местами отсырела, потому что холст прилип к ящику, пришлось еще дольше отделять.

– Так это она, «Черная рамка»?

– Рамка-то на ней черная, точно. Но холст заплесневел и такой грязный, что ничего не разберешь. Пендергаст взял какие-то щеточки, тряпочки, кучу всяких растворителей и стал ее очищать. Меня к ней даже не подпустил. Минут через пятнадцать очистил маленький кусочек, и тогда…

– Что?

– Вдруг совсем уперся – я и понять ничего не успел, как он меня выпроводил из комнаты и дверь запер.

– То есть как?

– А вот так. И стоял я в холле. Картины так и не видел.

– Я давно говорю – у него не все дома.

– В какой-то степени – да, не спорю. В общем, часа в три ночи я послал все к черту и вырубился. Проснулся только утром. Он все еще там, трудится.

Хейворд постепенно закипала.

– Пендергаст есть Пендергаст. Тоже мне приятель выискался.

Д’Агоста вздохнул:

– Я все время себе напоминаю, что мы расследуем убийство его жены и для него это большой шок. Все-таки он мой друг, пусть и ведет себя странно. – Лейтенант помолчал и спросил: – А как там Констанс?

– Она под арестом, в больнице Бельвю. Я с ней разговаривала. Она утверждает, что бросила ребенка за борт.

– Причину объясняет?

– Да. Якобы младенец – воплощение зла, как и его отец.

– Господи, она и раньше мне казалась ненормальной, но чтобы до такой степени…

– А как Пендергаст воспринял новость?

– Его не поймешь. Внешне держится спокойно, словно его это не касается.

Хейворд хотелось надавить на Винсента, заставить вернуться домой, но она решила не усложнять ему жизнь.

– И еще одна новость, – сказал д’Агоста.

– Какая?

– Помнишь того типа, Блэклеттера? Бывшего босса Хелен Пендергаст в «ВНК»?

– А что с ним?

– Убит у себя дома позапрошлой ночью. Два дробовых патрона двенадцатого калибра; стреляли с близкого расстояния, вышибли ему все кишки.

– Боже мой!

– Это еще не все. Трапп, тот скользкий тип из Сарасоты. Помнишь, он тоже интересовался «Черной рамкой»? Я думал, это он у нас на хвосте, но только что услышал в новостях: его тоже застрелили, как раз вчера, примерно в то время, когда мы добывали картину. И представь – опять два дробовых патрона двенадцатого калибра.

– Есть какие-нибудь догадки?

– Когда я услышал, что Блэклеттера застрелили, думал, за этим стоит Трапп. Но теперь и он мертв.

– Скажи спасибо Пендергасту. Где он, там и все беды.

– Подожди-ка… – Д’Агоста пропал секунд на двадцать. – Только что ко мне постучался Пендергаст. Говорит, очистил картину, хочет узнать мое мнение. Лора, я тебя люблю. Вечером позвоню.

И отключился.

 

40

 

Плантация Пенумбра

Лейтенант открыл дверь; в устланном роскошными коврами коридоре стоял, заложив руки за спину, Пендергаст. Он до сих пор был в клетчатой рубашке и джинсах, в которых совершал набег на пончиковую.

– Прошу прощения, Винсент, – сказал он. – Мой поступок, должно быть, показался вам верхом грубости и неуважения.

Д’Агоста не ответил.

– Возможно, вы поймете, в чем дело, если взглянете на картину. Не возражаете? – Он сделал приглашающий жест в сторону лестницы.

Д’Агоста двинулся вслед за ним через холл.

– Трапп убит, – сообщил он. – Из такого же оружия, что и Блэклеттер.

– Застрелили? – Пендергаст на миг остановился и тут же пошел дальше, только чуть медленнее.

Из открытых дверей библиотеки лился желтый свет. Картина, прикрытая плотным бархатным покрывалом, стояла в середине комнаты на мольберте.

– Встаньте перед картиной, – попросил Пендергаст. – Мне нужна ваша непредвзятая реакция.

Д’Агоста встал.

Пендергаст подошел сбоку к мольберту и сдернул покрывало.

Д’Агоста в изумлении вытаращил глаза. На картине оказался вовсе не каролинский попугай, и вообще не птица и не животное. На ней была средних лет женщина – обнаженная, худая, она лежала на больничной койке. От крошечного окошка в стене над койкой легла косая полоса света. Женщина скрестила ноги, руки лежали на груди, словно у покойницы. Под пергаментного цвета кожей проступали ребра. Женщина явно была больна, и, возможно, больна душевно. И все же исходил от нее какой-то непостижимый призыв… На маленьком столике стоял графин с водой, а у кровати лежала одежда. Черные волосы рассыпались по наволочке из грубого льна. Крашеные стены, дряблое тело, скомканные простыни, даже пылинки в воздухе – все прорисовано тщательно, выписано уверенной кистью с безжалостной четкостью – суровое, строгое и грустное зрелище. И хотя д’Агоста в живописи не разбирался, картина потрясла его до глубины души.

– Винсент, – тихонько позвал Пендергаст.

Д’Агоста провел кончиками пальцев по черной рамке картины.

– Не знаю, что и думать, – сказал он.

– Именно. – Пендергаст помедлил. – Когда я начал ее очищать, то прежде всего на свет появилось вот это. – Он показал на глаза женщины, смотрящие прямо на зрителя. – Увидев их, я понял: все наши домыслы неверны. Мне следовало дочистить ее одному; я не хотел показывать вам картину по частям, нужно было, чтоб она предстала пред вами целиком, сразу вся. Мне требовалось увидеть естественную реакцию. Потому я и выставил вас так грубо. Еще раз приношу вам извинения.

– Удивительная вещь… Но вы уверены, что это именно Одюбон?

Пендергаст показал на уголок картины: там была нечеткая подпись. Потом он показал на другой – там съежилась, словно ожидая чего-то, мышь.

– Подпись подлинная. Более того, никто, кроме Одюбона, не мог нарисовать такую мышь. Картина, я уверен, писалась с натуры – в лечебнице. Иначе и быть не может, слишком уж хорошо все подмечено.

Д’Агоста медленно кивнул.

– Я-то не сомневался, что на картине окажется каролинский попугай. А при чем тут голая женщина?

Пендергаст недоуменно развел бледные ладони, и д’Агоста увидел в его глазах разочарование. Отвернувшись от мольберта, агент сказал:

– Винсент, взгляните, пожалуйста, сюда.

На обеденном столе были разложены литографии, гравюры, акварели. С левой стороны лежали зарисовки животных, птиц, насекомых, натюрморты, портреты; сверху – акварель, изображающая мышь. Справа лежали другие рисунки. Они совершенно не походили на первые. Тут были в основном птицы, выписанные с такой точностью, столь живо, что, казалось, вот-вот взлетят с листа. Попадались и животные, и лесные пейзажи.

– Вы видите разницу?

– Еще бы. Слева – барахло, а справа… очень красиво.

– Я взял их в бумагах моего прадеда, – сказал Пендергаст, показывая на грубые зарисовки слева. – Вот это подарил прапрадеду Одюбон, когда жил в доме на Дофин-стрит в тысяча восемьсот двадцать первом году, до того как заболел. Так он рисовал до того, как попал в лечебницу «Мез Сен-Клер». – Затем Пендергаст повернулся к рисункам справа. – А так он рисовал потом. После того, как выписался. Видите загадку?

Д’Агоста никак не мог забыть изображение в черной рамке.

– Он совершенствовал свою технику. Как и все художники. Чего же тут загадочного?

Пендергаст покачал головой:

– Совершенствовал технику? Нет, Винсент, это полная метаморфоза. Настолько усовершенствоваться невозможно. Его ранние зарисовки – убогие, ремесленнические, примитивные, корявые. В них нет ни малейшего намека на художественный дар.

Не согласиться д’Агоста не мог.

– Что же тогда произошло?

Пендергаст посмотрел на рисунки своими светлыми глазами, медленно прошел к креслу, стоявшему перед мольбертом, и сел.

– Эта женщина явно была пациенткой лечебницы. Возможно, ее любил доктор Торгенссон. Возможно, их связывали какие-то отношения. Наверное, поэтому он так упорно цеплялся за картину даже в самой глубокой нищете. К сожалению, это не объясняет, почему же картиной так сильно интересовалась Хелен.

Д’Агоста опять посмотрел на женщину, вытянувшуюся – с какой-то покорностью – на больничной койке.

– А может, она – кто-то из предков Хелен? – спросил он. – Может, она – Эстерхази?

– Я об этом думал, – ответил Пендергаст. – Но все равно – отчего такая одержимость поиском?

– Семья Хелен уехала из Мэна в тяжелых обстоятельствах, – сказал д’Агоста. – Быть может, в семейной истории есть какое-то пятно, которое картина помогла бы смыть.

– Да, но какое? – Пендергаст указал на женщину. – Такой противоречивый образ, я бы сказал, скорее запятнает, а не обелит семейное имя. Зато теперь можно судить о том, почему никогда не упоминался сюжет картины – такая в ней чувственность и дерзость…

Наступило молчание.

– А зачем она понадобилась Траппу? – вслух поинтересовался д’Агоста. – Ведь это всего лишь картина. Почему же он столько лет ее искал?

– Тут как раз все понятно. Он из рода Одюбонов и считал, что картина принадлежит ему. Она стала для него идеей фикс, наградой стал сам поиск. Думаю, увидев полотно, он удивился бы не меньше нас. – Пендергаст прижал ко лбу кончики пальцев.

Д’Агоста продолжал смотреть на картину. Было в ней нечто, чего он никак не мог осознать. Картина словно пыталась что-то сказать ему. Он уставился на женщину.

И вдруг понял, в чем дело.

– Эта картина… Посмотрите-ка. Она такая же, как и вон те акварели на столе. Которые он написал после.

Пендергаст сказал, не поднимая глаз:

– Боюсь, я не улавливаю вашу мысль.

– Ну вы же сами говорили. Мышь на картине – точно кисти Одюбона.

– Да, очень похожа на тех, что он нарисовал в «Живородящих Северной Америки».

– Вот. А теперь посмотрите на мышь среди ранних рисунков.

Пендергаст медленно поднял голову. Посмотрел на картину, потом на рисунки, повернулся к д’Агосте.

– И что, Винсент?

– Та мышь, ранняя… – Д’Агоста махнул рукой в сторону стола. – Я бы никогда не подумал, что ее нарисовал Одюбон. И всю прочую дребедень – натюрморты, зарисовки. Вообще на Одюбона не похоже.

– То же самое говорил и я. В том-то загадка.

– Не уверен.

Пендергаст с любопытством прищурился.

– Продолжайте.

– Значит, у нас есть ранние средненькие рисунки. А потом – вот эта женщина. Что произошло в промежутке?

Глаза у Пендергаста блеснули еще ярче.

– Он заболел!

Д’Агоста кивнул.

– Верно. Его изменила болезнь. Разве может быть другой ответ?

– Блестяще, дорогой Винсент! – Пендергаст шлепнул по подлокотникам и вскочил, зашагал по комнате. – Прикосновение смерти, неожиданное напоминание о том, что мы не вечны, каким-то образом его изменило. Наполнило творческой энергией… Это был переломный момент его карьеры художника.

– Мы все время думали, что Хелен интересовалась сюжетом картины, – сказал д’Агоста.

– Именно. А помните слова Траппа? Хелен не жаждала владеть картиной. Она хотела только посмотреть. Она хотела узнать, когда именно с Одюбоном произошла такая метаморфоза.

Пендергаст умолк, замедлил шаги, а потом остановился. На него как будто нашел какой-то ступор, глаза словно смотрели внутрь.

– Ну вот, – сказал д’Агоста. – Загадка разгадана.

Серебристые глаза посмотрели на него.

– Нет.

– То есть?

– Почему Хелен скрывала все от меня?

Д’Агоста пожал плечами:

– Стеснялась того, как вы познакомились, стеснялась своей маленькой невинной лжи.

– Маленькой невинной лжи? Не верю. Она таилась от меня по куда более серьезной причине. – Пендергаст опять уселся в кресло и вперил взор в картину. – Прикройте ее.

Д’Агоста набросил на картину покрывало. Он уже начинал беспокоиться. Агент казался ему не совсем нормальным.

Пендергаст прикрыл глаза. В библиотеке стояла тишина, нарушаемая тиканьем старинных высоких часов с маятником.

Д’Агоста тоже присел. Иногда Пендергасту нужно дать побыть Пендергастом.

Глаза агента медленно открылись.

– С самого начала мы смотрели на этот вопрос под неверным углом.

– Как так?

– Мы полагали, что Хелен интересовалась художником Одюбоном.

– Ну? А кем же?

– Она интересовалась пациентом Одюбоном.

– Пациентом?

– Вот именно. Это же была ее страсть – медицинские исследования.

– Тогда зачем искать картину?

– Затем, что он написал ее сразу после выздоровления. Она хотела проверить свою теорию.

– Какую теорию?

– Мой дорогой Винсент, известно ли нам, от какой болезни страдал Одюбон?

– Нет.

– Именно. А его болезнь – ключ ко всему! Хелен хотела узнать о самой болезни. О том, как она изменила Одюбона. Ведь именно болезнь, видимо, и сделала гения из весьма посредственного художника. Она знала, что он отчего-то изменился – и потому побывала в Нью-Мадриде, где он пережил землетрясение. Хелен повсюду искала то, что его изменило. И как только она узнала о его болезни, тут-то ее поиски и кончились. Ей нужно было посмотреть на картину и подтвердить свою теорию: болезнь Одюбона каким-то образом изменила его сознание. Она чудесным образом подействовала на его психику.

– Как-то я не врубаюсь.

Пендергаст вскочил.

– И именно потому она скрывала все от меня! Потому что это могло стать важнейшим, ценнейшим открытием в медицинской науке. И наши с ней отношения здесь ни при чем. – В порыве чувств он схватил д’Агосту за руки. – Я так и топтался бы на месте, если бы не ваша, дорогой Винсент, гениальная догадка!

– Ну, это уж вы чересчур…

Отпустив лейтенанта, Пендергаст быстро направился к дверям библиотеки.

– Пойдемте, времени у нас мало.

– А куда мы? – спросил д’Агоста, поспевая за ним. Все еще в недоумении, он пытался проследить ход мыслей своего коллеги.

– Подтвердить ваши подозрения – и узнать в конце концов, что все это значит.

 

41

 

Стрелок – он лежал в негустой тени – изменил позу, отпил воды из солдатской фляжки. Потер по очереди виски́ надетым на запястье напульсником. Двигался он медленно, методично, полностью погруженный в лабиринт растительности.

Впрочем, предосторожности были излишни: объект его никак не сможет увидеть. Однако годы охоты на другую добычу – четвероногую, самую разную, очень осторожную и сверхъестественно чуткую – приучили его к осмотрительности.

Укрытие нашлось отличное: густой дубовый валежник затянутый, словно пеной, густым испанским мхом; лишь кое-где виднелись небольшие прорехи, в одну из которых стрелок и высунул ствол своего «ремингтона». Отличным оно было потому, что было естественным – в местных лесах и болотах ураган «Катрина» оставил множество подобных следов, и на них никто не обращал внимания.

На это стрелок и рассчитывал.

Дуло «Ремингтона» торчало не больше чем на дюйм. Сам стрелок полностью находился в тени, стволы прикрыл специальным черным неотражающим полимером – а вот объект будет освещен утренним солнцем. Оружия не увидят даже во время выстрела: для этого на дуле установлен пламегаситель.

Свою машину – полноприводный «Ниссан» – стрелок завел в заросли и лежал на площадке, опустив задний борт.

Машина стояла на старой лесовозной дороге, ведущей на восток. Если его кто-то увидит и пустится в погоню, ему хватит тридцати секунд, чтоб добраться до кабины, завести двигатель и рвануть по дороге. Две мили – и он на автостраде, в безопасности.

Сколько придется ждать, снайпер не знал – может, десять минут, а может десять часов, – да и не важно. У него есть стимул, какого никогда раньше не было. Впрочем, нет. Один раз был.

Утро выдалось туманное, росистое, воздух в темном укрытии казался душным и мертвым. Тем лучше. Стрелок опять потер виски. Кругом монотонно гудели насекомые. Суетливо попискивали и шуршали полевки. Должно быть, у них рядом гнездо. В последнее время чертова мелкота расплодилась по всем болотам – прожорливые, как лабораторные кролики, и людей почти не боятся.

Стрелок опять отпил воды, еще раз осмотрел оружие. Двунога была тщательно установлена и закреплена. Открыл затвор, проверил, хорошо ли вставлены патроны – калибра.308, – и закрыл. Как большинство истинных снайперов, он предпочитал винтовки со скользящим затвором – за их точность и устойчивость. Во внутреннем магазине имелось на всякий случай еще три патрона, но благодаря снайперскому стрелковому комплексу достаточно будет одного выстрела, а остальные он даже не собирался использовать.

Важнее всего тут был оптический прицел «Леопольд Марк 4 М1». Стрелок посмотрел в него, подержал крест визира на двери плантаторского дома, затем на дорожке, потом на «Роллс-ройсе».

Семьсот или семьсот пятьдесят ярдов. Один выстрел – одно попадание.

Глядя на автомобиль, снайпер почувствовал, что сердце забилось чуть быстрее. Он еще раз прокрутил в голове свой план: подождать, пока объект сядет за руль и заведет двигатель; автомобиль двинется по закругленной дорожке, и перед поворотом на выезд слегка притормозит – тогда и стрелять.

Снайпер лежал абсолютно неподвижно, стараясь замедлить биение сердца. Нельзя волноваться, нельзя, чтобы его отвлекали разные чувства – нетерпение, злость, страх. Только спокойствие. Оно выручило его раньше, в вельде, в высокой траве, в положении, куда более опасном, чем теперешнее. Глазами он приник к прицелу; палец лег на предохранитель. Стрелок опять напомнил себе, что это – просто задание. Нужно смотреть на все именно так. Сделать последнее дело – и кончено, и теперь уже навсегда.

Словно в награду за его выдержку, дверь открылась, и вышел человек. Снайпер затаил дыхание. То был не объект, а другой – коп. Палец медленно, очень медленно – казалось, он и не двигался – переместился с предохранителя к спуску, такому легкому, что достаточно прикосновения. Приземистый коп постоял на широком крыльце, осторожно огляделся. Снайпер не волновался: укрытие у него надежное.

Из темного дома вышел объект, и оба спустились с крыльца на гравийную дорожку. Снайпер смотрел на них в прицел, держа перекрестие на голове объекта. Он не хотел выстрелить раньше времени; у него отличный план, нужно его придерживаться. Те двое шагали быстро – видно, куда-то спешили.

«Действуй по плану», – приказал себе стрелок.

Он смотрел в прицел, как они подходят к машине. Объект, как и предполагалось, сель за руль, завел двигатель, повернулся и, сказав что-то спутнику, вырулил на дорожку. Снайпер напряженно ждал; он выдохнул, постарался замедлить сердцебиение. В промежутке между ударами сердца он выстрелит.

«Роллс-ройс» на скорости примерно пятнадцать миль описал мягкую кривую и, приблизившись к выезду на дорогу, замедлил ход. Пора. Все приготовления, выдержка, опыт прошлого – все вылилось в этот единый завершающий миг. Объект занял нужную позицию. Легко-легко снайпер коснулся спускового крючка: не нажал, а погладил – потом чуть сильнее, еще сильнее.

И в ту самую секунду по руке его пробежала с удивленным писком и яростным царапаньем коричнево-серая мышь. И одновременно – темное на темном – мелькнула над укрытием большая неровная тень.

«Ремингтон» громко разрядился, произведя легкую отдачу. Стрелок с проклятием отшвырнул мышь и уставился в прицел, одновременно берясь за затвор. В переднем стекле «Роллс-ройса» виднелась дырка – дюймов на шесть выше и левее того места, куда он целился. Машина уходила за поворот; из-под быстро вращающихся колес полетел белым градом гравий. Снайпер, стараясь не паниковать, смотрел па машину через прицел; в перерыве между ударами сердца он опять нажал на спуск.

Однако в тот момент в машине происходило быстрое движение: коп метнулся вперед, схватился за руль, загородил своей тушей стекло. И снова прозвучал выстрел. «Роллс-ройс» развернулся и встал под каким-то странным углом – поперек дороги. По переднему стеклу текла тремя струями кровь, образуя красную перевернутую корону, из-за которой не было видно, что происходит внутри.

В кого хоть он попал?

Тут из машины вылетело облачко дыма, и щелкнул выстрел. Через долю секунды меньше чем в трех футах от стрелка просвистела пуля. Второй выстрел – на этот раз пуля с лязгом ударила в «Ниссан». Снайпер мигом кинулся назад, в кабину. Свистнула еще одна пуля – в тот самый момент, когда он заводил мотор, швырнув винтовку на сиденье рядом с водительским, где лежало другое оружие: обрез-двустволка с резным орнаментом на прикладе из черного дерева. Дернув передачу и взвизгнув шинами, стрелок рванул по дороге, волоча за собой испанский мох и пыль.

Повернул один раз, другой, разгоняясь до шестидесяти миль в час – хотя дорога тут напоминала стиральную доску. Оружие сползло к нему, и он его отодвинул, набросил сверху красное покрывало. Еще один поворот, опять скрип шин – и вот впереди автострада. Только теперь, оказавшись в безопасности, он позволил прорваться досаде и разочарованию.

– Черт побери! – кричал Джадсон Эстерхази, стуча и стуча кулаком по приборной доске. – Черт, черт побери!!!

 

42

 

Нью-Йорк

Доктор Джон Фелдер, сопровождаемый охранником, шел подлинному холодному коридору отделения для заключенных больницы Бельвю. Невысокий, стройный, изящный, Фелдер отлично понимал, как сильно он выделяется на фоне общего убожества и хаоса стражного отделения.^[8] Ему предстояла вторая беседа с пациенткой. Во время первой он собрал все основные данные, задал положенные вопросы, сделал все необходимые записи. Как судебный психиатр, Фелдер выполнил все, что требовалось по закону, и составил свое мнение. Он пришел к твердому решению: эта женщина не отличает реальность от вымысла и, стало быть, не может нести ответственность за свои поступки.

И все же доктор испытывал сильное чувство неудовлетворенности. У него было много необычных пациентов. Он видел такое, что видит мало кто из врачей, – самые необычные проявления патологий. Однако с подобным он не сталкивался никогда. Впервые за свою профессиональную карьеру он чувствовал, что не может проникнуть вглубь психики своего пациента – совершенно не может.

Для бюрократических процедур это значения не имело. Техническую часть работы Фелдер выполнил, однако не стал спешить с окончательным выводом и заключением, оставляя себе шанс побеседовать с ней еще раз. «Теперь, – решил доктор, – мы с ней просто побеседуем. Самый обычный разговор, ничего особенного».

Фелдер повернул за угол и опять пошел по бесконечным коридорам. Шум, крики, запахи и звуки стражного отделения почти не доходили до его сознания, занятого таинственной пациенткой. В первую очередь вставал вопрос об установлении личности молодой женщины. Несмотря на тщательные поиски, сотрудники прокуратуры так и не смогли найти ни ее свидетельства о рождении, ни номера в системе социального страхования, ни каких-либо документов, свидетельствующих о том, что Констанс Грин вообще существует, – лишь несколько намеренно невразумительных бумажек, выданных в Институте Февершема округа Патнэм. Найденный у нее британский паспорт был настоящий, вот только выдал его в бостонском британском консульстве какой-то мелкий чиновник, которого весьма ловко обманули. Казалось, Констанс появилась на свет уже взрослой личностью, словно Афина из головы Зевса.

Слушая эхо своих шагов, Фелдер старался не думать о предстоящем разговоре. Раз уж официальные расспросы поднять завесу не помогли, возможно, подействует непринужденная беседа.

Он повернул за последний угол и оказался у комнаты для свиданий. Дежурный открыл перед ним серую металлическую дверь с маленьким окошечком и проводил в маленькую скромную, но не сказать, чтоб совсем убогую комнатку, в которой стояли несколько стульев и журнальный столик с настольной лампой. На стене висело огромное зеркало. Пациентка уже сидела рядом с полицейским. Когда доктор вошел, оба поднялись.

– Добрый день, Констанс, – бодро сказал Фелдер. – Офицер, снимите, пожалуйста, с нее наручники.

– Мне нужна санкция, доктор.

Фелдер извлек из портфеля бумагу и отдал офицеру. Тот взглянул, что-то согласно пробормотал, снял наручники с пациентки и подвесил к своему ремню.

– Если понадоблюсь – буду за дверью. Просто нажмите на кнопку.

– Благодарю.

Коп вышел, и Фелдер повернулся к пациентке, Констанс Грин. Она стояла перед ним, прямая, в простой тюремной одежде, сложив руки впереди. Доктора опять поразило ее спокойствие и суровый вид.

– Как вы себя чувствуете, Констанс? – спросил он. – Вы садитесь, пожалуйста.

– Прекрасно, доктор. А вы?

– Отлично. – Он улыбнулся и положил ногу на ногу. – Рад случаю с вами повидаться. Мне хотелось кое о чем спросить. Не для протокола. Вы согласны поговорить несколько минут?

– Разумеется.

– Очень хорошо. Надеюсь, я не покажусь излишне любопытным. Наверное, это издержки моей профессии. Не могу сразу отключиться, даже когда все сделаю. Вы родились на Уотер-стрит?

Она кивнула.

– Дома?

Опять кивок.

Доктор посмотрел в свои записи.

– Сестра по имени Мэри Грин, брат – Джозеф, мать – Честити, отец – Гораций. Все верно?

– Совершенно.

«Совершенно». Произношение у нее такое… необычное.

– Когда вы родились?

– Я не помню.

– Помнить вы, разумеется, не можете, но должны же вы знать дату своего рождения?

– К сожалению, нет.

– Наверное, где-то в конце восьмидесятых?

По ее лицу мелькнула тень улыбки – и пропала; Фелдер едва ее заметил.

– Скорее в начале семидесятых.

– Вы же говорили, что вам двадцать три.

– Примерно. Как я уже упоминала, своего точного возраста я не знаю.

Фелдер слегка прокашлялся.

– Констанс, вам известно, что ваша семья не была зарегистрирована на Уотер-стрит?

– Быть может, вы недостаточно тщательно искали.

Он подался вперед.

– По какой причине вы скрываете от меня правду? Помните – я здесь для того, чтобы вам помочь.

Молчание. Он смотрел на фиалковые глаза, прекрасное юное лицо в обрамлении золотистых волос; это незабываемое выражение он помнил с первой встречи: надменность, безмятежное осознание своего превосходства, возможно, даже презрение. У нее был вид… королевы? Нет, не совсем то. Ничего подобного Фелдер никогда не встречал.

Он убрал свои записи, постарался принять непринужденный вид.

– А как вы стали подопечной мистера Пендергаста?

– Когда умерли мои родители и сестра, я осталась бездомной сиротой. Дом мистера Пендергаста на Риверсайд-драйв… – пауза, – много лет пустовал. Я жила там.

– Почему же именно там?

– Он большой, удобный, там есть где спрятаться. И еще там хорошая библиотека. Когда мистер Пендергаст унаследовал дом, он обнаружил там меня и стал моим официальным опекуном.

– Почему он стал вашим опекуном?

– Из чувства вины.

Молчание.

Фелдер прокашлялся.

– Чувство вины? Почему вы так говорите?

Констанс не отвечала.

– Быть может, мистер Пендергаст – отец вашего ребенка?

На этот раз она ответила, причем неестественно спокойно:

– Нет.

– А каковы ваши обязаннос