Ледовая шапка. (сборник статей). М. , географиздат, 1959.

«Наш корреспондент встретился с участниками санно-тракторного поезда, только что вернувшегося из пятимесячного похода к Южному полюсу, задал несколько вопросов инженеру-механику Сергею Тимофеевичу Иванову.

Вопрос: Сергей Тимофеевич, ваши товарищи единодушно рекомендовали мне расспросить вас о всех особенностях этого похода. Потому что, как они говорят, вам выпали главные трудности. И благодаря вашей работе и работе вашей группы поход прошёл успешно…

Ответ: Всем досталось.

Вопрос: В чём же были трудности?

Ответ: Да как вам сказать! Во всём. В Антарктиде необычные для человека условия, температура около восьмидесяти градусов ниже нуля. Стало быть, в ведре с бензином гаснет факел… Горючее и смазка замерзают и становятся как мармелад… Не по вкусу, конечно, а по состоянию. Железный лом или труба, если по ним на морозе ударить кувалдой, разбиваются как стеклянные… Кроме того. Антарктида — купол. То есть это горы, а на них километры льда. Стало быть, все высокогорные прелести налицо: давление шалит, воздух разрежённый, кислороду не хватает… Десять раз кувалдой махнёшь — кровь из носу… Тяжело.

Вопрос: Что же вас привлекло в этой работе?

Ответ: Всё делается в первый раз. Интересно с инженерной точки зрения. Во время похода всем приходилось напряжённо думать, от этого зависела наша жизнь…

Вопрос: Несколько слов о себе.

Ответ: Родился в Ленинграде. В самом центре. Поступил в танковое училище. Воевать начал на Халхин-Голе. Потом на Карельском перешейке… Отечественную войну начал двадцать второго июня на границе. Отступал до Москвы, наступал до Балтики, брал Берлин… Несколько раз был ранен… Командовал полком. В сорок шестом году демобилизовался. Окончил институт, работал на Севере, теперь вот здесь…

Вопрос: Ваши планы.

Ответ: Для успешной работы необходима новая техника… Я, знаете ли, терпеть не могу эти разговоры о том, что нужно преодолеть себя, доказать себе… Дело нужно делать, а не в пуп себе смотреть… А дела здесь у нас у всех много. Мы здесь работаем. Мечтаю разработать новую модель вездехода…

Вопрос: В чём его отличия от нынешних?

Ответ: Во всём. Совсем другая машина должна быть… Ну то есть вездеход должен везде ходить…

Вопрос: Был ли у вас талисман или какая-нибудь памятная вещь?

Ответ: Был. Пионерский галстук. Он со мной всю войну прошёл.

Вопрос: Что бы вы могли сказать нашим читателям на прощание?

Ответ: Как там у Маяковского: «Планета наша для веселья мало оборудована». Не о веселье речь… Люди должны жить как люди. Мирно. Честно. По справедливости. А техника — это всего-навсего приспособление. Стальные мышцы, но главное всё-таки — человеческая рука. А рукой ум и сердце управляют. Вот они-то и должны быть честными. Я всю жизнь говорил и в Антарктиде лишний раз убедился: техника не выдерживает, а люди идут!»

 

 

Глава двадцать четвёртая

СУДЬБА ИГРАЕТ ЧЕЛОВЕКОМ…

 

— Вот! — сказал Петрович. И уши у него засветились малиновым цветом. — Я занимаюсь полярниками. И вдруг нахожу такую заметку. А когда Лена делала на заседании кружка сообщение о работе…

«Ого! — думаю я. — У них и сообщения, и всё такое».

— Вот это ещё раз говорит о том, что мы придумали правильно! — перебил его Роберт Иванович. — О поисках товарищей нужно знать! А то ругаетесь: кому это интересно! Извини…

— Так вот! — продолжал Петрович. — Я про Иванова запомнил. И тут, как мне кажется, первая часть вообще вся совпадает! Во-первых, Сергей Тимофеевич! Во-вторых, Иванов, в-третьих, ленинградец, да ещё из нашего района, в-четвёртых, танкист…

— В-пятых, — сказал я, — он убит. И вот похоронка…

— Он жив! — закричала Эмлемба. — Я верю: он жив!

— Многовато совпадений! Многовато… — потирая руки и поблёскивая глазами, хмыкнул Георгий Алексеевич.

— Во всяком случае, Институт Арктики и Антарктики у нас в зоне поиска, можем там и про Иванова спросить!

— А что ж ты сам-то не спросил? — не выдержал я.

— Так это же не моя тема! — Петрович так удивлённо вытаращил глаза и вообще так удивился, что у него чуть уши не захлопали, как у африканского слона. — Это же ваша тема.

Я даже этого Петровича зауважал. Я бы ни за что не выдержал, обязательно пошёл бы, всё узнал и потом бы принёс им в кружок всякие сведения… Мол, вот, лопухи! Нате, пользуйтесь. А Петрович даже об этом не подумал…

Я внимательно на его уши посмотрел и подумал, что, может, когда он против меня выступал на собрании, так он совсем и не собирался сам быть председателем. Кто его знает! Мне вообще раньше казалось, что все думают так же, как я. А теперь смотрю: все люди разные — что Васька, что вот этот Петрович. Я уж про Эмлембу вообще не говорю.

— Это не всё! — сказал Роберт Иванович. — Это не всё! Я тоже не пустой пришёл. — И он торопливо положил на стол папочку и развязал тесёмки. — Ага! — сказал он и, как фокусник, вытащил из папки фотографию. — Вот так вот! Духовой оркестр под управлением Сергея Иванова! Тысяча девятьсот тридцать шестой год!

Выпучив глаза и держа в руках трубы, смотрели в объектив двадцать пять пионеров в панамках. А в центре… И тут мне показалось, что я сплю! В центре, поставив трубу раструбом на колено и уперев руку в бок, сидел — я! Честное слово — я!

— Костя! — ахнула Эмлемба. — Это же прямо одно лицо с вами!

Значит, мне не показалось! Значит, мы, действительно, похожи!

— А действительно! — ахнул Роберт Иванович.

— А… — махнул рукой Петрович. — Если мне так чёлку постричь, я тоже похож буду.

«Тебе не чёлку постричь, а уши!» — подумал я, но встретился глазами с Георгием Алексеевичем, и он мне подмигнул — тоже, значит, про уши подумал.

— Так вот он какой! — сказал я.

— Оказывается, тебе было достаточно в зеркало посмотреться, чтобы увидеть Сергея Иванова, — засмеялся Георгий Алексеевич.

 

— Это ещё не всё, — сказал Роберт Иванович. — А как вам вот такой снимок? — И он вытащил из папки старинную фотографию с золотым тиснением, толстую и тяжёлую. На ней был сфотографирован молодой человек с усиками, в мундире и в украинской вышитой рубашке. — Это, — сказал Роберт Иванович, — Тимофей Васильевич Иванов. Отец Сергея. Человек достойный отдельного стенда в нашем музее. Во-первых, он был преподавателем биологии в нашей школе. До этого, ещё студентом, вступил в партию большевиков, был в ссылке. В первую мировую войну, вопреки всем законам того времени, прямо из гимназии, прямо с урока, который вёл, был отправлен на фронт, как неблагонадёжный элемент… Под пули, так сказать… Награждён тремя Георгиевскими крестами, встретил революцию в чине поручика пехоты, председателем солдатского комитета. До двадцатого года воевал в Красной Армии, затем был тяжело ранен, по состоянию здоровья демобилизован. Преподавать не смог: ранение задело голосовые связки… Стал заниматься научной работой. В тысяча девятьсот тридцать пятом году получил звание профессора, работал вместе с Вавиловым в Институте растениеводства… Заведовал в институте отделом зерна, умер в блокированном Ленинграде от голода…

— Это он в том самом институте работал, где коллекция? — спросила Эмлемба.

— Именно, — подтвердил Роберт Иванович.

И я тоже вспомнил! Это тот самый институт, где самая большая в мире коллекция хлебных семян, ну то есть зерно разное сохраняется. И во время войны его сотрудники умирали с голоду, а ни одного зёрнышка не взяли! Я по телевизору про них фильм видел. Назывался фильм «Хлеб двухтысячного года», — он, оказывается, на основе сохранённого семенного фонда создаётся…

— Вы знаете, — сказал Роберт Иванович Георгию Алексеевичу, — я предвидел, предчувствовал, что у этого Сергея Иванова удивительная родословная! Это ещё раз подтверждает мою мысль о накоплении нравственного багажа… Отец герой и сын герой!

— Эдак можно докатиться до признания голубой крови… — засмеялся Георгий Алексеевич. — А как же дети из приютов. У них родословной нет, а они герои… Александр Матросов, например…

— Как это нет родословной! — закипятился Роберт Иванович. — У них нет семейной родословной, но у них есть гражданская принадлежность, национальность, — стало быть, родословная страны! Они наследники духовных богатств, накопленных народом!

Директор и редактор говорили совершенно не обращая на нас внимания. Это был взрослый разговор, но я всё понимал!

— Такие люди, как Тимофей и Сергей Ивановы, создают нравственность страны! Создают национальный характер народа! По ним, по их жизням меряют потомки свои поступки, что хорошо, а что плохо… — говорил директор. — И я считаю, что задача школы и нашего кружка не просто сбор занимательных фактов, а усвоение нравственного богатства нашей Родины! Да! — сказал Роберт Иванович, осторожно рассматривая фотографию Тимофея Васильевича. — Вот она, великая русская интеллигенция…

— Хы! — хмыкнул Петрович.

— Ты чего? — спросил редактор.

— У нас в магазине продавщица всегда кричит: «А! Гнилая интеллигенция!» Обзывается.

— Дура твоя продавщица, — спокойно сказал Георгий Алексеевич.

— В этом нет ничего обидного, — сказал Роберт Иванович. — Автор этих слов — царь Александр Третий. Он имел в виду Некрасова, Чернышевского, Добролюбова, Белинского и многих, многих русских интеллигентов, что, действительно, гнили на каторге и в тюрьмах, но не сдавались и твёрдо верили в будущее!

— Так что, если тебя обзовут «гнилая интеллигенция», не обижайся — ты попал в хорошую компанию! — засмеялся Георгий Алексеевич.

— Вот она, русская и советская интеллигенция, — гордо сказал директор. — Вот они — отец и сын. Кстати, интересный штрих… Подпольная кличка у Тимофея Васильевича была Трубач! Он, как и сын, великолепно играл на духовых инструментах…

— Нет, — замахал руками Георгий Алексеевич. — Трубач не просто музыкант! Это… — Он защёлкал пальцами, подыскивая слово. — Это — знаменосец! Это вестник! Трубач революции! Звучит?

— У Сергея и мать была такая, — сказал я. — Её убили враги. Она работала в нашем посольстве, только не знаю, в какой стране.

— Откуда тебе это известно? — ахнул Георгий Алексеевич.

— Тётенька одна сказала. Иванов у них вожатым был!

— Сфинкс! — ткнул меня пальцем в макушку Георгий Алексеевич. — Про всё знает, про всё молчит… — Он намотал на палец мой вихор и легонько дёрнул. — А ты не мог бы быть чуть, скажем, пооткровенней?

— Да я и так всё бы сказал! Но… я хочу как лучше, а получается плохо. Только я соберусь рассказать — хлоп, все без меня узнают, а я вроде бы обманщик…

— Судьба, — сказал печально Петрович. — Судьба играет человеком. — И так тяжело вздохнул, что все засмеялись. — А чего! — сказал Петрович. — Я Макарону очень даже хорошо понимаю…

Он обозвал меня Макароной, но я не обиделся. Он, действительно, всё понимает! И вообще он хороший! И уши у него удивительные! Никогда таких ушей не видел!

— Только бы Иванов был жив! — прошептала Эмлемба.

— А я уверен, что он жив! — сказал Петрович. — А если он жив, так его запросто отыскать можно.

— Как это? — не удержался я.

— Да среди изобретателей! Он же вездеход собирался изобрести! Наверняка он изобретатель.

— Ха! — сказал я. — У меня вон дед вездеход изобрёл, ну и что?

— Так надо его спросить.

— У него спросишь — не обрадуешься! Он тебе так ответит! И вообще — изобретателей этих миллион сто тысяч, а среди них Ивановых штук тыща!..

— Ну и что! — сказал Петрович. — Отыщем! Лишь бы жив был.

— Мы с разных концов! Мы с разных концов искать будем, — сказал Роберт Иванович, который улыбался во все стороны. — Мы в Польшу — письмо! Мы во Всесоюзное общество рационализаторов и изобретателей — запрос…

— В военкомат и военный архив! — добавил Георгий Алексеевич.

— Найдём! Найдём! — уверенно сказал Петрович.

— Только бы он был жив! — прошептала Эмлемба.

 

Глава двадцать пятая

А ЧЕЛОВЕК ИГРАЕТ НА ТРУБЕ

 

Дома я на себя долго в зеркало смотрел. Надо же! Я на Иванова похож! И от этого мне было хорошо, как будто мне на Новый год джинсы подарили… Да что джинсы! Я про них и думать позабыл!

Мне хотелось всех обнять! Всем сделать что-нибудь такое хорошее, чтобы и меня, как Иванова, вспоминали. Я специально к Эмлембе зашёл, взял книжку «Тимур и его команда». Вообще-то, я недавно фильм по телевизору смотрел. Многосерийный. Но то — фильм, а то — книга… В кино ребята, которые актёры, такими голосами ненатуральными говорят — тошнит просто… А книга — совсем другое дело!

Между прочим, у этого Тимура в жизни были сплошные неприятности — ну совсем как у меня! Это мы теперь говорим: «Тимур, Тимур», а у него жуткая жизнь была. То драка, то на него напраслину возведут… А когда он саблю сломал да мотоцикл угнал… Попался бы он моему деду — он бы над ним мигом пошутил… не посмотрел бы, что Тимур.

Удивительное дело! Он же ничего плохого не делал. А жилось ему очень трудно… Это потому, что он всё делал секретно.

Ну и вообще, что это за тимуровское дело, если про него все знают? Вон Скворцова прибежит: «У вас готов отчёт по тимуровской работе?» Тимуровская работа — это чтобы как чудо! Человек мечтал о чём-нибудь — ба-бах — и оно случилось! И никто ничего не знает, а я сижу посмеиваюсь! И мне хорошо!

И тут я такое придумал, что сначала у меня от страха даже мурашки по спине побежали. Но зато был бы настоящий тимуровский поступок. Если бы про него Иванов узнал, он бы мог мной гордиться… Он ведь и сам такой был. Антонина Николаевна сразу сказала: «Он был как Тимур, только чуточку постарше». И он тоже не очень заботился, чтобы все про него знали. Мы его потому и найти не можем, что он про свои подвиги не очень-то распространялся…

 

Я всё смотрел на себя в зеркало, и мне казалось, что Иванов и Тимур — это я! У меня и чёлка такая же, и вообще я блондин! И подбородок твёрдый, и нос прямой!

Но я вспомнил, как мне папа говорил, чтобы я своих поступков хороших не замалчивал, чтобы было общественное мнение… И даже в зеркале было видно, как я покраснел… Если бы я про это не вспомнил, то я бы, может, ничего и не сделал. Побоялся. А как вспомнил, так пошёл к столу, достал зелёные пятидесятирублёвки, даже зачем-то понюхал их. Говорят, деньги не пахнут. Мои пахли духами. Наверное, в сумочке у какой-нибудь модницы лежали… Она их на какую-нибудь ерунду истратила… А теперь они на хорошее дело пойдут!

Папа ясно сказал: «Эти деньги — твои!» А раз мои, то я могу с ними делать что захочу.

Я пошёл к Ваське, зажав конверт в руке, но ноги у меня подкашивались, в висках стучало.

 

Васька кормил хомячков.

— Ага! — сказал он. — Сейчас пойдём.

— Куда? — опешил я.

— Как куда? Дуть!

— Чего дуть?

— Гаммы! — сказал Васька. — Ты же идёшь со мной в оркестр? Я счас, а то уже опаздываем.

— Погоди. Тут такое дело…

— Ты чего, раздумал?

— Да нет. — И я рассказал Ваське про ДИП, и про Форген-Моргена, и про увеличитель, который не успели подарить.

Васька слушал, насупив белёсые брови.

— Надо хороший увеличитель купить! Надо со специалистом посоветоваться. У меня вот есть деньги, на джинсы подарили… — сказал я. Мне хотелось, чтобы Васька удивился, но он взял конверт, сунул его в письменный стол.

— Специалистов я тебе найду хоть килограмм! Опаздываем!

Мы помчались во Дворец.

«Ну вот, — думал я. — Ну вот. Теперь уже назад деньги не возьмёшь! Вот и хорошо».

Антонина Николаевна встретила меня так, будто всю жизнь ждала. Я даже на минуточку забыл, что Ваське деньги отдал. Она стала проверять мой слух… А я сказал, что пять лет учился на рояле играть, и даже могу «Весёлого крестьянина», и ноты знаю…

— Это замечательно! — сказала она. — Особенно что знаешь ноты, но давай всё-таки споём…

И она стала ударять по клавишам, а я должен был петь эту ноту. Я даже специально отвернулся и стал не только ноту петь, но и запросто называл её. Ну, там ля второй октавы, до…

Антонина Николаевна взяла трубу и стала играть.

— А теперь?

— Чего теперь? Те же самые звуки, только на другом инструменте. Ми, ре, ми, фа…

— А сейчас? — Она подошла к двери и заскрипела створкой. — Запомнил? Подбери это на рояле.

— Чего там подбирать… Трезвучие начинается: соль, соль диез, ля… и вроде бы до…

Васька глядел на меня вытаращив глаза. Как будто я, как фокусник, из уха зайца вытащил.

— Чего такого? — сказал я.

— Мальчик мой! — сказала Антонина Николаевна, обхватив меня за плечи и глянув прямо в глаза. — Мальчик мой! То, что я тебе скажу, конечно, непедагогично, но ты должен меня понять. У тебя абсолютный слух! Ты понимаешь? Не просто музыкальный слух, а абсолютный! Такой слух — большая редкость. Но ты не обольщайся. Большинство людей с таким слухом не только не музыканты, но даже не подозревают о своих способностях… Вот что! — Я чувствовал, как у неё дрожат руки. — Ты можешь стать музыкантом… Большим. Настоящим. Но для этого ты должен трудиться. Тяжело. Ежедневно. Было бы преступлением загубить такие способности. Мальчик мой! Обещай мне, что ты будешь стараться! Памятью Серёжи обещай!

И у меня вдруг пропал голос.

— Да! — сказал я. — Обещаю.

Она схватила меня за голову и заглянула в самые глаза:

— Боже мой! Как ты на него похож!

 

Глава двадцать шестая

ЧУДЕСА В РЕШЕТЕ

 

Между прочим, на трубе играть ничуть не легче, чем на рояле. Конечно, как Рихтер, тоже играть не просто, но на пианино нажал клавишу — и пожалуйста звук… И чистый, и любой силы, а на трубе… У меня все губы распухли, а всё равно какие-то ослиные крики получаются, а не музыка.

Я только через две недели гамму сыграл. К этому времени даже Ага ворчать перестала. Но когда я отцу проиграл всю гамму, то он сказал, что до Эдди Рознера или до Армстронга мне ещё далековато. Я играл как сумасшедший — всё свободное время. Если бы я с таким упорством играл на рояле, говорила мама, то уже мог бы выступать в городском конкурсе юных пианистов.

— Что за плебейские замашки! — подливала масла в огонь Ага. — Ну, я понимаю, скрипка или мандолина, но эта самоварная музыка…

В общем, все были против, но я забивался в своей комнате за шкаф и дул, дул, пока не начинала болеть голова.

Хорошо, что у нас ещё старый дом — стены толстые, а то давно бы соседи взбесились.

Только дед помалкивал. Один раз в субботу, когда я вернулся из школы и вошёл в квартиру (у меня свой ключ есть), я увидел, что дед стоит в столовой с моей трубой. Он держал её совершенно правильно, как Антонина Николаевна учила, и быстро перебирал клапаны…

 

Я стоял прямо против него, но он меня не видел. У него было напряжённое и счастливое лицо. Он играл какую-то беззвучную музыку… Честное слово, играл. Я недавно стал заниматься, но и то понял, что он не просто так клапаны жмёт, а какую-то одному ему слышную мелодию играет…

— А! — сказал он, вздрогнув и отнимая трубу от губ. — Разбрасываешь всё где попало… Мундштук не вынимаешь… Это же не железка.

Он поставил трубу на стол и быстро ушёл в свою комнату, словно я его поймал за чем-то непозволительным — ну, вроде как бы он тайком варенье ел…

«Ну что за человек!.. — подумал я. — Взял без спросу чужую трубу, изображает тут чего-то и ещё ругается…»

Мне очень нравилось ходить на репетиции. Когда я играл на пианино, то моя учительница сидела рядом и, как часы, отсчитывала:

— И раз, и два, и три… пассаж… точней ми-ми-ми, а не ля…

Я как только её шаги в передней слышал, мне хотелось убежать на край света, где никаких пианин ещё не изобрели.

А здесь когда общая репетиция, то вообще праздник… Трубы блестят, ребят много, и все изо всех сил стараются… Иначе нельзя. Антонина Николаевна так обучает, словно мы в атаку идём, а она впереди. У неё просто невозможно не стараться… А когда она со мной занимается, так вообще… Она как только скажет: «Ну! Мальчик мой дорогой! Начали…» — и мне сразу становится легко-легко, и даже какая-то музыка получается… И я дую изо всех сил и только чувствую, как у меня по щекам пот течёт. Вот если бы она мне сказала: «Макарона! Прыгни с Литейного моста в воду!» — да я бы не задумываясь прыгнул!

Наверное, когда она молодая была, она была очень красивая, как Скворцова. Она и сейчас очень красивая, у неё только мелкие морщинки у глаз, но от этого лицо ещё лучше, потому что добрее… Про Иванова мы с ней больше никогда не говорили, да я боялся сказать: «Мне кажется, Иванов жив!» Я помню, как она тогда побледнела… Нет уж, если он жив… И я часто представлял, как приведу к ней Сергея Иванова и скажу: «Антонина Николаевна! Я его нашёл! Он жив».

Но когда я рассказал об этом Ваське, он только хмыкнул:

— Если он жив, то наверняка женат, у него куча детей и никакой своей пионерки Тони просто не помнит!

Я ужасно расстроился. Потому что, наверное, Васька прав.

— Так что… — сказал Васька. — Пусть лучше думает, что он убит…

— Нет! — Вот тут я совершенно не согласен. — Если он жив, она счастлива будет! Антонина Николаевна не то что мы! Она умеет за других людей радоваться!

— Дурак ты! — сказал Васька.

И мы с ним чуть опять не подрались, но удержались потому, что он сказал:

— Завтра мне увеличитель принесут. Приходи.

Я из-за этого увеличителя, наверное, скоро седой стану. Я всё время думаю, что будет, когда родители узнают, что я деньги взял… Конец света.

И всё равно я не жалел, что так поступил. Пусть хоть что со мной делают — зато я Форген-Моргену подарок сделаю, кто ему ещё подарит? Но всё равно побаивался.

Увеличитель оказался громадным, пузатым, с голубоватым объективом и никелированным кронштейном…

— Достали в комиссионке… Всего за пятьдесят рублей! — сказал Васька, возвращая мне две зелёные бумажки.

— Кто достал?

— Это — извини, — сказал Васька. — Это секрет. Он весь город объездил, как узнал, что это Форген-Моргену подарок.

— Да кто это такой?

— Хоть на части меня режь! — вылупил глаза Васька. — Раз меня человек просил его не выдавать!

— Ой, да наплевать! — сказал я, радуясь, что две зелёные бумажки лягут обратно в конверт.

Мы оставили пока увеличитель у Васьки, потому что решили подарить его Трушкину на Девятое мая! А деньги я положил обратно в стол. Всё-таки я предчувствовал, что будет здоровенный скандал, и никак не мог придумать, что бы такое соврать, куда пятьдесят рублей делись.

Можно сказать, что бумажка куда-то завалилась или что деньги украли… Но тогда могут подумать на Агу или на деда… Я, наверное, дней пять думал, а потом посмотрел на себя в зеркало и решил, что Тимур и Сергей Иванов — они бы не стали врать, а сказали бы всё как есть: «Взял деньги! Было нужно!»

Про Трушкина я, конечно, ничего не скажу, а то ещё папаша возьмёт да и в газету напишет — благородный поступок пионера! Чтобы общественное мнение было…

И оттого, что я решил сказать правду, мне сделалось легко-легко и даже ничего не страшно. Я заклеил конверт, где лежали деньги, чтобы лишний раз не смотреть и не расстраиваться!

Но всё-таки сердце у меня подскочило и забилось где-то в горле, когда отец пришёл с работы со свёртком и торжественно сказал:

— С отцом как надо? Контакт?

— Есть контакт! — выдавил я.

— Меряй! — сказал отец и развернул джинсы.

Конечно, джинсы были потрясающие. И швы, и заклёпки, и материя, и наклейка, но только глаза бы мои на них не смотрели.

— Сколько они стоят? — спросил я.

— Сто с полтиной! Ну как? Прикинь!

Я натянул негнущуюся толстую материю.

— Блеск! — сказал отец. — Красиво. Практично…

Ага ахала и всплескивала руками.

— Совсем большой. Детынька моя, как он незаметно вырос. Ну просто молодой человек!

Я всё ждал, что дед что-нибудь выдаст, но он сидел уткнувшись в газету и, как ни странно, молчал…

— Как раз! — говорила мама. — В самую пору, а что длинные, так нужно подвернуть. Будет самый попс! Так.

— Попс! — согласился я.

— Значит, берём? — весело спросил папа.

— Нет, — сказал я.

— Интересно! — удивился отец. — Это почему же? То он истерики закатывал, то отказывается…

— У меня нет денег, — сказал я.

— Как нет? — не поняла мама.

— Я их истратил, — глядя ей прямо в глаза, сказал я.

— Как истратил? — ахнула Ага.

— Так… — Я думал, что хорошо бы, если бы сейчас началось землетрясение или просто у нас бы потолок обвалился — мы же в старом жилищном фонде живём… Все бы тогда стали спасаться и про меня забыли.

— Давай конверт, — ледяным голосом сказал отец.

На негнущихся в джинсах ногах я пошёл в свою комнату и принёс отцу заклеенный конверт.

Отец раздражённо разорвал его. Из конверта выпали три зелёные бумажки.

— Что ты мне голову морочишь? — сказал отец. — Что это за наследственная любовь к дурацким шуткам? А?

— Костя, зачем ты нас напугал? — допытывалась мама.

А я ничего не мог ответить. Может, мне четыре купюры отец по ошибке дал? Но я сколько раз пересчитывал — их было три! А потом осталось две! Когда я заклеивал конверт, было две! Кто мне положил деньги?

 

Глава двадцать седьмая

СОЛДАТЫ МУЗЫКИ

 

Сколько я ни думал, откуда взялись деньги, ничего придумать не мог. Мне даже приходило в голову, что это волшебная купюра — неразменная. Если истрачена на хорошее дело, значит, назад в кошелёк вернётся. Но только я же не маленький в такую чепуху верить.

Подложили! Это точно. Вот только кто? Ага? Или дед? Но это было уж совсем невозможно. Я бы, конечно, догадался… И у Васьки бы выпытал, кто ему помогал увеличитель покупать, но мне было не до этого.

Весна пришла! Я уже довольно прилично дул. И наш оркестр готовился к первомайскому концерту. Антонина Николаевна придумала мне выступление. Оказывается, у меня хороший голос. И я должен на концерте петь и играть на трубе.

Мы тысячу раз эту песню повторяли, и тысячу раз в момент, когда я поднимал трубу к губам, у меня делалось горячо в сердце. Наверное, никогда я не слышал такой замечательной песни…

Я очень боялся выступить плохо, но мне очень хотелось выступить.

Концерт должен был состояться в саду Дворца пионеров на летней эстраде 30 апреля, в выходной, перед самым Первомаем. Васька всем раззвонил, и на концерт собирались прийти чуть ли не все ребята из нашей школы и, наверное, даже Скворцова. Поэтому мне особенно хотелось хорошо сыграть, чтобы она увидела меня, какой я на самом деле.

Антонина Николаевна тоже волновалась, но старалась не показывать нам виду и всё подбадривала:

— Всё будет отлично! Вы же у меня молодцы!

И мы старались быть молодцами.

Вдруг за день до концерта Антонина Николаевна не пришла на репетицию. Такого никогда не было, и мы с Васькой помчались скорее к ней.

Тихая соседка даже не хотела нас пускать.

— Вы что! — шептала она, быстро двигая тёмными тонкими губами. — У человека воспаление лёгких! Всю ночь под сорок температура.

Мы, конечно бы, ушли, но Антонина Николаевна услышала и закричала из комнаты:

— Тасенька! Пустите их скорее — это мои доктора!

В комнате было ещё холоднее, пахло уколами и ещё какими-то духами и валерьянкой. Уж этот запах я бы ни с чем не спутал, у нас дома валерьянку все словно чай пьют!

Антонина Николаевна лежала, откинувшись на огромную подушку, которая торчала за её спиной здоровенным сугробом.

Васька сразу бухнул:

— А концерт?

— Человек болеет, а ты с концертом лезешь!

— Концерт состоится в любом случае! При любой погоде! — сказала Антонина Николаевна. — Серёжин отец говорил про музыкантов духового оркестра — солдаты музыки…

— Как же мы без вас? — спросил Васька.

— Как в бою! — улыбнулась грустно она. — Упал командир — сержант ведёт бойцов, упал сержант — встаёт любой коммунист, любой комсомолец. Тот, кто не боится принять на себя ответственность за товарищей! Встаёт: «Вперёд, за мной!» — и цепь поднимается из снега…

— А кто у нас за вас будет?

Ну что за Васька такой!

— Хоть бы ты! Я знаю, что ты справишься!

У Васьки уши рубиновые стали.

— Не! — сказал он. — Пусть Макарона хотя бы! Не!

— У Кости своё ответственное дело, а ты всё подготовишь и ребятам махнёшь, когда вступать… Что должен делать в бою солдат?

— Воевать! — бухнул Васька.

— Как это?

— Стрелять, бежать…

— Нет, брат, — засмеялась Антонина Николаевна. — Иногда в бою и ползти приходится, и сутками в грязи лежать под дождём, и отступать… Солдат должен честно и добросовестно выполнять свои обязанности! А мы — солдаты музыки, и каждый из ребят сыграет прекрасно, я уверена.

Они стали с Васькой обсуждать, как ребятам выйти на сцену, как объявить, как уйти… Мы это уже сто раз репетировали, но Васька всё расспрашивал и расспрашивал…

Я огляделся. На письменном столе стояла наша фотография, уже застеклённая и в рамочке, а рядом с ней другая. Антонина Николаевна в солдатской шинели, в пилотке, надвинутой на бровь.

Я, вообще-то, терпеть не могу, когда приходят в гости и начинают всё руками хватать, но тут я не выдержал, вскочил и стал рассматривать фотографию.

— Вы на войне были?

— Была, — сказала Антонина Николаевна.

— В оркестре?

— Нет, — улыбнулась она. — Радисткой. В нашей школе были во время войны курсы, вот я их окончила и в начале сорок второго — в тыл к немцам, в партизанский отряд.

— А бывает так, — спросил я, — что человека все считают погибшим, а он жив?

Васька выкатил на меня страшные глаза. И Антонина Николаевна пристально глянула мне в лицо.

— Бывает, — сказала она. — Наш партизанский отряд был разбит. И почти два года я считалась погибшей. Пока наши войска не подошли… А почему ты спрашиваешь?

Не мог же я ей сказать: «Вы знаете, а Сергей Иванов, наверное, жив…» И я спросил:

— Как же так получилось?

— Очень просто. Когда каратели напали на нашу базу и буквально в упор расстреляли весь отряд — предатель нас выдал, — я в это время с двумя разведчиками и рацией наводила нашу авиацию на немецкий аэродром… Вот и уцелели. Три месяца искали другой партизанский отряд. Меня ранило… Ой, Костя, — сказала она, — что-то ты скрываешь!

— Да нет! — сказал я. — Просто так. Я ведь красный следопыт. Мы всё про нашу школу узнаём. Вы к нам обязательно приходите, у нас специальная группа про школу радистов материалы для школьного музея собирает…

— Обязательно приду! Хорошо, что вы этим занялись. Очень хорошо.

— Может, вам что-нибудь нужно? — поскорее перевёл я разговор на другую тему.

— Да нет, спасибо, — улыбнулась Антонина Николаевна, — у меня всего достаточно.

Она откинулась на подушку, и я увидел: у неё лихорадочно блестят глаза и на скулах горит тёмный румянец.

— Вы спите! Вы больше спите! Во сне всё проходит, — сказал Васька.

— Хорошо, а ты, Вася, веди оркестр! Мы же солдаты музыки. Передаю тебе командование… Ну-ка?

— Есть! — сказал Васька.

— А «Вперёд, за мной!»?

— Вперёд, за мной! — сказал Васька.

— Ну вот и славно! Ребята не подведут. И сразу мне позвоните, я ждать буду!

 

Глава двадцать восьмая

«И ВСТАЛ ТРУБАЧ!..»

 

Перед концертом я так волновался с самого утра, что ничего есть не мог. Отец с матерью пошли куда-то на торжественное заседание, Ага понеслась в парикмахерскую — причёску делать. А я решил выгладить свой пионерский галстук. Не то что я про него забыл, нет, просто в этот день я решил сам его выгладить. Мне его всегда Ага гладила.

Я включил утюг, расстелил галстук на столе, и когда утюг раскалился, приложил его к алой материи. И вдруг зашипело и завоняло! И утюг окутался сизым дымком. Я оторвал его от галстука. Посреди алого треугольника во всю ширину утюга кипела и пузырилась в огромной дыре прожжённая клеёнка.

Я обжёгся! Уронил утюг! От боли и от огорчения у меня потекли слёзы.

Всё! Концерт сорвался! Как я такую песню петь буду без галстука?

Я попытался повязать галстук, но он расползался под пальцами на тряпочки.

— Что это здесь? — В кухню сунулся дед.

— Не твоё дело! — закричал я. — И вообще — оставьте все меня в покое!

Дед повернулся и вышел из кухни.

Я приплёлся в столовую.

Главное, если бы не выходной, можно было бы в магазин сбегать новый галстук купить или к Эмлембе, но поздно! Я и так уже опаздываю. Придётся у кого-нибудь из ребят попросить… Но это всё не то! В том-то и дело, что я хотел петь в своём галстуке! Разве Тимур или Иванов прожгли бы свой галстук?

— Ну что, прачка-гладильщица? — Дед, ухмыляясь, вышел из своей комнаты. — Ревёшь?

— Не твоё дело! — сказал я.

Вдруг дед, закусив самокрутку, положил на стол старую полевую сумку и вытащил оттуда ученический пенал, тоже старый, со стёршимся лаком. Он раскрыл трубочку пенала и вынул оттуда пионерский галстук.

Если бы из пенала выскочил джинн Хоттабыч, я бы, наверное, меньше удивился.

— Ну-ко! — сказал дед. — Тащи утюг!

Он потёр днище утюга мелкой шкуркой и всё так же, не вынимая изо рта самокрутки, быстро выгладил галстук.

— Конечно! — сказал он. — Материя самая простецкая. Сатин. — Галстук был не алый, а красный-красный как кровь… — Вот так-то! — сказал дед, повязывая мне его на шею. — Вот так-то. Прачка-гладильщица! — Он спрятал самокрутку в кулак. — Концерт у тебя, что ли?

— Угу… — сказал я.

— Во Дворце?

Я понимал, что надо бы деда пригласить на концерт, но у меня язык не поворачивался.

Тут раздался звонок, и в дверь влетел Васька, красный как помидор и растерзанный, словно этот помидор катили из Молдавии, как футбольный мяч.

— Ты что! — заорал он. — Все за полчаса должны быть на местах! Нам ещё раз всё проиграть надо. У тебя что, часы стоят?

Он не дал мне опомниться, мы так и помчались по улице без шапок и пальто. Правда, тепло уже было…

От всех волнений я был как во сне. Я не помню, как вышел на сцену, как объявили название песни.

 

Только когда треснула и рассыпалась тревожная дробь барабана, у меня привычно похолодели руки. Я увидел, что все скамейки перед эстрадой битком набиты зрителями… Лица плыли у меня перед глазами жёлтыми пятнами, и сердце колотилось в такт ударам барабана.

 

Кругом война, а этот маленький…

Над ним смеялись все врачи…

«Куда такой годится маленький?

Ну разве только в трубачи!»

 

Был хороший микрофон, и я услышал, как мой голос разносится по всему парку:

 

Ну, а ему всё нипочём!

Раз трубачом так трубачом!

 

В одной руке у меня была труба, а в другой — настоящая будёновка с красной звездой. Одним движением я надел её, и колючее сукно укололо мне щёку.

 

Как хорошо! Не надо кланяться!

Свистят все пули над тобой!

Умрёт трубач, но не расстанется

С походной звонкою трубой!

 

Горячая волна подхватила меня, сердце заколотилось в горле. И тут же за спиной зарокотала тревожная дробь…

 

Но как-то раз в дожди осенние

В чужой степи, в чужом краю

Полк оказался в окружении,

И командир погиб в бою…

 

И в этот момент мне показалось, что я вижу пылающие танки на берегах Халхин-Гола, и бойцов, ползущих по болоту, и маленькую радистку в заснеженном лесу. Ну и что же, что песня про гражданскую войну? Это песня про Тимура, и про Иванова, и про меня…

 

И встал трубач, в дыму и пламени,

К губам трубу свою прижал,

И вслед за ним весь полк израненный

Запел «Интернационал»!

 

Я вдохнул полной грудью, прижал мундштук к дрожащим губам, и мне показалось, что музыка возникла где-то далеко, совсем независимо от меня.

 

Вставай, проклятьем заклеймённый… —

 

хрипловато начала и всё звонче и звонче запела труба. Стояла гулкая тишина, и только труба пела над головами зрителей. И вдруг я увидел, как в задних рядах встал бородатый человек и вслед за ним стали вставать другие. Они вставали, блестя медалями. Они снимали шляпы и фуражки с