ПАТИНА (Зеленая Книга, зеленые страницы)

 

1.1 Зеленый — цвет воды, так же как красный — цвет огня. Зеленый связан с бурей. Жизнь происходит из красного и расцветает в зеленом. Красный — мужской цвет, зеленый — женский. Хотя изумруд считается папским камнем, он был также камнем Люцифера — до его низвержения с Небес. "Изумруд услаждает взор, не утомляя его" (Плиний). Гренландию ("Зеленую Землю") открыл Эрик Рыжий ("Красный"), который решил, что человек скорей туда отправится, если дать ей красивое имя. Уйдя за кулисы, актеры отдыхают в " зеленой комнате". "Зеленая мысль в полумраке зеленом".

3.2 «X» созерцает красные плоды и зеленые листья вишни за окном комнаты Арнольфини. Дама, с ее большим животом, рядом с тусклым мужчиной выглядит, словно зеленая пчелиная матка. «X» вплывает в картину и через окно — наружу. Под вишней три улья: розовый, желтый и синий. Зеленый газон, пестрящий синими и желтыми цветами, спускается к берегу изумрудного канала, в котором отражаются многооконные дома, крыши, трубы, шпили. Она летит над нефритовым мостом в кишащий рой городских шумов.

11.7 Святая святых в темной комнате, освещенной мутным рубиновым светом лампы с образком на абажуре. Секундная стрелка летит над яркими бликами на циферблате, а на плавающей в проявителе фотографической пластинке появляется изображение «X», словно с зеркала сходит испарина от дыхания. Ее попечитель прищепкой цепляет капающий снимок на струну. Еще один. Еще. Она вспоминает другие свои фотографии, на которых она все меньше по мере удаления в прошлое, и представляет, что складывается, словно телескоп.

13.101 Предположим, «X» видит в витрине магазина синее платье, а затем, спустя час — девушку в магазине канцтоваров. Этой же ночью она может увидеть во сне ту самую девушку в том самом синем платье. Или себя в синем платье. Или свои пальцы, испачканные чернилами из протекшей ручки.

17.101 Под патинной лессировкой зеленого платья женщины находятся два темных слоя, содержащих патину, желтый оловянно-свинцовый пигмент и свинцовые белила. Патину получают, прибегая к алхимии, из меди и уксуса. Согласно Ченнино, если смешать патину со свинцовыми белилами и небольшим количеством жидкой глазури, то получится превосходная замазка для ремонта разбитых песочных часов. Патина, или ярь-медянка, незаменима при изображении воды, а также рыб, однако не следует забывать, что у рыбы, как и у всех неразумных животных, спина темная. В случае если рыба выступает из воды, украсьте ее несколькими золотыми шипами, которые будут приятно поблескивать сквозь зелень основного фона.

19.09 После обеда появилось несколько желтых ложек и стаканов. Кто-то сказал, что они латунные, и, когда я попробовал их на вкус, мне тоже так показалось. Некоторое время спустя, когда мы с мистером Пербриком возвратились с прогулки, он сказал мне, что Хюгель объясняет алую или розовую окраску фламинго наличием на перьях тонкого медного порошка. Едва он это произнес, как я почувствовал во рту латунный привкус. Отец Хопкинс, «Дневник», 10 августа 1874 г. (День поминовения св. Лаврентия, у которого просят защиты от огня; св. Беттелина, влюбившегося в одну ирландскую принцессу; и св. Эмигда, которого молят о защите от землетрясений).

21.9 Ян ван Эйк, "Богоматерь в церкви". Гигантская Мадонна возвышается до самого трифория, держа огромное дитя на согнутой правой руке. Ее одеяние цвета темно-"Синих "Галлахерс"": «X» курит «Синюю», думая о более светлом оттенке дыма. Нижняя сорочка Девы — трубного красного цвета[47]. Алтарь перед святая святых озарен свечами; мессу служат два ангела с крыльями, как у фламинго. Пол нефа испещрен пятнами света, падающего из окон верхнего яруса: солнце светит с севера. Либо так, либо архитектор умышленно ориентировал церковь вопреки канону, тем более что ее архитектура в данном случае явно вымышленная, хотя в отдельных чертах есть сходство с некоторыми известными храмами. Дюйм пепла нависает на кончике «Синей»: «X» стряхивает его в пепельницу, где он превращается в серого червя.

 

 

ЗЕЛЕНАЯ РОЗА

 

Мы с Метерлинком хотели было читать дальше, когда услышали за спиной звук шагов. Мы повернулись. Перед нами стоял дядя Селестин.

Я пришел к вам, произнес он торжественно, чтобы попытаться кое-что объяснить. Вы прочли книги, вернее, пролистали их, ведь на то, чтобы прочесть их по-настоящему, ушла бы вся жизнь; много лет потрачено на них. И я понимаю, выводы из них можно сделать самые разные. Но прежде чем вы их сделаете, знайте: было очень важно, чтобы вы сами нашли эти книги и чтобы вы читали их непредвзято. Вы, разумеется, обнаружили, что некоторые отрывки имеют непосредственное отношение к вам лично; но эти книги — не просто биографии. Некоторые страницы содержат сценарии, реализовать которые не удалось, другие описывают события так, как они произошли, но не так, как вы их запомнили, а третьи — вообще выдумки. Но в общем и целом, в этих книгах куда больше истины, чем в прочих воспоминаниях людей, которые постоянно переписывают их в соответствии со своим нынешним представлением о себе.

Вы особенные. Мы не лепили вас, тем более по своему образу и подобию. Свобода вашей воли ничем не ограничивалась, ведь принципиально важно, чтобы вы присоединились к нам осознанно и обладая полным знанием.

Как говорит св. Фома[48], в этом и состоит высшее проявление жизни в том, что каждое существо само повелевает своими поступками. Тот, кто всегда подчиняется указанию другого, в чем-то уже мертв. И вот, раб не повелевает своими поступками, а, скорее, ими повелевают за него. Посему человек, покуда он раб, есть образ смерти.

Но вы полны жизни, ведь вы доказали, что владеете силами, неподвластными простым смертным. Мы пристально наблюдали за вами, это правда, но лишь как заботливые родители, направляя ваши врожденные дарования, дабы привести их к расцвету. В этом смысле вы подобны пчеле, которую полностью так и не одомашнили: человек дал ей благоустроенное жилище, чтобы она могла больше времени уделять производству меда. Надеюсь, это честный обмен. Отношения между человеком и пчелой строятся на взаимном уважении к мирскому суверенитету друг друга.

Когда-то я был таким же, как вы, с младенческих дней своих избранный стать одним из непосредственных исполнителей нашей великой миссии. Увы! По мере развития интеллекта мои врожденные способности начали угасать; чем дальше учился я читать и писать, тем стремительнее ускользал от меня другой, сверхчувственный мир. И всё же, еще в восемь лет мне было явлено видение св. Розы Лимской, в котором она предстала в наряде из зеленых роз. В девять лет мне привиделась одна-единственная зеленая роза, обладавшая чертами св. Розы; она заговорила со мной и сказала, что с этих пор мне придется обходиться зрением простых смертных. К моему десятому дню рождения сверхъестественное перестало быть мне видимым, и с тех пор я остаюсь, можно сказать, слепым. И все-таки по-своему я тоже служу делу, и мне выпала честь служить вам.

То, что мы трое оказались здесь, в библиотеке "Дома Лойолы", — это кульминация длинной цепочки событий. Начну я, если позволите, с того, что в 1889 году — а в тот год родился Людвиг Витгенштейн — на званом обеде, устроенном в Лондоне влиятельным американским издателем, были представлены друг другу Артур Конан Дойл и Оскар Уайлд. В результате Уайлд получил заказ на написание "Портрета Дориана Грея", книги, в которой искусство и жизнь смешиваются до неразличимости; Дойлу был заказан "Знак четырех", роман, окончательно определивший образ Шерлока Холмса, которого многие считают реально существовавшим человеком из плоти и крови.

 

 

КОЛЮЧЕ-РОЗОВЫЙ

 

Произошла эта знаменательная встреча 23 августа, в день памяти св. Розы Лимской, которая, вступив в Третий орден св. Доминика[49], за образец для подражания взяла св. Екатерину Сиенскую. Что важно, св. Екатерину нередко изображают с книгой в одной руке и сердцем — в другой, эмблемами, хорошо знакомыми как Уайлду, так и Дойлу, которые, можно сказать, были двумя сторонами одной медали. Сравним первые строки обеих книг, заказанных в тот день.

"Знак четырех":

"Шерлок Холмс взял с камина пузырек и вынул из аккуратного сафьянового несессера шприц для подкожных инъекций. Нервными длинными белыми пальцами он закрепил в шприце иглу и завернул манжету левого рукава. Некоторое время (правда, недолго) он задумчиво смотрел на свою мускулистую руку, испещренную бесчисленными точками прошлых инъекций. Потом вонзил острие и откинулся на спинку плюшевого кресла, глубоко и удовлетворенно вздохнул".

"Портрет Дориана Грея":

"Густой аромат роз наполнял мастерскую художника, а когда в саду поднимался летний ветерок, он, влетая в открытую дверь, приносил с собой то пьянящий запах сирени, то нежное благоухание алых цветов боярышника.

С покрытого персидскими чепраками дивана, на котором лежал лорд Генри Уоттон, куря, как всегда, одну за другой бесчисленные папиросы, был виден только куст ракитника — его золотые и душистые, как мед, цветы жарко пылали на солнце, а трепещущие ветви, казалось, едва выдерживали тяжесть этого сверкающего великолепия; по временам на длинных шелковых занавесях громадного окна мелькали причудливые тени пролетавших мимо птиц, создавая на миг подобие японских рисунков, — и тогда лорд Генри думал о желтолицых художниках далекого Токио, стремившихся передать движение и порыв средствами искусства, по природе своей статичного. Сердитое жужжание пчел, пробиравшихся в нескошенной высокой траве или однообразно и настойчиво круживших над осыпанной золотой пылью кудрявой жимолостью, казалось, делало тишину еще более гнетущей.

Глухой шум Лондона доносился сюда, как гудение далекого органа".

У Дойла начало бесцеремонное, клиническое, конкретное; уайлдовское узнаваемо томное и цветистое. Но они дополняют друг друга и оба вдохновлены наркотиками. Кокаин и никотин — теперь я могу вам это открыть — всего лишь заменители Чая из трилистника, чье действие было знакомо обоим авторам; не подлежит сомнению, что многими своими шедеврами они обязаны ему. Отметьте в особенности описание обостренного чувства обоняния в тексте Уайлда и иллюзию движения, создаваемую изобразительным искусством, не говоря уже о наличии пчел. Эти симптомы вы и сами можете опознать по своему опыту.

Роман Уайлда — это аллегория о том, до чего мирское богатство ничтожно по сравнению с сокровищами души; в книге Дойла объект преступления — тайник с сокровищами, а преступники — пропащие души. И вашей миссией тоже будет, если вы согласитесь присоединиться к нам, приложить свои способности к поискам сокровища; но об этом немного погодя. А пока вспомните, что в сердцах крикнул Холмс Уотсону в конце первой главы: "Какая польза от исключительных способностей, доктор, если нет возможности применять их?"

 

 

КОРИЦА

 

Позвольте мне, говорил Селестин, привести еще три выдержки: первая — из " Знака четырех", вторая — из "Портрета Дориана Грея", а третья — из дневника иезуитского священника и поэта, отца Джерарда Хопкинса, за 1874 год.

"Там было сто сорок три бриллианта чистой воды, и среди них знаменитый "Великий могол", по-моему, он именно так называется. Говорят, что это второй камень в мире по величине. Затем там было девяносто семь очень красивых изумрудов, сто семьдесят рубинов, правда много мелких. Еще там было сорок карбункулов, двести десять сапфиров, шестьдесят один агат и несчетное количество бериллов, ониксов, кошачьего глаза, бирюзы и еще много других камней, чьи названия я тогда не знал. Теперь я знаком с камнями гораздо лучше, чем раньше. Еще там был жемчуг — около трехсот превосходных жемчужин, двенадцать из них оправлены в золотой венец".

"Затем у него появилась новая страсть: драгоценные камни. На одном бале-маскараде он появился в костюме французского адмирала Анн де Жуайез, и на его камзоле было нашито пятьсот шестьдесят жемчужин. Это увлечение длилось много лет, — даже, можно сказать, до конца его жизни. Он способен был целые дни перебирать и раскладывать по футлярам свою коллекцию. Здесь были оливково-зеленые хризобериллы, которые при свете лампы становятся красными, кимофаны с серебристыми прожилками, фисташковые перидоты, густорозовые и золотистые, как вино, топазы, карбункулы, пламенно-алые, с мерцающими внутри четырехконечными звездочками, огненно-красные венисы, оранжевые и фиолетовые шпинели, аметисты, отливавшие то рубином, то сапфиром".

"9 апреля. В Кенсингтонский музей. <…> Сделал следующие заметки о самоцветах. Берилл: водянисто-зеленый; сердолик: насыщенный красно-телесный, индийская киноварь; альмандин: лиловато-красный; халцедон: либо молочноголубой, либо переливчатый сине-зеленый, либо сине-зеленый с искорками, либо тусклый желто-зеленый, тусклый оливковый, сиреневый, белый; гиацинт: коричневато-красный, тусклый рыжевато-багровый; хризопраз: красивый полупрозрачный зеленый либо тусклый с темными замутнениями; сардоникс: молочно-голубые чешуйки в коричневом; топаз: белый, краповый, вишневый, желтый, бледно-голубой, цвета желтофиоли; сардер показался лиловато-черным; яшма, или халцедон: тусклый телесно-коричневый; хризолит: синеватый с желтым проблеском или наоборот, также бледный желто-зеленый, также прозрачный желтый; цимофан: прекрасный камень, прекрасное имя".

Давайте сравним это любование самоцветами с видением нового Иерусалима, описанным святым апостолом Иоанном в «Откровении»:

"Основания стены города украшены всякими драгоценными камнями: основание первое — яспис, второе — сапфир, третье — халкидон, четвертое смарагд, пятое — сардоникс, шестое — сардолик, седьмое — хризолиф, восьмое вирилл, девятое — топаз, десятое — хрисопрас, одиннадцатое- гиацинт, двенадцатое- аметист".

Это — драгоценные камни в венце Бога Отца, как изобразил их Ян ван Эйк

на большом Гентском алтаре. Они — символы непреходящей славы Единой, Святой, Вселенской и Апостольской Римской Церкви. Они — свет очей. Они озаряют новый Иерусалим, который мы воздвигнем — с вашей помощью — на земле Ирландии, зеленой и счастливой[50]. Артур Конан Дойл родился католиком, Хопкинс стал католиком, Уайлд умер католиком; здесь мы все, как один, католики.

 

 

ГВОЗДИКА

 

Селестин умолк, вынул из кармана носовой платок и утер слезу. Совладав наконец с чувствами, он продолжил. Об Уайлде говорят, что речь его была убедительной и изумляющей, волшебным образом превращавшей немыслимое в достоверную истину. Из сказки он делал реальное событие, а в реальном событии находил сказку. Представим себе, как он выглядел в тот лондонский вечер рядом с Конан Дойлом: Дойл — в благообразной твидовой тройке, на Уайлде — галстук-шарф зеленоватого шелка, в котором поблескивает аметистовая заколка, в петлице — зеленая гвоздика, а в глазах время от времени отражается то золотой кончик египетской сигареты, то зеленая вспышка перстня со скарабеем.

В "Мемуарах и воспоминаниях", опубликованных в 1924 году, Конан Дойл оставил краткую заметку об этой встрече. Уайлд, пишет он, отличался любопытной точностью высказываний, тонким чувством юмора и искусством легкими жестами иллюстрировать, что он имеет в виду, и был в этом совершенно неподражаем. Воспроизвести эффект в полной мере невозможно, однако Дойл вспоминает, как во время обсуждения войн будущего Уайлд сказал: "От каждой из сторон к линии огня будет подходить химик с колбой", — а его поднятая рука и лаконичная мимика сотворили живой, гротескный образ.

Описание дальнейших событий вечера в издание не вошло, но вы можете справиться по оригиналу, который хранится здесь вместе с рукописью " Пришествия фей", другого труда Конан Дойла, законченного в 1922 году, где он постулирует существование вселенной бесконечных вибраций за пределами цветового спектра, ограничивающего диапазон нашего зрения. В этом он был прав. Его ошибка состояла не в том, что он верил в фей, а в том, что поверил двум детям, которые якобы их сфотографировали.

Однако вернемся ко встрече Уайлда с Конан Дойлом. На вопрос о том, какие химикаты могут быть использованы в грядущих войнах, Уайлд, подумав, ответил, что не видит смысла в сложном производственном оборудовании. У его собственной матери был рецепт — здесь он на мгновение принял облик Сперанцы[A51], высокой, бледной, величественной и загадочной в своей черной кружевной мантилье, — травяного настоя, которым с ней поделилась одна старуха с Севера: приняв его, каждый видит мир сквозь розовые очки, или, скорее, зеленые, поскольку называют настой Чаем из трилистника. Это истинная панацея, сводящая на нет любое проявление враждебных намерений, потому что отведавший ее стремится видеть мир как искусство, а не как жизнь, которая неизбежно заканчивается смертью. В будущем, провозгласил Уайлд, народы будут сеять мир, а не войну. Достаточно впрыснуть эликсир Сперанцы в лондонский водопровод, и полдничный ритуал средних классов действительно превратится в "высокий чай". А затем Ирландия предоставит Англии Гомруль под эмблемой зеленой розы. [52]

Конан Дойл был зачарован, ведь полет уайлдовской фантазии перекликался с его собственным опытом. Двумя годами ранее, осенью 1887 года, во время велосипедной прогулки по Морну, где Дойл находился на отдыхе, он наведался в "Дом Лойолы", чтобы возобновить знакомство с проживавшим там отцом Джерардом Хопкинсом. Познакомились они, разумеется, в другом нашем колледже, Стоунихёрсте, alma mater Конан Дойла. В седельной сумке у Дойла лежал переработанный черновик "Этюда в багровых тонах", первого произведения о Шерлоке Холмсе, отвергнутого уже двумя издателями, которые сочли, что методы главного героя покажутся публике не вполне правдоподобными. Конан Дойла провели к Хопкинсу на одну из травяных плантаций, где он читал свой требник. Стрелки приближались к четырем часам чудесного сентябрьского дня восемнадцатого числа, если быть точным, праздника Джузеппе Купертинского, святого-покровителя полетов, — и отец Хопкинс пригласил Конан Дойла выпить с ним чаю.

 

 

НЕКТАР

 

Дойл был несколько ошеломлен, когда отец Хопкинс повел его по тропинке к чему-то вроде сарая для рассады. Заметив его растерянность, иезуит терпеливо объяснил, что в обычной компании чувствует себя неловко и со времени переезда в "Дом Лойолы" предпочитает пить чай в обществе брата Ейтса, одного из младших садовников. Он готовит прекрасный напиток, весьма напоминающий Хопкинсу тот, что в добрые старые деньки в Стоунихёрсте варил брат Консидайн. Помнит ли его Конан Дойл? Да, конечно, ответил Дойл, это не тот, что все время рассказывал истории про ирландских фей? Отец Хопкинс задумчиво кивнул.

Когда они вошли в сарай, брат Ейтс сидел на ящике из-под апельсинов и следил за торфяной печкой, на которой уже закипал чайник. Он сказал, что ни один чай не сравнится с Чаем из трилистника, и это уж точно, ведь после чашки-другой начинаешь видеть мир прямо, а если человек видит мир криво, он на каждом шагу будет кувырком падать. Его мать в графстве Слайго восемьдесят лет пила по паре чайников в день и была прямая, как тростник, пока не умерла, а в момент смерти она сложилась, сообщил он, как складной нож, и понадобилось четверо здоровых мужиков, чтоб ее в гроб уложить, царствие ей небесное.

Про Чай из трилистника не ахти сколько народу знает, говорил брат Ейтс, но вот интересно — нынче-то оно железно доказано, раньше в это никто не верил, а мамаше-то моей самой Чай достался от человечка в мундирчике бобби верхом на мартовском зайце[53] на верхушке Бен-Булбен, и ведь разве не самого святого Патрика был день, когда она на него наткнулась?

Жестом он пригласил гостей садиться и, пошарив в складках сутаны, извлек желтую жестянку из-под нектарного табака. С величайшей церемонностью он открыл крышку и всыпал три увесистых щепотки зеленоватого содержимого в почерневший заварной чайник. Из носика чайника на очаге вырвался плюмаж пара. Когда брат Ейтс заливал кипяток, вспоминает Конан Дойл, глиняный чайник, казалось, пыхтел от удовольствия.

И не верьте всей этой ерунде, что, мол, заварник надо споласкивать кипятком, говорил брат Ейтс. Он что, недостаточно прогревается, пока на печке стоит? И никакого молока или сахара — все, что нам нужно, это доброе чистое зелье.

Когда чай заварился до нужной кондиции, брат Ейтс разлил его в три выщербленные чашки, и троица начала пить. Поначалу Конан Дойл прихлебывал с опаской: вкус был кисловато-терпкий, запах — как у горящего сена. По прошествии нескольких минут он заметил просторный шурф солнечного света, врывавшегося в открытую дверь сарая и оттенявшего все кочки и выбоины пола. Да, денек и впрямь выдался чудесный. Он проследовал за светом в глубь травяной плантации, где тот, казалось, выхватывал каждый стебелек, каждый листик насаждений. В золотом, усыпанном пыльцой воздухе плутали запоздалые пчелы.

"Ты произращаешь траву для скота, и зелень на пользу человеку", произнес брат Ейтс удовлетворенно. "Затем что он вскормлен нектаром и млеком рая напоен!" [54]Подумается так иногда: сидел бы тут целыми днями, чтоб ни забот, ничего. Да нет, работа ждет, но, знаете, когда иду эту самую работу делать, все равно, ни забот, ничего. Ведь пчелка же. Ох да, пчелка, точно. Еще увидимся, ребята.

И он деловито побрел в сторону солнечного света. Хопкинс с блаженством взглянул на Конан Дойла.

Не хотите ли прогуляться? спросил он.

Не прошло и часа, как Хопкинс с Конан Дойлом очутились на склоне горы Слив-Коммеда, на подходе к Бриллиантовым Горам. Путники находились в Безмолвной Долине, однако была она далеко не безмолвна: повсюду вокруг них прорывалась, сочилась и журчала вода, угомоняясь на заболоченных участках, звеня по камешкам бесчисленными ручейками.

Внезапно Хопкинс остановился, нагнулся и поднял камень. И уставился на него.

 

 

КИРПИЧНО-КРАСНЫЙ

 

Халцедон, прошептал он. «Откровение» 21:19. Одно из оснований Града Божьего. От греческого khalkedon, загадочный камень. Возможно, от Khalkedon — Халкедон, — названия давно исчезнувшего древнегреческого города. Но слово и значение, разумеется, те же самые. Переливчатый сине-зеленый с искорками.

Хопкинс и Дойл продолжили восхождение по склону, блестевшему от сполохов воды и камней. Хопкинс снова наклонился. Сардоникс, возможно от «Сарды», античного города в Малой Азии. Оникс означает «ноготь». Молочноголубые вены в телесно-коричневом.

Затем он набрел еще на один камень, и еще один, и еще: топаз — так же называется один из видов южноамериканских колибри; аметист, отрицательная форма греческого слова, означающего «опьянение», поскольку считалось, что его созерцание протрезвляет; гиацинт, в честь юноши Гиацинта, которого боги превратили в синий цветок.

Мы с вами — принцы Серендиппские, сказал он Конан Дойлу.

Обе его пригоршни были полны драгоценных камней. Он соединил ладони, и долина отозвалась негромким раскатистым эхо; оно прокатилось по гранитным обнажениям и растворилось в безмолвии, нарушаемом лишь ветром, окрестными водами и трелями невидимых птиц.

Вот, Дойл, посмотрите сквозь халцедон, сказал Хопкинс. Что вы видите?

Конан Дойл вспоминает, как взял камень из рук Хопкинса и поднес его к глазу, словно монокль. Долина перед ним замерцала, потом резко сфокусировалась. Никогда еще не видел он такие цвета; не существует названий для всех этих нюансов вересково-синего и лилового, для бесчисленных оттенков зеленого. Затем он заметил, что весь горный склон кишит юркими насекомыми. В густых зарослях шныряли яркие пташки. Из своих нор валом валили кролики. Через все поле зрения зигзагом пронесся заяц. Горные кряжи стали обретать лица — задубленные непогодой, изрытые бороздами, непостижимо мудрые. Тень от облака пробегала по всему сущему, преображая его каждое мгновение, словно бытие будущего всасывалось в естество настоящего.

Но ведь там целый мир, другой мир! вскричал Конан Дойл.

Да, отозвался Хопкинс. "Если б расчищены были восприятия, всякое предстало бы человеку, как оно есть — бесконечным"[55]. Но скоро всё это канет в небытие. Город Белфаст день ото дня разрастается, выбрасывая красные кирпичные щупальца в окружающую природу. Он строит огромные корабли. Его табачная индустрия не знает равных во всей империи. Его канатные заводы — самые длинные в Европе. И для всего этого нужна вода. Уже идут переговоры о покупке Безмолвной Долины с ее заливными угодьями и превращении ее в огромный водосбор. Всю эту красоту утопят. Мы должны остановить их, Дойл.

О том, что происходило и говорилось дальше, сказал Селестин, едва ли мы когда-нибудь узнаем. Воспоминания Конан Дойла касательно того дня разлагаются в бессмысленную галиматью. После визита в "Дом Лойолы" он больше никогда не видел отца Хопкинса, однако в следующей заметке, озаглавленной "Лондон, 23 сентября 1887 г.", читаем:

"Хопкинс о пчелах. Отсылка к «Притчам» (6:8): "Пойди к пчеле и посмотри на труды ее"[56], - и к комментарию Климента Александрийского: "…поелику пчела, дабы произвести единую только каплю меда, нектар сбирает со всего цветочного поля". Ивритское слово, обозначающее «пчела», dbure, происходит от того же корня, что и собственно «слово», dbr. Пчела эмблема мормонов. Переделал "Этюд в багровых тонах" в этом свете <…> выпив последнюю чашу Чая брата Ейтса".

"Этюд в багровых тонах", в котором расследуется убийство двух мормонов, появился в "Битонском пасхальном ежегоднике" за 1887 год и был издан отдельной книгой в 1888-M, в год, когда Хопкинс умер от тифа.

 

 

ШЕЛКОВО-ЧЕРНЫЙ

 

Прежде чем употребить остаток Чая, пожалованного на прощание братом Ейтсом, Конан Дойл попытался выделить его составляющие. Он полагал, что «трилистник» в наименовании чая — чистая метафора, и поэтому был удивлен, когда обнаружил в смеси следы этой травы. Покопавшись в библиотеке, он выяснил, что «шамрок» не так прост, как кажется на первый взгляд. Плиний отмечает, что его листочки трепещут и поворачиваются в ту сторону, откуда надвигается гроза или буря; Конан Дойл пришел к заключению, что трилистник, должно быть, чувствителен к магнитному полю земли. Линней во "Флоре Лапландии" упоминает о "быстрых и проворных ирландцах, что питаются своим трилистником; из цветов этого растения они пекут хлеб, дышащий медовым ароматом, а сваренная из трилистникового меда медовуха, по их мнению, наделяет вторым зрением каждого, кто ее выпьет". В травнике Джерарда[57] утверждается, что трилистник привлекает пчел сильнее любой другой известной травы.

Помимо этого, в Чае из трилистника присутствовали аконит, белладонна (красавка) и мать-и-мачеха, а также элементы, определить которые Конан Дойл оказался не в состоянии. Экспериментируя с различными соотношениями этих ингредиентов, он сумел получить некое варево со слабым эйфорическим действием, однако воспроизвести ясновидческие свойства оригинала ему не удалось. Тем не менее ощущения подсказывали ему, что испытанные переживания не были преходящими, ведь они постоянно изменяли его восприятие мира, в котором ничто нельзя счесть незначительным, поскольку вся вселенная усеяна знаками. Это знание пребывало с ним до самого смертного часа.

Артур Конан Дойл умер 7 июля 1930 года в день памяти св. Буазиля, чей список Евангелия от Иоанна, открывающегося строкой: "В начале было Слово", хранится в колледже Стоунихёрст.

Что касается Уайлда, то история его трагической гибели слишком хорошо известна, чтобы ее пересказывать. Позвольте лишь отметить несколько относящихся к делу обстоятельств. 28 февраля 1895 года Уайлд получил визитную карточку от маркиза Куинсберри с обвинениями в недостойном поведении; это был день Фомы Аквинского, святого-покровителя теологов — и карандашников. 1 марта он добился ордера на арест Куинсберри по обвинению в клевете; это был день св. Давида, покровителя Уэльса — и поэтов. 3 апреля начался суд; это был день св. Ирины, покровительницы мира и согласия, и Ричарда де Уайза, покровителя кучеров. 5 апреля после перекрестного допроса, проведенного Эдвардом Карсоном, Уайлд был вынужден отозвать обвинение; это был день св. Винсента Феррера, которого привело к обращению ложное обвинение в воровстве и чье красноречие за кафедрой породило слухи о том, что в детстве его рот облепляли пчелы. В тот же день Уайлд был арестован и 2 6 апреля предстал перед судом Олд-Бейли[58] по обвинению в особо непристойном поведении. Это был день св. Анаклета, чье существование некоторые считают выдумкой; а еще в тот день исполнилось шесть лет Людвигу Витгенштейну. Уайлда освободили под залог, а 22 мая вновь усадили на скамью подсудимых; это был день св. Риты Каскийской, чье тело остается нетленным и испускает аромат роз. 25 мая его приговорили к двум годам исправительных работ; это был день Беды Достопочтенного, святого-покровителя ученых, и св. Зенобия, чье право на покровительство детям подтверждает случай, когда он воскресил ребенка.

Здесь дядя Селестин остановился и перевел дух.

 

 

МАК

 

Из множества последующих дат, продолжал он, выделю лишь три. 19 мая 1897 года Уайлд вышел из заключения; это был день папы Целестина V, святогопокровителя переплетчиков, в честь которого поименован и я, Селестин Карсон. 8 февраля 1898 года Уайлд опубликовал "Балладу Редингской тюрьмы", скорбное обличение тюремно-исправительной системы. Это был день сорокачетырехлетия Эдварда Карсона — и день св. Аполлонии, покровительницы страдающих от зубной боли; зубы Уайлда после двух лет тюремного питания находились в плачевном состоянии. Оскар О'Флаэрти Фингал Уиллс Уайлд скончался в Париже 30 ноября 1900 года, в день поминовения апостола Андрея Первозванного, покровителя Шотландии, распятого на Х-образном кресте за то, что отказался поклоняться ложным богам.

Величие Уайлда — и его трагедия — состояло в том, что он отказывался отделять искусство от жизни. На судебном процессе в качестве компрометирующего свидетельства приводились отрывки из "Портрета Дориана Грея". Конан Дойл считал этот роман одной из самых высоконравственных книг в истории; ведь они с Уайлдом были проникнуты духом Чая из трилистника, в котором мир предстает нам, как он есть — бесконечным.

Когда я рассказывал людям о мамином Чае из трилистника, сказал Уайлд Конан Дойлу в тот вечер в 1889 году, они принимали это за басню. Но вы, мой дорогой Дойл, первый человек из всех, что мне попадались, который знает, что это правда. И я больше никогда ни с кем не поделюсь ею — ибо это правда.

Когда-то давным-давно, продолжал Уайлд, жил-был человек, которого обожало все селение, потому что он был рассказчик. Каждое утро он уходил из селения, а вечером, когда труженики заканчивали работу, возвращался. Они собирались вокруг него и спрашивали: "Что ты видел сегодня?" И он отвечал: " Я видел, как фавн в лесу играет на флейте, а дикие звери танцуют под его музыку". — "А что еще ты видел?" — спрашивали люди, и он отвечал: "Я пришел на берег моря и увидел там трех русалок; они сидели на скалах и расчесывали свои зеленые волосы золотым гребнем". И народ любил его за то, что он рассказывал эти истории.

Однажды утром он покинул селение и пришел на берег моря; и, представьте себе, он увидел там трех русалок, расчесывавших свои зеленые волосы золотым гребнем. Он пошел дальше, в лес, где увидел фавна, чарующего диких зверей игрой на флейте. И когда вечером он вернулся в селение, люди собрались вокруг него и спросили, что он видел.

"Я не видел ничего", — ответил он.

Так что, мой дорогой Дойл, о некоторых вещах лучше хранить молчание.

Позвольте мне закончить свой рассказ об Уайлде, сказал Селестин, несколькими отрывками из его "De profundis":

"В "Дориане Грее" я говорил, что все грехи мира совершаются в мыслях, но ведь и всё на свете тоже совершается в мыслях. Теперь мы уже знаем, что видим не глазами и слышим не ушами. Они всего-навсего органы, точно или искаженно передающие наши ощущения. Только в нашем мозгу мак алеет, яблоко благоухает и жаворонок звенит…"

"В конце месяца, когда июньские розы цветут во всей своей расточительной роскоши, если я буду чувствовать себя хорошо, я через Робби договорюсь с тобой о встрече в каком-нибудь тихом чужом городке, вроде Брюгге, который много лет назад очаровал меня своими серыми домиками, зелеными каналами и своим прохладным спокойствием…"

"Природа омоет меня водами великими и горькими травами исцелит меня…"

 

 

ВИСКИ

 

Наша задача, сказал дядя Селестин, предельно ясна. Ирландия слишком долго была разделенной. Уже не раз говорилось, что граница между Севером и Югом факт скорее чьего-то мышления, чем какой бы там ни было географической реальности. Поэтому мы должны изменить этот склад мышления. "Всё на свете совершается в мыслях". Когда в 1924 году "Комиссия по установлению ирландской границы" собралась, чтобы пересмотреть договоренности, зафиксированные в 1920 году "Актом о разделе Ирландии", единственным напутствием комиссии было: "…определить — в соответствии с волеизъявлением населения, постольку, поскольку это будет соответствовать экономическим и географическим условиям, — пограничную линию между Северной Ирландией и остальной частью острова".

Одним из множества спорных районов был Южный Даун, где теперь располагается Резервуар Безмолвной Долины. Было ясно, что ощутимое большинство населения Южного Дауна составляют католики, которые желают отложиться к Югу. Однако мастера юридической эквилибристики повернули вопрос таким образом, что "волеизъявление населения" стало относиться к населению Белфаста, поскольку именно оно имело наибольший интерес в огромном водоеме, сооружение которого велось в Безмолвной Долине. Вы ведь помните, что первый кусок дерна при строительстве дамбы срезал лорд Эдвард Карсон, который, более чем кто-либо, несет ответственность за появление провинции Северная Ирландия.

Без вод Южного Дауна на индустриальном будущем Белфаста можно было ставить крест. Таким образом, Южный Даун, как и другие области с преобладанием католиков, был обречен стать частью Северной Ирландии. Рубежи остались прежние, вычисленные так, чтобы создать жизнеспособное экономическое образование, которым могло бы управлять протестантское большинство. Не будь у Северной Ирландии Безмолвной Долины — не было бы и этой британской провинции. Но, по милости Божией, Безмолвная Долина станет крахом Северной Ирландии.

Наш план прекрасен — и прост: мы растворим в водах Безмолвной Долины сильную дозу Чая из трилистника. Жители Белфаста выпьют его с чаем, кофе, виски; они омоются в Чае из трилистника и будут им крещены. Мир предстанет им, как он есть — миром, где все соединено, где Одно есть Многое. Не будет границ и разделений, ведь всё в реальном мире перекликается с чем-то еще, а оно, в свою очередь, еще с чем-то — в нескончаемом гимне восхваления. Мир это беспрерывное повествование.

К этому моменту мы готовились не один десяток лет. Всё, что нужно теперь, — это ваша помощь, ведь столь существенным количеством Чая мы на данный момент не располагаем. Тот, что достался вам, взят из скудеющего припаса, передаваемого от поколения к поколению уже многие столетия. Повидимому, та старуха с Севера, что поделилась Чаем с леди Уайлд, была последним на свете человеком, знавшим его рецепт, который впоследствии унесла в могилу.

Не думайте, что это непреодолимое препятствие. Вас, мальчики, — тебя,

Метерлинк, и тебя, племянник, ведь, хотя ты на самом деле не приходишься мне племянником, ты всегда был мне как родной, — еще с пеленок готовили к этой миссии, как и мою «дочь» Беренику. Через несколько мгновений она будет здесь. И тогда я оставлю вас одних, поскольку этот принципиальный вопрос вы должны обсудить наедине, ведь свободы без свободной воли быть не может. Без нее невозможно будущее, так