Аллочка Грацианская и Люба Миркотан

 

Аллочка Грацианская очень хорошенькая девочка.

Да что я говорю — хорошенькая. Просто красивая. Не будем бояться этого слова. Создаёт же иногда матушка-природа такое диво. Пышные, чёрные как смоль волосы. И синие-синие глаза. И длинные мохнатые ресницы. И пухленькие розовые губки. И ровненький носик. И ослепительная белозубая улыбка. И ямочки на щеках. Ну просто не к чему придраться.

Всё красивое.

И по характеру симпатичная.

Красивые, как вы знаете, часто бывают заносчивые, капризные, самовлюблённые.

А Грацианская — ничего подобного. Добрая, воспитанная, щедрая. Всегда поделится и конфетами, и жевательной резинкой, и стерженьками для авторучки. И улыбается всем приветливо. Ни с кем не ссорится, не ругается. Если нужно, и на уроке подскажет, списать даст (она отличница). Одним словом, хорошая девочка, и всё.

Если среди хлопцев все больше всего любили Кума Цыбулю, то среди девчонок — её, Аллочку Грацианскую.

И никто не мог понять, почему Люба Миркотан вдруг так невзлюбила её. Люба на Аллочку не могла спокойно смотреть. В глазах у неё всегда была неприязнь и презрение. Иногда казалось, что Люба готова даже ударить Аллочку. Всех это очень удивляло. Девочки не раз спрашивали Любу:

— Ну почему ты её так не любишь?

— Не люблю, и всё, — цедила та сквозь зубы.

— Но почему? Она же такая хорошая девочка. Всем нравится.

— Всем нравится, а мне не нравится.

— Без причины?

— Без причины.

Девочки только плечами пожимали.

Один лишь Гришка Гонобобель поддерживал Любу:

— Чего привязались? Ну, не нравится. Подумаешь! Кому что. Хи-хи!

Ну тот вообще всех презирал, над всеми хихикал.

И если бы Люба от природы была девочкой злой, недоброжелательной. А то ведь нет. Она была доброй, приветливой со всеми. Со всеми, кроме Аллочки.

— Да она просто ревнует, — решила Люська Заречняк, — что Аллочка красивее её.

Действительно, Люба тоже была хорошенькая, но, конечно, не такая яркая, как Аллочка.

Кто его знает. Чужая душа, как говорят, потёмки, в чужую душу не влезешь.

Люба и Аллочка жили в одном дворе. Аллочка — в фасадном доме (том, что выходит на улицу), а Люба — во флигеле (том, что в глубине двора).

Может, всё-таки что-то между ними было, какая-то ссора. Впрочем, Аллочка клялась девочкам, что никогда в жизни не ссорилась с Любой, никогда не сделала ей ничего плохого, нистолечко. Несколько раз она пробовала откровенно поговорить с Любой, выяснить, как говорится, отношения. Но ничего из этого не вышло.

— Я к тебе ничего не имею, — презрительно говорила Люба, глядя Аллочке прямо в глаза. — Что ты хочешь? Чтобы я бросилась тебе на шею, как другие? Извини, мне не хочется! — И уходила.

Аллочка очень переживала из-за такого Любиного отношения, переживала искренне, девочки это видели и сочувствовали ей.

Аллочка привыкла к ласковому, нежному отношению, привыкла, что её все любят, что ею любуются. Как я уже говорил, её любили все — и родные, и близкие, и знакомые, и малознакомые. Не говоря уже о родителях, о папе и маме.

Но, наверное, никто так не проявлял своей любви, как баба Надя.

Баба Надя, или Надежда Сергеевна, жила во флигеле, там, где и Люба Миркотан. Только Люба — на третьем этаже, а Надежда Сергеевна — на первом. Когда-то она работала паспортисткой в домоуправлении, но давно уже была на пенсии. Мужа своего, Григория Ивановича, который работал бухгалтером на заводе «Транссигнал», она похоронила лет десять назад и жила одна (детей у них не было).

Аллочка знала Надежду Сергеевну с первых дней своей жизни. Собственно говоря, это Аллочка назвала её бабой Надей. Потому что Надежда Сергеевна заменила маленькой Аллочке родную бабушку. Дело в том, что одна родная Аллочкина бабушка, мамина мама, жила в Запорожье со вторым своим мужем. Вторая родная бабушка, папина мама, жила в Одессе с папиной сестрой и её детьми, то есть своими внуками. Приехать они не могли.

Родители Аллочки работали. Мама, Инна Аркадьевна, преподавала в политехникуме связи. Папа, Борис Иванович, руководил в спорткомитете. Присматривать за Аллочкой было некому.

В яслях она часто болела.

Увидев тяжёлое положение Грацианских, Надежда Сергеевна сама предложила свои услуги. Родители не знали, как её благодарить.

— Ах, Надежда Сергеевна, как мы вам обязаны! Вы наш добрый ангел-хранитель! Что бы мы без вас делали? — не раз говаривали и папа, и особенно мама.

Родители пробовали предлагать Надежде Сергеевне деньги, но та категорически отказывалась.

— Она же мне как родная! Я же её так люблю! — говорила Надежда Сергеевна, глядя на Аллочку увлажнёнными глазами.

Более добрых глаз, более доброго взгляда Аллочка не видела ни у кого. И руки у неё были добрые, мягкие, тёплые, ласковые. Аллочка и сейчас помнит лёгкое прикосновение этих рук. Особенно когда они обнимали её, прижимали к груди. Тогда Аллочка слышала, чувствовала, как бьётся бабы Надино сердце.

И пахло от бабы Нади очень приятно. Всю жизнь, как она говорила, душилась она одними духами, которые дарил ей когда-то муж и которые назывались так необычно и таинственно — «Манон». Этот особенный, нежно-пряный запах волновал Аллочку. И квартира у бабы Нади была очень уютная. Маленькая, двухкомнатная, заставленная старой мебелью, которой теперь уже ни у кого нет. Чёрный шкаф. Буфет буквой «Н», с двумя тумбочками по бокам и двумя зеркалами между ними. Клеёнчатый диван с высокой спинкой, наверху которой снова-таки было овальное зеркало. Так называемый трильяж — туалетный столик с тройным зеркалом.

Это обилие зеркал в маленькой квартире делало её больше, просторнее.

Аллочка любила, когда баба Надя приводила её к себе.

Особенно нравилось Аллочке рассматривать старые фотографии в большом сером альбоме с фиалками на виньетке. Больше всего привлекали её фотографии бабы Нади в детстве.

— Ой! Это ты? Ты тоже была пионеркой? Ой, как интересно!

— А как же! Будьте уверены! "Здравствуй, милая картошка, тошка, тошка… пионеров идеал…" — напевала баба Надя, и Аллочка звонко смеялась.

Однако особых чувств у самой бабы Нади фотографии детства почему-то не вызывали. А вот те, где она была сфотографирована со своим мужем, светлооким, русоволосым и стройным, всякий раз оживляли её. Она нежно гладила их своей мягкой рукой и говорила:

— Вот это мы в Сочи. А это в Никитском ботаническом саду, в Крыму. Видишь, под пальмой. Это в Мисхоре, это в Гурзуфе. А это в Ливадийском дворце. Возле льва. Видишь, там такие львы на лестнице. Мы с Григорием Ивановичем весь Крым, весь Кавказ объездили. Будьте уверены! Мы на месте не сидели. Мы любили путешествовать… — Она вздыхала и медленно проводила рукой по фотографии.

Она очень любила своего мужа.

Однажды (Аллочке тогда было уже лет пять с половиной) баба Надя сказала смущённо и виновато:

— Рыбка моя! Просто не знаю, что и делать. Мне сегодня так надо было бы съездить на кладбище. Сегодня такой день… А родители твои сразу после работы идут в театр, даже домой не заедут. Просто не знаю…

— Так давай съездим! — не задумываясь, воскликнула Аллочка. — Я ещё никогда не была на кладбище. Мне интересно.

— Нет. Твои родители будут недовольны. Кладбище — это такое место…

— А мы им ничего не скажем, — заморгала глазами Аллочка.

— Так нельзя. Обманывать родителей — это…

— А мы их не будем обманывать, — лукаво улыбнулась Аллочка. — Если они спросят, мы скажем. А если не спросят, то… Мы не будем обманывать.

— Солнышко моё, — растрогалась баба Надя. — Ну, ладно! Возьму грех на душу.

Они довольно долго ехали трамваем, пока доехали до Байкового кладбища. Баба Надя купила цветы, и они пошли по тенистым аллеям мимо многочисленных гранитных и мраморных памятников. В чаще пели птицы, на памятниках качалось солнечное кружево. Было красиво и совсем не страшно.

— Сегодня ровно пятьдесят лет, как мы познакомились с Григорием Ивановичем, — тихо говорила баба Надя. — Мы всегда отмечали этот день. Он дарил мне цветы. Всегда — розы. И обязательно красные. Будьте уверены! А теперь розы дарю я…

Мы очень любили друг друга. Я от души желаю тебе, чтобы, когда ты вырастешь, ты встретила такого, как он. Тогда ты будешь счастлива.

Баба Надя говорила с Аллочкой, как с равной. И Аллочке нравилось это.

Они подошли к скромному рябенькому памятнику из так называемой «крошки» цемента с обломками мрамора.

Баба Надя поставила красные розы в литровую банку, потом вынула из сумочки чистый белый платок, аккуратно вытерла овальную фотографию молодого Григория Ивановича, которая была на памятнике, наклонилась и поцеловала её.

Девочка крепко обняла бабу Надю и всем телом прижалась к ней. А баба Надя благодарно обняла и привлекла к себе Аллочку.

Родителей обманывать не пришлось. Баба Надя сама рассказала им всё на следующий день. Тогда родители отнеслись к этому спокойно. Им просто было некогда.

Папа готовился к каким-то ответственным республиканским соревнованиям. У мамы начиналась летняя экзаменационная сессия. Не зря говорила баба Надя о любви к путешествиям. Она в самом деле не любила сидеть на одном месте. Каждый день после завтрака и до обеда они с Аллочкой отправлялись гулять. Объездили и обходили все киевские парки и сады. Но больше всего любили они Советский парк, тот, где Мариинский дворец, памятник Ватутину, арсенальцам, потому что там был «Малышок» — детский городок с качелями, каруселями, аттракционами, а главное с детской железной дорогой, специально для дошколят. Аллочка очень любила эту железную дорогу, маленький жёлтый паровозик с длинной трубой, узкой внизу и широкой вверху, с фарами вместо глаз. И всего два маленьких вагончика, по четыре места в каждом, с нарисованными на стенах зверятами. Машинист в паровозике не сидел. Железная дорога была электрической, управляла ею толстая тётя, которая стояла у железной будки, похожей на автомат для газированной воды, и нажимала на кнопки. Поезд громко скрипел и скрежетал-его, должно быть, забывали смазывать. Он делал круг среди тенистых клёнов у забора министерства здравоохранения, а когда проезжал под железным навесом, изображавшим туннель, тётя трижды нажимала какую-то кнопку, и паровозик хрипло тутукал. Аллочке нравилось это больше всего.

Баба Надя всегда волновалась, когда сажала Аллочку в вагончик: взрослым ездить с детьми не разрешалось.

Она смотрела на Аллочку так, будто отправляла её в далёкое опасное путешествие. Губы у неё дрожали.

— Ты же смотри, ты же смотри, будь осторожна, не высовывайся, не упади. Я тебя умоляю! Я тебя умоляю! — И молитвенно складывала руки.

Аллочке было смешно, она нисколечко не боялась.

А баба Надя смотрела на неё увлажнёнными глазами и умоляюще склоняла голову набок.

Столько беспокойства, столько самоотверженной любви в глазах Аллочка не видела ни у кого — ни у мамы, ни у папы.

Именно такой — на перроне детской железной дороги в тени деревьев со склонённой набок головой — Аллочка и запомнила бабу Надю.

Как-то во время Аллочкиных именин (когда ей исполнилось пять лет) случился конфуз. Одна из гостей, жена папиного начальника, сложив губы бантиком, сладко спросила именинницу:

— А кого ты больше всех любишь? И Аллочка искренне призналась:

— Бабу Надю.

Гостья, ожидавшая услышать «маму» или «папу», обескураженно оглянулась. Мама покраснела, папа нахмурился. А баба Надя, сидевшая на самом краю длинного праздничного стола (она помогала маме носить из кухни яства), опустила глаза-сделала вид, что не расслышала. Она действительно плохо слышала, причём с каждым годом всё хуже, так что даже пришлось приобрести слуховой аппарат. Но то, что говорила Аллочка, она слышала всегда. Она всё понимала по её губам. И часто родители, чтобы не кричать, просили Аллочку пересказать бабе Наде всё, что нужно.

Папин начальник, бывший футболист, очень смеялся:

— Прекрасно! Потрясающе! Вот что значит детская непосредственность! Прекрасно! — Обернувшись к папе, он пробасил: — Твоё счастье, что та глухая, не слышит… Однако выводы сделать надо! — И он руководящим жестом поднял палец вверх.

А через некоторое время ситуация в семье Грацианских изменилась. Одесская Аллочкина бабушка, папина мама, решила переехать в Киев. Дочь старшей папиной сестры, то есть внучка, вышла замуж. И там стало тесно. Внучка с мужем заняли бабушкину комнату. А в Киеве, наоборот, надо было присматривать за Аллочкой. Таким образом, по всем соображениям получалось, что одесской бабушке лучше жить в Киеве.

Аллочка хорошо помнит тот день, когда баба Надя узнала об этом. У неё было такое лицо, что Аллочка даже испугалась:

— Что такое? Что с тобой? Тебе плохо?

— Нет-нет ничего… — еле слышно прошептала баба Надя белыми губами.

— Ты не бойся! Я тебя не оставлю! Никогда! Ты моя! — Аллочка обхватила бабу Надю двумя руками и уткнулась лицом в её мягкий тёплый бок.

Одесскую бабушку звали Зоя Петровна. Она была маленькая кругленькая, с белыми крашеными волосами и курила длинные папиросы. Она не любила путешествовать, зато любила смотреть телевизор. И всё время говорила про Одессу: какая Одесса прекрасная, какое там море, какая оперетта, какая знаменитая улица Дерибасовская, какой базар Привоз, а главное, какие хорошие люди — весёлые, остроумные, компанейские; одним словом — «одесситы», этим всё сказано.

Видимо, она очень скучала но Одессе — она прожила там всю жизнь.

Аллочка сочувствовала ей, но скучала в её обществе. Баба Надя первые дни после приезда бабы Зои не заходила. Чтобы не мешать.

На пятый день, после трёхчасового сидения перед телевизором, во время которого баба Зоя умудрилась, не смолкая, рассказывать про Одессу, Аллочка не выдержала. Когда пришла с работы мама, Аллочка бросилась к ней:

— Я не могу! Где моя баба Надя? Я погибну, если её не будет! Где моя баба Надя?! — И она зарыдала. Истерически, захлёбываясь слезами и дрожа всем телом.

Мама испугалась, побежала за бабой Надей. Баба Надя пришла, и они полчаса плакали вчетвером — Аллочка, мама, баба Надя и баба Зоя.

После этого баба Надя снова стала приходить.

Было договорено, что баба Надя будет водить Аллочку гулять после завтрака и до обеда. А уж после обеда баба Зоя будет смотреть с ней телевизор.

Несколько дней всё было хорошо.

Но потом не выдержала баба Зоя. Увидев, как скучает с ней Аллочка, как ждёт она бабу Надю, как подскакивает от радости, когда та приходит, баба Зоя решила положить этому конец.

Однажды вечером баба Зоя имела бурное объяснение с родителями и поставила вопрос ребром: или я, или она. На следующий день родители очень ласково и душевно поговорили с бабой Надей. Баба Надя поплакала и ходить перестала. Сначала она говорила Аллочке, что нездорова, а потом и впрямь стала болеть, целый месяц пролежала в больнице. Тем временем баба Зоя превозмогла свою нелюбовь к путешествиям и начала ходить с Аллочкой на прогулки, особенно в зоопарк. Баба Надя в зоопарк Аллочку не водила — ей было жаль смотреть на зверей в неволе.

А баба Зоя, как оказалось, знала про животных и зверей очень много интересного. Её муж, Аллочкин дедушка, умерший ещё до Аллочкиного рождения, был ветеринар, настоящий доктор Айболит…

Вскоре Аллочка полюбила ходить с бабой Зоей в зоопарк и слушать её бесконечные рассказы.

А осенью Аллочка пошла в первый класс и понемногу стала отвыкать от бабы Нади.

И когда баба Надя однажды не вытерпела и зашла, чтобы хоть одним глазком взглянуть на неё, Аллочка ощутила даже какую-то неловкость от растроганных увлажнённых глаз бабы Нади, которые смотрели на неё с нескрываемым восторгом.

— Боже, какая ты стала красавица! Будьте уверены! — всё время повторяла баба Надя.

Она уже совсем оглохла и без аппарата не слышала ничего. Аппарат у неё был какой-то несовершенный, то и дело противно, пронзительно визжал. Аллочке было неприятно. Но она, как девочка воспитанная, не показывала этого, наоборот, улыбалась бабе Наде ласково и приветливо.

Недели через две после этого баба Надя позвонила по телефону и попросила маму:

— Можно я зайду к вам на минутку? Только чтобы посмотреть на Аллочку.

Мама скривилась, но ответила подчёркнуто вежливым тоном:

— Ах, конечно, конечно, пожалуйста, Надежда Сергеевна. Только, если можно, не сегодня… и… и не завтра… у меня такие тяжёлые дни.

Больше баба Надя не звонила. И не заходила.

Аллочка иногда видела её издали, когда играла во дворе с детьми. То она шла в магазин, то возвращалась домой. Аллочка приветливо кивала ей, улыбалась, но не подходила. Почему-то она теперь стеснялась бурных проявлений бабы Надиной любви. Иногда она замечала, как баба Надя смотрит на неё из окна своей квартиры. И Аллочка никогда не забывала приветливо кивнуть ей и улыбнуться. На какой-то миг Аллочкино сердце сжималось. Но только на миг.

Прошёл год… Потом прошло два, три года…

Однажды в сентябре, уже в четвёртом классе, Аллочка забрела на задний двор, за флигель. Искала детей. Вышла погулять, а никого почему-то не было. И вдруг увидела, что на карнизе под окном первого этажа стоит Люба Миркотан с каким-то свёртком в руке. Форточка была открыта.

Заметив Аллочку, Люба оцепенела, потом вспыхнула, соскочила с карниза на землю и, не оборачиваясь, убежала.

Аллочка так растерялась и так испугалась, словно её поймали на горячем.

И вдруг вспомнила: где-то с полгода назад, весной, она уже видела однажды Любу тут, на заднем дворе. Только Люба тогда стояла не на карнизе, а просто у окна и, приставив козырьком руку к Стеклу, заглядывала внутрь. И снова-таки, увидев Аллочку, Люба покраснела и растерялась. Но тогда Аллочка не придала этому значения. Конечно, заглядывать в чужие окна не очень красиво, поэтому Люба и покраснела. Единственное, подумала тогда Аллочка, это то, что окно было бабы Надиной кухни.

И только теперь простая и очевидная мысль мелькнула в голове:

"Так вот почему она меня не любит! Она воришка, что то крадёт из окон первого этажа, а я заметила, и потому она меня невзлюбила".

Когда человек находит мотивы каких-то непонятных, необъяснимых до этого явлений, ему сразу становится легче.

Аллочке стало жаль Любу. В конце концов, Люба неплохая девочка. Добрая и искренняя. Гришка Гонобобель ещё в третьем классе рассказывал как-то про болезнь — клептоманию, когда человек просто не может не красть.

А что, если Люба больна?

Что делать?

Как ей помочь?

Главное, надо её сначала успокоить.

На следующий день в школе Аллочка подошла к Любе и скороговоркой прошептала ей на ухо:

— Ты не бойся, я никому не скажу. Клянусь.

Люба покраснела и дёрнула плечиком. Ничего не сказала, молча отвернулась.

"Бедная… Переживает, — подумала Аллочка. — Конечно, кто бы не переживал на её месте".

Теперь Аллочку уже совсем не волновало недоброжелательное Любино отношение.

Однажды утром мама разбудила Аллочку раньше обычного. Аллочка сразу заметила, что мама как-то непривычно возбуждена, взволнована.

— Вставай, доченька! Вставай, дорогая! Сегодня ты в школу не пойдёшь. Я договорилась с Глафирой Павловной… Ты полетишь с бабой Зоей на несколько дней в Одессу.

— Зачем? Что случилось? — удивилась Аллочка.

— Ничего не случилось. Просто бабе Зое нужно срочно в Одессу. Ей почему-то не переводят пенсию. Надо выяснить в собесе. А я боюсь её одну отпускать. Ты же знаешь, какая она стала забывчивая, невнимательная.

Баба Зоя была уже одета, и посреди комнаты стоял чемодан. Оказалось, самолёт отлетает через два часа, а билетов ещё нет.

Правда, для папы Грацианского проблемы с билетами не существовало. Он часто отправлял спортсменов во все концы Советского Союза, а то и за границу, и в Аэрофлоте у него были «железные», как он сам говорил, контакты.

Всё произошло в ускоренном темпе — быстрый завтрак, машина, аэропорт, самолёт… И через каких-то три с половиной часа Аллочка была в Одессе.

И хотя в Одессе она уже бывала, но всегда летом, на каникулах, и эта неожиданная поездка среди учебного года оказалась очень интересной. Аллочка вообще любила путешествовать. Баба Надя с малолетства приучила её к этому. А путешествовать в то время, когда все ходят в школу, согласитесь, в этом есть что-то волнующее.

Свои дела в собесе баба Зоя утрясла очень быстро, за каких-то полчаса. И всё время была с Аллочкой. Они ездили в Аркадию, на Большой Фонтан, на шестнадцатую станцию, ходили по безлюдным, опустевшим пляжам, катались на катере. Был октябрь, но дни стояли солнечные, безоблачные, и ветер с моря приносил солёные брызги волн и йодистый запах водорослей. Аллочка любила море в Одессе. Даже больше, чем в Крыму, где она была однажды с родителями на спортивной базе в Алуште.

А на следующий день вечером Аллочка впервые в жизни была, как взрослая, в театре оперетты. Да ещё в каком! В знаменитом, одесском! И сидела в директорской ложе, куда посадил их, нарушая правила, знакомый бабе Зое администратор, с которым она весь антракт курила и хохотала в маленьком кабинетике, обклеенном яркими афишами. Вообще в тот вечер баба Зоя могла сама спокойно выступать на сцене вместе с примадоннами-такая она была очаровательная и эффектная как сказал администратор, в своём панбархатном платье и модной причёске «Каскад» ("Ой, не смотрите на меня, потому что ещё немного, и я вас выпущу на сцену во втором акте").

И тогда же, во втором акте, под музыку Штрауса Аллочка вдруг ощутила прилив нежности к бабе Зое и прошептала ей:

— Всё-таки я тебя очень люблю. Спасибо, что ты привела меня сюда.

Растроганная баба Зоя порывисто привлекла её к себе — она впервые услышала от Аллочки такие слова.

Три дня промелькнули быстро и незаметно.

Они возвратились на самолёте в воскресенье. В аэропорту их встречали папа и мама. Аллочка была очень весёлая и, захлёбываясь, рассказала про свои одесские впечатления.

И лишь после обеда мама обняла Аллочку за плечи и, виновато приглушив голос, сказала:

— Ты только не волнуйся, доченька… Я должна сообщить тебе печальное известие. Умерла баба Надя. Вчера её похоронили…

Аллочка так растерялась, что сразу даже не заплакала. Несколько секунд она молчала. Потом подняла на маму широко раскрытые глаза:

— Так, значит, вы… специально? Мама отвела взгляд:

— Ты такая впечатлительная, Аллочка! Мы боялись… Мы думали…

Мы хотели…

— Как вы могли?! — И только теперь она заплакала — громко, содрогаясь всем телом.

Они успокаивали её все втроём — мама, папа, баба Зоя. Она перестала наконец плакать и направилась к входной двери.

— Куда ты?! — испугалась мама.

— Не выдумывай! — сказал папа. Но она упрямо поджала губы:

— Нет, я пойду!

— Пускай идёт, — сказала баба Зоя. — Ей нужно сейчас побыть одной. Всё-таки баба Надя вынянчила её.

Аллочка спустилась во двор и, ощущая под сердцем холодок, пошла к окнам бабы Надиной квартиры. Подошла вплотную, приложила козырьком руку ко лбу и заглянула внутрь.

Хотя все вещи были на местах, она не узнала теперь знакомую с малолетства комнату. Только присмотревшись, поняла почему. Все зеркала были занавешены белыми простынями. А зеркал в той комнате было множество, как вы помните. И это было страшно. Аллочка отпрянула от окна.

Из подъезда вышла дворничиха тётя Галя, соседка бабы Нади.

— О! Ты мне как раз и нужна, — кивнула она Аллочке. Подняла фартук, порылась в кармане пиджака, вытащила конверт и протянула:

— Это тебе. Написано "в собственные руки". Потому я и не отдала родителям.

У Аллочки остановилось сердце, когда она взяла конверт. Знакомым почерком бабы Нади на конверте было написано:

"Аллочке Грацианской (в собственные руки)".

— Я нашла его на буфете. Когда опечатывали квартиру. Такой была человек! Как жалко! Сердце не выдержало. Потому что такое было сердце… За других болело. А тот, кто чужую боль в своё сердце не пускает, сто лет живёт.

Тётя Галя ещё что-то говорила, но Аллочка уже не слышала. Не заметила она и как дворничиха ушла.

Она то смотрела на конверт, то прижимала его к груди, то снова смотрела. И никак не решалась распечатать.

Наконец решилась.

"Любимая моя Аллочка! Девочка моя дорогая!

Ночью у меня был сердечный приступ, боялась, что не дотяну до утра. Потому решила тебе написать. На всякий случай. А то не успею… И ты не узнаешь, что я всё знаю. И безгранично благодарна тебе за твою тайну. Я знала, я верила, что ты не сможешь так просто забыть свою бабу Надю. Потому что нельзя забывать тех, кто так тебя любит. А ты для меня — самая родная, самая добрая. Нет у меня на свете никого, кроме тебя… Я всё понимаю, что видаться нам нельзя и не нужно. У тебя есть родная бабушка, которую ты должна любить. И любишь. Я бы никогда не простила себе, если бы стала между вами. Это было бы преступление…

И когда год тому назад я впервые увидела у себя в кухне на подоконнике кулёчек конфет, я растерялась. Я не находила себе места… На следующий день я встретила тебя во дворе, заглянула тебе в глаза, но ты сделала вид, будто ничего не случилось, будто ты ничего не знаешь. И я поняла, что ты хочешь, чтобы это была твоя тайна. И я подумала, что ты права. Так будет лучше для всех… А когда в следующий раз я нашла на подоконнике пачку вафель «Артек», я уже нисколько не сомневалась. Ты знала, что я люблю эти вафли.

Ты всегда приносила свои подарки в моё отсутствие. Я ни разу не заметила, как ты это делаешь. Хотя признаюсь тебе честно, иногда даже дежурила, надеясь тебя застичь. Но тщетно. Ты большая ловкачка, моя дорогая. Будь уверена!..

Спасибо! Спасибо тебе, моя единственная радость!

Будь счастлива, добрая моя девочка!

Обнимаю тебя.

Твоя баба Надя".

У Аллочки отчаянно билось сердце.

Строчки письма расплывались перед глазами.

Она ничего не понимала.

Какая тайна? Какие конфеты, какие вафли, какие подарки?

Она же ничего этого не делала!

И вдруг…

Вдруг в её воображении всплыла Люба Миркотан. Как она со свёртком в руке спрыгивает с карниза…

Кровь бросилась Аллочке в лицо…

Люба жила на третьем этаже с мамой, папой, старшей сестрой и двумя младшими братишками. Конечно, сегодня воскресенье, они могли куда-то поехать. У них была дружная семья, и они часто в воскресенье шумной гурьбой ездили на природу. Все с рюкзаками, даже самый младший, шестилетний Андрюха.

Но сейчас они были дома.

Дверь открыла сама Люба.

У Аллочки темнело в глазах, когда она пересохшими от волнения губами сказала:

— Выйди на минуточку… Пожалуйста… — И умоляюще повторила: Пожалуйста… — (Она даже забыла поздороваться.) Люба не удивилась:

— Сейчас… Я только наброшу кофточку. Спускаясь по лестнице, они сначала молчали. Потом Люба спросила:

— Где ты была?

— В Одессе… Но я не знала! Честное слово, я ничего не знала! Только сегодня… Честное слово! — Аллочка била себя кулачком в грудь, но и без этого ей нельзя было не поверить. Такой у неё был голос.

— Я так и думала, что тебя куда-то отослали, — не глядя на неё, сказала Люба.

— Скажи, зачем ты это делала? — дрожащим голосом спросила Аллочка.

— Что? — резко повернула голову Люба.

— Ну… конфеты… вафли…

— А… откуда ты знаешь? — покраснела Люба. Аллочка молча протянула ей письмо. Потом смотрела, как Люба читает, и видела, что ей больно.

Аллочка уже жалела, что дала письмо, но было поздно.

— Если бы я только знала…

Люба пожала плечами, потом неожиданно вздохнула:

— Я случайно услышала её разговор… с тётей Галей. Дворничихой. Она так говорила… о тебе… И вообще… Мне стало так её жаль. Это же страшно, когда человек такой одинокий…

— Если бы я знала… Если бы я только знала… — всё повторяла и повторяла Аллочка…

…Баба Надя стояла на перроне детской железной дороги в тени деревьев и, склонив голову набок, смотрела, как Аллочка отъезжает в маленьком разрисованном вагоне всё дальше и дальше…

 

* * *

 

Когда Люба Миркотан получила пятёрку с хвостиком, она так растерялась, что даже говорить не могла. Никто из тех, кто получал пятёрки с хвостиком, так не терялся. У Любы даже красные пятна на щеках появились.

— Ой! За что?! Ну, это уже… абсолютно! Все, особенно девочки, начали её успокаивать:

— Ну, чего ты…

— Как раз ты… абсолютно!

— Нечего прибедняться!

А Аллочка Грацианская горячо воскликнула:

— Вот и неправда! Не говори! Может быть, как раз ты — больше всех… — и вдруг запнулась.

Никто в классе не знал ни про бабу Надю, ни про Любочкину тайну, ни про письмо.

— Ай! Перестань! Слышишь! — крикнула Люба, но тоже вдруг умолкла и махнула рукой: — А! Ну вас всех!..

И выбежала из класса.

Так на том тогда всё и кончилось.

Аллочка и Люба были, как вы уже поняли, девочки темпераментные, чувства свои не всегда сдерживали.

Но, даже зная это, актив не ожидал такой бурной реакции, когда подходил к ним сейчас.

— Да вы что — смеётесь?! — воскликнула Аллочка. — Чтобы я чужую сумку с деньгами взяла?! Даже бы она десять лет под скамейкой стояла.

— Вот смешнячки! — воскликнула Люба. — Вы меня просто не знаете. Да я ни за что не стала бы звонить и оставлять сумку в телефонной будке. Это же кто-то мог бы спокойно проследить, схватить, и пока дежурный выбежал — ищи ветра в поле! Я бы в крайнем случае просто забежала в милицию, бросила бы сумку дежурному на стол и тогда бы удрала. Нет! Это не я!

Таким образом, первая попытка искать среди девочек ничего не дала. И актив решил вернуться к хлопцам.

— А как вы смотрите на новичка? — спросила Тая Таранюк и, как всегда, покраснела.

— Положительно! — вырвалось у Натали Приходько, и она почему-то тоже покраснела.

Тина Ярёменко прыснула в кулак.

 

Капитан Буль и Боцман Вася

 

Первого сентября, когда четвёртый «А» впервые был уже не третьим, а четвёртым, в классе появился новичок. Вася Мостовой.

Загорелый, с выгоревшими волосами и облупленным носом, он был улыбчивым и совсем не робким. Не то что другие новички. Со всеми поздоровался, перезнакомился и начал рассказывать про своё село Горенку, что в Киево-Святошинском районе, сразу за Пуще-Водицей ("два шага от Киева").

Но к новичку мы ещё вернёмся.

А сейчас поговорим о капитане Буле.

Капитан Буль — это Петрусь Булько. Почему он капитан Буль, спрашивается? Ну, это очень просто.

Вы сами знаете, как часто в первом, втором, третьем классе меняют люди профессии. Сегодня ты космонавт, завтра ты пограничник, послезавтра художник, потом директор школы, потом клоун в цирке и так далее.

Что же касается Петруся Булько, ни у кого двух мнений не было. С первого класса все знали, что он станет капитаном дальнего плавания.

И мечте своей Петрусь не изменил ни разу. Даже когда в школе была встреча с космонавтом и все хлопцы до единого бросились в космонавты, Петрусь удержался — остался капитаном.

А решено это было ещё в детском саду.

Кто из вас не пускал весной в ручейках бумажных корабликов? Наверное, нет таких людей на свете.

Любил пускать кораблики и Петрусь. Хлопец он был ловкий, сообразительный и достиг в этом деле значительных успехов. Его кораблики почти никогда не переворачивались, не размокали, а, обходя все подводные рифы, благополучно выплывали из рек-ручейков в лужу-океан.

Так вот, пускали они однажды в детском саду кораблики. А мимо проходил моряк. Настоящий моряк, в бескозырке с ленточками, в синей матроске, из-под которой выглядывал полосатый треугольник тельняшки. А под носом усики молодецки закрученные, а в глазах чёртики прыгают. Не моряк, а картинка.

Взглянул моряк на Петруся, улыбнулся лучезарно, рукой мозолистой с синим якорьком взлохматил чуб Петруся. И сказал звонко:

— Молодец! Быть тебе капитаном дальнего плавания! Это слышали и Гришка Гонобобель, и Шурочка Горобенко, и Люська Заречняк, которые ходили в тот же детский сад. Собственными ушами слышали.

Сказал моряк и ушёл себе, а слова его остались — зацепились в сердце Петруся.

Да, посмотрел бы я на вас, если бы вам такие слова сказал настоящий моряк! А вы ещё только в детский сад ходите, пускай даже в старшую группу.

Как бы вы прореагировали? То-то же!

И когда заходил разговор, кто кем будет, Петрусь уже просто не мог ничего другого сказать.

Все тетради Петруся, особенно последние страницы, были изрисованы кораблями-линкорами, крейсерами, фрегатами, каравеллами. И книжки он читал главным образом про море и моряков. И открытки «морские» собирал.

Если кому-то в классе надо было выяснить что-нибудь, связанное с морем, обращались к Петрусю.

Однажды Гришка Гонобобель назвал его Капитан Буль. Прозвище понравилось, да и сам Петрусь не очень возражал — было оно не обидное. Так и пошло: Капитан Буль, Капитан Буль… Правда, было в нём что-то немножечко пиратское, но это не беда.

А теперь вернёмся к новичку Васе Мостовому. Жил он, как вы знаете, в селе Горенки за Пущей. Теперь переехал в город. Родители уже давно работали в Киеве на заводе «Арсенал». И всё время ездили на работу из Горенки. А вот сейчас получили наконец квартиру и переехали. В Горенке остались два деда, одна бабушка и целая куча родственников.

— Горенка — моя дедовщина, — говорил Вася Мостовой. А уж если быть совсем точным, то говорил он не «дедовщина», а «дедовфина», потому как шепелявил. Но это у него выходило очень мило, даже симпатично.

Особенно часто он повторял "что ты", которое, ясное дело, звучало у него "фто ты".

Когда Вася узнал, что Петрусь мечтает стать моряком и что его называют Капитаном Булем, он даже подскочил:

— Фто ты! И я мефтаю стать моряком. Вот было бы здорово на од ном корабле! Ты будеф капитан, а я боцман. Гришка Гонобобель загоготал:

— Го-го! У нас свой шепелявый, свой Валера Галушкинский появился! Капитан Буль и Боцман Фтоты. Го-го! Но Вася не обиделся. Даже сам засмеялся:

— А фто? Звучит! Капитан Буль и Боцман Фтоты. После кругосветного путефествия возврафаются в родной порт Одессу… или — Ленинград. Сила! Фто ты! — И тут же хлопнул по плечу Капитана Буля: — Давай дружить!

В мгновение окна он договорился с Антошей Дудкиным, который сидел с Капитаном, чтобы тот пересел на другое место.

— Ты только не обижайся. Фто ты! Просто у нас же, сам понимаеф, обфие интересы. Гуд бай!

Всё это было сказано так просто и откровенно, что Антоша нисколечко не обиделся и сразу пересел. Очень Вася был, как говорят взрослые, контактный человек.

Кстати, его стали-таки называть Боцман, но без Фтоты — просто Боцман Вася. Да и в самом деле, зачем обыгрывать чей-то, пускай даже и симпатичный, но физический недостаток? Недостатки обыгрывать — последнее дело.

Все переменки и даже иногда, извините, на уроках новые друзья бубнили о чём-то морском. И то и дело Вася восторженным шёпотом восклицал:

— Ты фто! Ух здорово! Ну, ты Драйзер! Всё знаеф. Учителя были вынуждены делать Боцману Васе замечания. Однажды после уроков Вася сказал:

— Слуфай, а давай не оставаться на продлёнку… А махнём в Пуфтю, в мои края. Такая погода! Грех кантоваться на продлёнке. Петрусь неуверенно пожал плечами:

— Не знаю. Могут быть неприятности… и тут… и дома.

— Ну! Капитан! Какие неприятности? Фто ты? У тебя телефон есть?

— Есть.

— В случае чего — позвоним. Там же автоматы возле каждого дерева. Я тебе фто-то покажу! Зафатаефся!

Петрусь нерешительно оглянулся. Рядом стояли Гришка Гонобобель, Кум Цыбуля, Антоша Дудкин, Аллочка Грацианская, Оля Татарчук и Нина Макаренко (Макаронина) из четвёртого «Б».

— Кто хочет? — повернулся к ним Боцман. — Пуфтя — это же совсем рядом. Два фага. До Подола. А там на двенадцатом трамвае. И всё. А? Такая погода!

Если бы не Аллочка Грацианская и не Макаронина, кто знает, может, ничего бы и не было.

Но вдруг Макаронина сказала:

— А мы недавно ездили. Я даже ногу поранила. — Она показала свежий шрам на ноге и сразу отошла, чтобы «ашники» не подумали, что она набивается к ним в компанию.

Аллочка Грацианская вдруг улыбнулась своей очаровательной улыбкой:

— А что? Я бы поехала. Я люблю путешествовать… Когда такое говорит первая красавица в классе, то надо быть последней шляпой, последней тряпкой, надо немедленно менять брюки на юбку, если ты ещё колеб<