Нина Николаевна Грин, в девичестве Миронова

Слезы хулигана

 

Он встретил ее в 1918-м. Встреча была мимолетной. И лишь в 21-м, в январском Петрограде, они вновь столкнулись на Невском. Он потом скажет ей: "Я долго тосковал по любви, искал ее, обманывался и снова искал..."

Она была в дырявых ботах, ей, когда-то золотой медалистке, курсистке, а ныне медсестре сыпно-тифозного барака, только что отказали в райсовете в ордере на выдачу хоть какой-нибудь крепкой обуви. Но встрече обрадовалась: помнила - этот человек, похожий в черном узком пальто на католического пастора, со смешным, "извилистым", как ей показалось, носом, три года назад написал ей стих: "И вы, дорогая, являетесь мне, как солнечный зайчик на темной стене". Он же почти сразу сказал: "Я не хочу, чтобы вы снова пропали", дал адрес "Дома искусств", а, когда нехотя прощался, упросил: "Не починитесь, зайдите ко мне в свободную минуту".

Она зашла и раз, и два. Но когда в третий раз забежала к нему, он, видавший "виды" мужик, знавший и презрительно звавший женщин "розовыми хищницами", вдруг быстро чмокнул ее в щеку и, не сказав ни слова, будто колючий вятский мальчик - трусливо убежал...

5 марта 1921 года он предложил ей стать его женой. Свои чувства к нему она уложит в тот день в одну прохладную фразу: "Не было противно думать о нем..." А уже 24 сентября, при первом расставании, напишет: "Сашечка! Милый... Если я заболею и умру - при нехорошем сердце это бывает, - помни, голубчик, что я любила тебя так, как только может любить человеческое сердце, и чувствовала всегда твою нежную ласковую любовь... Целую тебя... Не смейся - я от любви пишу".

Вот между этими датами и случилось то, что должно было случиться: она впервые осталась у него. Тогда он и разрыдался, глухо, про себя.

"Он, - напишет Нина, - не однажды вспоминал ту минуту, когда я, лежа рядом, стала обертывать и закрывать его одеялом с той стороны, которая была не рядом со мной..." Еще бы - не вспоминал! Ведь кроме матери в далеком детстве, никто, ни одна душа в мире, ни разу не укрывала его так. Он забыл, если вообще знал, что такое нежность! "Бог мой, - скрипел зубами, отвернувшись к стене, - дай мне сил сберечь ее". Именно ту ночь они и отмечали потом, как годовщину, все одиннадцать отпущенных им лет.

 

Годы и строки

Любовь и окурки

 

Она, 26-летняя женщина, примет его безоговорочно. С его упрямством и нелюдимостью (он говорил, что "всякий посторонний ему, как царапина"). С приверженностью старому календарю и орфографии (он до конца жизни писал с "ятями"). С его церемонностью и неприятием женских платьев выше колен (короткие юбки, считал, делают женщин "псевдодевочками", в то время как главная прелесть женщины как раз в том, что она - не девочка). С верой в рукопожатие (он уверял, что даже наигранно искренняя рука все равно выдаст себя), с сантиментами его, когда он клал ей голову на плечо (он называл этот жест "погрустить лошадкой") и даже с татуировкой на груди (его "Саргассовым морем" - банальным, конечно, кораблем и волнами).

Все полюбит в нем. Но лишь через год, когда отменят "сухой закон", а НЭП откроет свое винное "нутро", узнает: Грин пьет, не может не пить - это наследственное. Сначала приходил навеселе, потом забавно пьяненьким, потом - пьяным.

Пил по-черному и, спасая свою бедную любовь (они ведь начинали жизнь с 2 простынь, 2 подушек и 3 портретов первой жены), вырывая его из вечно хмельных компаний, она хитростью увезет его в Крым, в Феодосию. Пойдет к знакомому врачу-одуванчику и прямо спросит: что делать? Тот скажет: сошлитесь на больное сердце, и приходите вдвоем. А когда они придут, строго скажет Грину: здоровье его жены срочно требует перемены климата. Нужен юг. И Грин, который раньше и слышать о переезде не хотел, сам станет настаивать: "Мы должны срочно переезжать".

Так Нина подарит ему лучшие, "ласковые", как напишет, годы его жизни. А нам невольно - чудные книги, созданные им в Крыму. Он нежно будет звать ее "Китася", хотя она в его произведениях станет и Молли, и ТавиТум, и Джесси, и, конечно же, Дэзииз "Бегущей по волнам". И, спасая его, спасала и себя: "Не встреть я тебя, - напишет, - так бы и прожила всю жизнь Муней-телуней, полусонно и полусознательно..."

Можно долго рассказывать об этой бедной, трогательной любви, а можно привести только один пример - вот как она разбрасывала окурки. Он, например, не разрешал ей убираться в его комнате. Он вообще не разрешал ей работать. Жалел. А сам, трудясь по ночам, лишь глотал чай да курил. Дым, пепел, брошенные папиросы. И тогда Нина, встав в 4 утра, шла в пустой кабинет его, открывала окна, мыла пол до блеска, а потом, представьте, вновь разбрасывала окурки, лишь бы он не заметил ее труда. Такая вот - любовь!..

 

Чашка "хитреца"

 

Работал, как вол, но в конце 20-х печатать его, увы, перестали. "Дайте на темы дня", - ругались журналы. А он на "темы дня" не мог, - напишет потом Нина, - только "на темы души..."

"Хитрец, ах, какой хитрец, - шептались писатели за его спиной, когда он приезжал в Москву, - устроился, видите ли, в Крыму, в тепле и сытости, а мы..." Он же гордо молчал: не рассказывать же им, что, когда однажды купил Нине в подарок серебряную чашку с блюдцем и ложкой, она расплакалась - "на эти деньги месяц можно прожить".

 

 

 

"Рано или поздно, под старость или в расцвете лет Несбывшееся зовет нас..."

 

Хитрец, конечно, хитрец: в век всеобщего объединения ухитрился ни до, ни после революции не войти ни в одно литературное объединение, ни в одну группу или "Цех". Ни течений, ни направлений. Был независим вот как разве что Цветаева в поэзии, больше и сравнить-то не с кем. И как Цветаева был неповторим. Даже революционным прошлым не торговал. Когда советовали вступить в Общество политкаторжан (это давало преференции!), или выбить пенсию ветерана революции, на что имел права, отвечал: "Не хочу подачек".

Впрочем, причины отказа, возможно, были глубже. Ведь он перед смертью на вопрос священника, примирился ли с врагами, вдруг ответит: "Вы думаете, я не люблю большевиков? Нет, я к ним... равнодушен". "Потрясающий ответ, - скажет мне Алексей Варламов, биограф Грина. - Вдумайтесь. Ведь ни один писатель не мог бы сказать так. Коммунисты тогда вызывали восторг, ненависть, любовь, проклятия, зависть, даже страх, даже подлую лесть. Все, что угодно, но не равнодушие. Но в этом, если хотите - весь Грин".

Да, Грин оказался несозвучным эпохе ("идеологический тупик, рабочие этого читать не будут", - убивал его один критик). Да - не писал ни о социализме, ни о капитализме. Но, может, потому и пережил все и всяческие "измы", может, потому и оказался созвучен не им - самой вечности?..

Вот письмо от 1931 года, которое так и не решились опубликовать при Советской власти. "У нас нет ни керосина, ни чая, ни сахара, ни табаку, ни масла, ни мяса, - пишет другу за год до смерти. - У нас есть 300 гр. отвратительного мешаного полусырого хлеба, обвислый лук и маленькие горькие, как хина, огурцы с неудавшегося огородика. Ни о какой работе говорить не приходится. Я с трудом волоку по двору ноги..."

 

Такой вот "хитрец"!

 

Переписку его в тот год, год голода в Крыму, когда Грины продали даже ризы с домашних икон, читать просто невозможно. "Мне 51 год, - обращается в Союз писателей СССР. - Здоровье вдребезги расшатано. Доедаем последние 50 рублей". Ответа - нет. Просит помощи у знакомых: соберите деньги среди писателей хотя бы по подписному листу. Нет - ответа! Не считать же ответом то, что стало известным лишь недавно, слова Лидии Сейфуллиной, сказанные на правлении Союза писателей: "Грин - наш идеологический враг. Союз не должен помогать таким! Ни одной копейки принципиально!.."

Вернувшись в последний раз из Москвы, Грин лишь выдохнул: "Амба! Больше печатать не будут". И по секрету сказал: его книги тихо изымают из библиотек. До триумфального возвращения его к читателям, до выхода шеститомника в 1965 году, оставалось 34 года. А до признания классиком интеллектуальной прозы ХХ века - и того больше.

 

Снова вместе

 

Он умер 8 июля 1932 года. От скоротечного рака. Гроб его, простой, деревянный (в Крыму не было ни досок, ни гвоздей, и людей хоронили в простынях), Нина обила мелкими вьющимися розами, которые он любил больше всего. Писателей на похоронах не было. Шагинян приехали в Крым через два года, посмотреть, где жил он, как умер. И, выйдя из саманного домика, который Нина купила, продав золотые часики, подарок мужа (лишь бы обрадовать своего "Собика", не встававшего уже с постели), Шагинян вдруг разрыдалась. "Мне больно видеть, - сказала Нине, - как бедно жил Грин, даже пол в доме земляной..."