Н. М. Карамзин – И. И. Дмитриеву. 19 апреля 1820 г.

Над здешним поэтом Пушкины если не туча, то по крайней мере облако, и громоносное (это между нами): служа под знаменем либералистов, он написал и распустил стихи на вольность, эпиграммы на властителей и проч. и проч. Это узнала полиция. Опасаются последствий.

 

Александр 1 – Е. А. Энгельгардту, директору Лицея

Пушкина надобно сослать в Сибирь: он наводнил Россию возмутительными стихами; вся молодежь наизусть их читает…

 

Раз утром выходу я из своей квартиры и вижу Пушкина, идущего мне навстречу. Он был, как всегда, бодр и свеж; но обычная (по крайней мере, при встречах со мною) улыбка не играла на его лице, и легкий оттенок бледности замечался на щеках.

– Я к вам.

– А я от себя!

И мы пошли вдоль площади. Пушкин заговорил первым:

– Я шел к вам посоветоваться. Вот видите: слух о моих и не моих (под моим именем) пиесах, разбежавшихся по рукам, дошел до правительства. Вчера, когда я возвратился поздно домой, мой старый дядька, объявил, что приходил в квартиру какой-то неизвестный человек и давал ему пятьдесят рублей, прося дать ему почитать моих сочинений и уверяя, что скоро принесет их назад. Но мой верный старик не согласился, а я взял да и сжег все мои бумаги… Теперь, – продолжал Пушкин, немного озабоченный, – меня требуют к Милорадовичу! Я знаю его по публике, но не знаю, как и что будет?.. Вот я и шел посоветоваться с вами…

Мы остановились и обсуждали дело со всех сторон. В заключение я сказал ему:

– Идите прямо к Милорадовичу, не смущаясь и без всякого опасения… Идите и положитесь безусловно на благородство его души: он не употребит во зло вашей доверенности.

Тут, еще поговорив немного, мы расстались: Пушкин пошел к Милорадовичу, а мне путь лежал в другое место.

Часа через три явился и я к Милорадовичу, при котором как при генерал-губернаторе состоял я, по высочайшему повелению, по особым поручениям, в чине полковника гвардии. Лишь только ступил я на порог кабинета, Милорадович, лежавший на своем зеленом диване, окутанный дорогими шалями, закричал мне навстречу:

– Знаешь, душа моя! (это его поговорка) у меня сейчас был Пушкин! Мне ведь велено взять его и забрать все его бумаги; но я счел более деликатным (это тоже любимое его выражение) пригласить его к себе и уж от него самого вытребовать бумаги. Вот он и явился очень спокоен, с светлым лицом и когда я спросил о бумагах, он ответил: «Граф! Все мои стихи сожжены! – у меня ничего не найдется на квартире; но если вам угодно, все найдется здесь (указал пальцем на свой лоб). Прикажите подать бумаги, я напишу все, что когда-либо написано мною (разумеется, кроме печатного) с отметкою, что мое и что разошлось под моим именем». Подали бумаги. Пушкин сел и писал, писал… и написал целую тетрадь … Вот она (указывая на стол у окна), полюбуйся!.. Завтра я отвезу ее государю… Пушкин пленил меня своим благородным тоном и манерою (это тоже его словцо) обхождения…

На другой день я постарался прийти к Милорадовичу поранее и поджидал возвращения его от государя: Он возвратился, и первым словом его было:

– Ну вот, дело Пушкина и решено!

Разоблачившись потом от мундирной формы, он продолжал:

– Я вошел к государю с своим сокровищем, подал ему тетрадь и сказал: «Здесь все, что разбрелось в публике, но вам, государь, лучше этого не читать!» Государь улыбнулся на мою заботливость. Потом я рассказал подробно, как у нас дело было. Государь слушал внимательно, я наконец спросил: «А что ж ты сделал с автором?» – Я?.. – сказал Милорадович, – я объявил ему от имени вашего величества прощение!.. Тут мне показалось, – продолжал Милорадович, – что государь слегка нахмурился. Помолчав немного, государь с живостью сказал: «Не рано ли?..» Потом, еще подумав, прибавил: «Ну, коли уж так, то мы распорядимся иначе: снарядить Пушкина в дорогу, выдать ему погоны и, с соответствующим чином и с соблюдением возможной благовидности, отправить его на службу на юг».

Вот как было дело. Между тем, в промежутке двух суток, разнеслось по городу, что Пушкина берут и ссылают. Гнедич, с заплаканными глазами (я сам застал его в слезах), бросился к Оленину; Карамзин, как говорили, обратился к государыне; а незабвенный для меня Чаадаев хлопотал у Васильчикова, и всякий старался замолвить слово за Пушкина. Но слова шли своей дорогой, а дело исполнялось буквально по решению …

 

Ф. Н. ГЛИНКА

 

Министерство иностранных дел

Коллежскому секретарю Пушкину, отправляемому и главному попечителю колонистов южного края России, ген-лейтенанту Инзову, выдать на проезд тысячу рублей ассигнациями из наличных коллегии на курьерские отправления денег.

 

Из приказа министра иностранных дел

Графа К. В. Нессельроде

4 мая 1820 г.

1820-1826

Я жертва клеветы

И мстительных невежд…

…НО ВРЕДЕН СЕВЕР ДЛЯ МЕНЯ

 

«Блажен, кто смолоду был молод…»

О как молод был он в эти дни – горяч и сдержан, вспыльчив и рассудителен, влюбчив и холоден! В сердце его теснятся надежды, предчувствия… Ему двадцать один год. Нет, еще двадцать – скоро у него день рождения. Пушкин встретит этот день безнадежно отрезанным от света, в котором мнил себя блистающим, от друзей, без которых он не мыслил пробыть и часу, от родителей, с которыми расставался он без особой скорби, от брата Левушки, к которому был трогательно привязан…

Он едет навстречу третьему десятилетию своему – такой юный и такой взрослый, еще не до конца осознавая, чем обернется для него и эта дорога, исходящая пылью, и вольнолюбие его молодости, и дерзкие строки-стрелы, не знающие промаха. Навстречу неожиданностям, стихам, любви, смятению едет он.

Он – блажен, он молод смолоду!

 

Пушкин прожил в Екатеринославе в 1820 г. дней 18, до заезда в Екатеринослав генерала Раевского, который со своим семейством проездом остановился в Екатеринославе по просьбе сына, который хотел повидаться со своим приятелем Пушкиным, которого, по указанию генерала Инзова, нашли в доме или, скорее, в домике, на Мандрыковке. Когда генерал Раевский с сыном вошли в комнату, то их глазам представилось следующее: Александр Сергеевич лежал на досчатой скамейке или досчатом диване. Он был болен. На Раевских он произвел удручающее впечатление при этой обстановке. При виде Раевских у него от радости показались слезы. Раевский выхлопотал ему отпуск, и 4-го или 5-го июля вместе с ними он уехал на Кавказ.

Бывший предводитель дворянства