Рассказанная диссиденткой Галиной. В ней говорится о том, как она подверглась грубому насилию за чужие грехи

Беда моя произошла по моей собственной дурости, от недоверия к людям: нашла я себе врагов там, где должна была сразу найти друзей.

Ехала я поздней осенью к Славе на свидание. Поезд мой опаздывал на десять минут и эти пропавшие десять минут были мне как острый нож в горло. Дело в том, что наш поезд и по расписанию должен был прийти в Потьму всего за двадцать минут до отправления местного поезда, которым я уже могла добраться до Барашево, где был Славин лагерь. Но за эти двадцать минут нужно было с тяжелыми сумками и рюкзаками слезть с одного поезда, потом по длиннющему висячему пешеходному мосту перейти над всеми железнодорожными путями — а их там путей двадцать, наверное, — спуститься и еще пройти несколько сот метров до платформы местной «кукушки». «Кукушкой» там этот поезд звали. Что, Зина? Так и всюду зовут? Ну, я этого не знала. Словом, на «кукушку» я явно опаздываю, а опаздывать мне нельзя ни в коем случае: свидание назначено на завтрашний день. Если же я сегодня на поезд, не успею, то завтра я в Барашево утром уже не попаду, а после обеда мне никто свидания не оформит. День пропадет, и будет у нас два дня вместо трех. А то и вовсе свидание отменят. Обидно, что все может провалиться из-за десяти минут.

Вышла я из московского поезда и бегом, бегом через висячий мост. Волоку свои сумки, рюкзак по спине меня колотит, задыхаюсь, пот градом. Только я до середины моста добежала, как внизу, подо мной, медленно прошла «кукушка»: три пассажирских вагончика и вагон для заключенных, с окнами только на одной стороне. Я опустила свои сумки, мешок сняла, села на него и заревела. Потом успокоилась и решила попробовать добраться на попутных машинах. Вышла на привокзальную площадь и спросила, где шоссе на Барашево. Мне показали. Вышла я на шоссе, стою, голосую. Машин не так уж много. Несколько крытых фургонов мимо меня проехало с охранниками в кабине — зэков повезли с работы или на работу. Эти, конечно, не остановятся. Вдруг останавливается обычный грузовик, в кузове какие-то бочки. Шофер, молодой парень, высовывается из кабины и спрашивает: «Куда надо?» Я отвечаю: «В Барашево». — «Садись!» Я забираюсь в кабину, распихиваю кое-как свою поклажу, и мы трогаемся.

По дороге парень косится на мои сумки:

— Из Москвы едешь?

— Из Москвы.

— Прибарахлиться ездила?

Вот тут бы мне правду сказать, что еду, мол, к мужу на свидание в лагерь, и ничего бы не было. А я испугалась, что если он узнает, что я приезжая, то из этого может что-нибудь для меня нехорошее выйти. Я и соврала, будто я местная:

— Да, ездила в Москву за покупками. Там ведь с продуктами легче.

Знала я, что в Москву из половины России народ едет за продуктами, по всем гастрономам толкутся люди из провинции с мешками, закупают и колбасу, и масло, и сыр.

Парень версию мою принял.

— Понятно. А живешь где, в Барашеве?

Пришлось подтвердить, потому что других мест, кроме Барашева да Потьмы, я в Мордовии и не знаю.

— Да, в Барашеве, — говорю. Я не сообразила, что в Барашеве, как почти всюду вокруг лагерей, а уж тем более политических, живут только те, кто связан с лагерем работой.

— Работаешь там сама или муж служит?

И опять я, не ведая беды, говорю: «Муж».

— Ясненько с вами, мадам, — говорит шофер и прекращает разговор. А мне это и кстати, я о своем думаю, о предстоящем свидании со Славой. Едем мы молча час, другой. Уже и стемнело вскоре. Тут шофер мне вдруг и говорит:

— Вот что, дорогуша. Что-то мне плохо едется, устал я. Тут по дороге мой приятель на лесоскладе работает сторожем, при складе и живет. У него заночуем, а утром пораньше я тебя в Барашево доставлю.

Что ж, спорить не приходится. Мне все равно, где ночевать, в Барашеве или в дороге, лишь бы к утру успеть, к свиданию. Приезжаем мы к его приятелю. Место пустынное, забор какой-то длинный, а возле сторожка. Я-то предполагала, что у приятеля семейный дом с хозяйкой, которая меня устроит на ночь, как полагается, а я ей заплачу. Оказалось, что в сторожке всего две комнатенки: одна вроде конторки, с какими-то графиками по стенам, столом, скамейками и железной печуркой, а вторая и вовсе закуток с койкой, ее я потом увидела. Вошли мы, я свои сумки в угол поставила, присела на скамейку поближе к печке, отогреваюсь: в кабине грузовика дуло немилосердно, ноги застыли. Приятель моего шофера очень мне с первого взгляда не понравился: вид какой-то больно потрепанный, сам небритый, ватник драный.

Шофер принес из кабины две бутылки водки, ставит их на стол и приятелю говорит:

— А закуску нам вот эта мадам привезла из Москвы. Давай, дорогуша, выкладывай свой дефицит!

Я достала кружок колбасы, немного сыру, три апельсина.

— Вот, ребята. Больше не могу, извините.

— И на том спасибо. Надеюсь, в другом деле ты пощедрее будешь.

Пьют они водку, а я попросила себе чаю — чайник на печурке стоял, хозяин мне налил кружку. Сидим, пьем. Они о чем-то своем беседуют, я о своем думаю.

Выпили они одну бутылку, шофер и говорит:

— Теперь поспим, а вторую после этого прикончим. Глядишь, мадам после-то и разговорчивей станет, и новую закусь подбросит.

Поднимается он со скамейки, подходит к двери во вторую комнату и распахивает ее ногой:

— Сильвупле, мадам, как говорят в хорошем обществе. Прошу раздеваться и раскладываться. Я вхожу, вижу одну койку и спрашиваю:

— А вы где же ляжете? Или тут еще есть помещение?

— Зачем такая роскошь? Мы со Степой по очереди будем, нам не впервой.

И начинает он раздеваться, поглядывая на меня с недоброй ухмылкой. Тут я окончательно поняла, что он задумал.

— Что вы собираетесь делать?

— Что хочу и сделаю, то и собираюсь. Не одетым же на бабу лезть.

Подходит он ко мне, опешившей, хватает за плечи и швыряет на койку. Я в слезы, прошу отпустить, не трогать. А он сдавил мне горло и шипит.

— Замолчи и не вертухайся! А то сейчас враз прикончу, в лес сволоку и там волкам на съедение брошу, как последнюю падаль!

И такая лютая-лютая в его голосе ненависть ко мне, что я обмерла от ужаса: в жизни меня никто так не ненавидел! Пытаюсь я что-то сказать, объясниться, а он мне подушку на лицо накинул:

— Молчи, а то сейчас задохнешься, падаль!

Сделал он свое дело быстро и будто с отвращением. И это тоже было непонятно, унизительно и страшно. Тотчас встал, оделся и отворил дверь в первую комнату.

— Степа, я ее сделал. Можешь ты теперь идти.

Тут я вскочила и с ревом бросилась к своей одежде, и ору им:

— Негодяи! Насильники! Бандиты!

А шофер хохочет:

— Это ты верно, бабка! Мы для вас и негодяи, и насильники, и бандиты. Все это мы уже слышали и наслушались со Степой, было дело.

Тут этот Степа вдруг говорит:

— Оставь ее, Коля. Что-то меня сегодня на ментовское тело не больно тянет. Давай-ка ты ее и вправду отвези на шоссейку, там подберет кто-нибудь. Да смотри, чтобы она дорогу и номер машины не запомнила! А то приведет еще гостей дорогих, хлопот не оберешься.

— Ладно. Только сначала я в ее «сидорах» пошурую. Надо с нее за работу взять! Не задарма же я ее.

Тут он хватает мои сумки и начинает выкладывать их содержимое на стол. А я стою и жду, равнодушно смотрю на этот грабеж: мне уже все равно. Он же все на две кучи раскладывает и приговаривает: «Это нам, это ментам, это опять нам…» Достает он кусок сала, пакет с чесноком и озадаченно на меня смотрит:

— А ты чего ж это в Барашево везешь из Москвы чеснок да сало? Свое, что ль, кончилось к зиме? Этого-то добра у вас всегда хватало, а не хватало, так из зэковских посылок пробавлялись».

И тут я, поскольку мне уже все равно, отвечаю правду:

— Мужу везу, в лагерь.

— Что?! Так он у тебя сидит?

— Сидит.

— Так ты не ментовка?! Я качаю головой.

— И муж у тебя зэк? Я киваю.

— Погоди. Что же ты соврала, что живешь в Барашеве? Там ведь одни менты живут…

— Я думала, что безопасней назваться местной.

Тут шофер этот, Коля, за голову схватился:

— Ах ты, дура-дуреха! Что же ты наделала и на что меня толкнула? Жену брата-зэка я обидел!

Подошел он ко мне, за плечи взял, в глаза смотрит, а у самого слезы по щекам бегут.

— Прости меня, прости, родная! Сама ж ты меня в заблуждение ввела, я ж с тобой как с ментовкой поступил, не по охоте, а по злобе… Простишь ли меня?

Вижу я, что слезы у него не пьяные, искренние слезы. Поняла я, что все, что случилось со мной, не мне предназначалось… Тут я, конечно, от этого еще пуще заревела. А Степан нас обоих успокаивает:

— Ладно вы, ребята! Птичий грех не грех, а обида ведь нечаянно вышла. Прости ты его, а то ведь он замается. И меня прости, если не то слово сказал или чем обидел.

Простила я их, женщины. Не сразу, а простила. И в слезах уснула на той самой кровати. Больше-то негде было, а я с ног валилась от всего пережитого.

Утром шофер Коля разбудил меня и отвез до самого лагеря. На прощание просил мужу ничего не говорить:

— Переживи уж сама, не расстраивай парня. А меня еще раз прости. Ну, счастливого вам свидания!

Конечно, я Славе ничего не сказала. Решила я это в собственной душе похоронить, одна справиться.

А через три дня, когда кончилось наше свидание и пошла я на ту самую «кукушку», увидела я неподалеку от лагеря Калину машину: поджидал он меня, чтоб довезти до Потьмы к поезду в Москву. «Кукушку» мне еще ждать и ждать пришлось бы. А он с самого раннего утра меня сторожил, хотел этим обиду загладить.

 

Ближе всех приняла к сердцу Галину историю, конечно, Зина, она даже всплакнула. Но жаль ей было не Галину, а попавшего в такое положение Колю-шофера.

— Хорошо, что ты его поняла и простила, а то бы он мог с собой что-нибудь сделать.

— Да, он потом, уже в дороге, мне признался, что такая была его первая мысль. Ладно, хватит об этом, все-таки вспоминать тяжело. Рассказывайте дальше вы, Ольга!

История седьмая,