Письмо Руанскому муниципальному совету

[Декабрь 1871]

 

Милостивые государи!

Большинством тринадцати голосов против одиннадцати (включая голоса г-на мэра и его шести адъюнктов) вы отклонили сделанное мною предложение воздвигнуть за наш счет на одной из городских площадей или улиц, по вашему выбору, маленький фонтан, украшенный бюстом Луи Буйле.

Являясь уполномоченным лиц, доверивших мне единственно для этой цели свои деньги, я считаю своим долгом публично выразить протест против такого отказа, то есть ответить на возражения, высказанные в вашем заседании от 8 декабря сего года, аналитический отчет которого появился в руанских газетах 18-го того же месяца.

Они сводятся к четырем основным причинам:

1. Комитет подписчиков изменил назначение памятника.

2. Проект может пагубно отразиться на городском бюджете.

3. Буйле не является уроженцем Руана.

4. Его литературные заслуги недостаточны.

Первое возражение (я точно передаю выражения отчета):

«Дано ли Комитету право нарушать обычай и заменять надгробный памятник фонтаном? Можно задать себе вопрос, все ли подписчики согласились на подобное изменение?»

Мы ничего не изменяли, милостивые государи; мысль о памятнике (выражение неопределенное, не означающее точно надгробный памятник) впервые возникла у бывшего префекта Нижней Сены, г-на барона Эрнеста Леруа, который и поделился ею со мною лично во время похоронной процессии.

Тут же была открыта подписка. Среди подписчиков встречаются имена всякого рода и всякого происхождения: одно лицо из императорской фамилии, несколько анонимов. Жорж Санд, Александр Дюма-сын, великий русский писатель Тургенев, Гаррис — журналист из Нью-Йорка, и другие. «Французская комедия» представлена в лице г-жи Плесси, Фавар, Броган и г-на Брессан. «Опера» — в лице г-на Фор и мадмуазель Нильсон; короче говоря, через полгода мы уже располагали суммой приблизительно в 14 000 франков, причем мрамор нам обещали предоставить в Министерстве изящных искусств, а избранный нами скульптор заранее отказался от какого бы то ни было вознаграждения.

Все эти люди, великие и малые, знаменитые и неизвестные, отнюдь не собирались жертвовать своим временем, талантом или деньгами для сооружения на кладбище (которого большинство из них никогда не имело бы случая посетить) столь дорогого памятника, одного из тех гротескных сооружений, в которых гордость пытается опровергнуть небытие и которые противны духу всякой религии, как и всякой философии.

Нет, господа! Подписчики имели в виду вещь менее бесполезную и более морального порядка, а именно: чтобы, проходя по улицам мимо изображения Буйле, каждый из них мог сказать себе: «Вот человек, который в наш алчный век всю свою жизнь посвятил поклонению литературе. Почесть, оказанная ему после смерти, лишь долг справедливости! И я внес свою лепту в это поучительное и справедливое дело».

Такова была их мысль. Иной у них не было. Впрочем, что вы знаете об этом? Кто поручал вам замещать их?

Но муниципальный совет, имея в виду надгробный памятник, предоставил нам десять метров земельного участка и сверх того подписался на 500 франков. Поскольку в его решении ясно слышен упрек, мы отказываемся от его денег. Пусть он оставит себе свои 500 франков!

Что касается земельного участка, мы готовы купить его у вас. Скажите вашу цену.

Пожалуй, этим и исчерпывается ответ на первое возражение.

Второе внушено чрезмерной осторожностью.

«Если бы Комитет подписчиков ошибся в своих расчетах, город не мог бы оставить его (памятник) незаконченным и должен с самого начала предвидеть необходимость взять на себя негласное обязательство пополнить в случае нужды недостающие ресурсы».

Но мы имели в виду свою смету представить на рассмотрение вашего архитектора; и поскольку наши ресурсы оказались бы недостаточными, Комитет (само собою разумеется) прибегнул бы к помощи подписчиков или скорее сам доставил бы недостающую сумму. Все мы достаточно богаты, чтобы быть верными своему слову.

Ваше чрезмерное беспокойство как будто страдает недостатком вежливости.

Третье возражение — «Буйле не является уроженцем Руана»!

Однако г-н Декорд в своем докладе называет его «один из наших»! А после «Заговора д'Амбуаза» бывший мэр Руана, г-н Вердрель, на банкете, устроенном в честь Буйле, привел весьма лестные сопоставления по его адресу, называя его славой Руана. В течение нескольких лет малая парижская пресса даже смертельно надоела всеми своими насмешками над восторгом руанцев от Буйле. «Шаривари» поместила карикатуру, изображавшую Елену Пейрон, которая принимает почести руанцев, приносящих ей в дар сахар, яблоки и руанские булочки; в другой я, недостойный, был изображен возницей «колесницы руанцев».

Но что из того! По-вашему, господа, выходит, что если великий человек родился в деревушке, насчитывающей тридцать лачуг, ему нужно воздвигнуть памятник в этой деревушке, а не в главном городе его округа?

Почему же не в районе, не на улице, не в доме, и, наконец, не в самой комнате, где он появился на свет!

А если место его рождения неизвестно (история не всегда точно осведомлена), что вы сделаете? Ничего; не правда ли?

Четвертое возражение — «Его литературные заслуги»!

И по этому поводу я встречаю в отчете весьма веские слова. «Вопрос приличия и вопрос принципа». Имеются опасения. «Это было бы чрезмерное восхваление, высокое отличие, преждевременное почитание, высшая дань уважения», а «она может быть пожалована лишь с величайшей осторожностью». Короче говоря: «Руан слишком высокий пьедестал для его славы!»

На самом деле, подобной почести не удостоили:

1) Милейшего г-на Потье, «оказавшего городской библиотеке более значительные услуги». (Конечно! как будто речь шла о вашей библиотеке!); и 2) Гиацинта Ланглуа! С ним я был знаком, господа, и лучше, чем кто-либо из вас. Не вспоминайте о нем! Никогда не говорите об этом благородном художнике! Жизнь его была позором для его соотечественников!

Теперь, правда, вы называете его «великой нормандской знаменитостью» и, распределяя славу совершенно фантастическим образом, называете среди «знаменитостей, которыми может гордиться наш город» (он может, но не всегда делает это), П. Корнеля (Корнель — знаменитость! Решительно, вы строги!); затем идут вперемежку Бойельдьё, Лемонье, Фонтенель и г-н Курт! Причем вы забываете Жерико — основоположника современной живописи; Сент-Амана — известного поэта; Буагильбера — первого экономиста Франции; Кавелье де ля Саль, открывшего устье Миссисипи; Луи Потера, изобретателя фарфора в Европе, и других! То, что ваши предшественники позабыли воздать «должные, чрезвычайные, достаточные почести» или даже никакого рода почестей таким знаменитостям, как, например, Самюель Бошар, предоставив городу Кан назвать его именем одну из улиц, — это неопровержимо! Но разве предшествующая несправедливость должна оправдать последующую!

Правда, на родине Рабле, Монтеня, Ронсара, Паскаля, Лабрюйера, Лесажа, Дидро, Вовенарга, Ламеннэ, А. Дюма нет ничего, напоминающего о них, между тем как в Ножан-ле-Ротру можно встретить статую генерала Сен-Поля, в Жизоре — статую генерала Бланмона, в Понтуазе — статую генерала Леклера, в Авранше — статую генерала Вальгубера, в Лионе — статую г-на Вайсса, в Нанте — статую г-на Биллоля, в Довиле — статую г-на де Морни, в Гавре — статую Ансело, в Валенсе — статую Понсара; в общественном саду в Вире — громадный бюст Шендолле; в Сеезе, напротив собора, — превосходную статую, воздвигнутую Конте, знаменитому своими рисунками карандашом, и другие.

Очень хорошо, если общественные деньги не пострадали при этом. Кто любит славу, должен платить за нее; пусть частные лица, желающие оказать кому-либо почести, оказывают их за собственный счет.

Примером, даже прецедентом, может служить как раз упоминаемый нами памятник, который мы желаем соорудить.

Ваша обязанность, поскольку ваши финансы от этого ничуть не пострадают, была принять на себя гарантию за выполнение. Пользуясь полным правом выбора места для установки нашего фонтана, вы равным образом имели право отвергнуть нашего скульптора и даже требовать конкурса.

Вы же вместо этого беспокоитесь о гадательном успехе «Мадмуазель Аиссе».

«Не встретит ли противодействие сооружение общественного памятника в честь его (Буйле) литературных заслуг, если драма не будет одобрена?»

А г-н Нион (адъюнкт специально по делам изящных искусств) считает, что, если, к несчастью, драма потерпит неудачу, применение положенной Муниципальным советом меры было бы со стороны последнего «безрассудством».

Значит, говоря прямо и без обиняков, весь вопрос в том, чтобы заранее знать сумму сборов. Если пьеса даст доход — Буйле знаменитый человек, если она провалится — стой! Благородная теория, нечего сказать!

Да ведь непосредственный успех драматического произведения не имеет никакого отношения к его достоинству. «Скупой» Мольера выдержал четыре представления; «Аталия» Расина и «Севильский цирюльник» Россини были освистаны. Примеров можно привести сколько угодно.

Впрочем, успокойтесь. «Мадмуазель Аиссе», сверх ваших ожиданий, пользуется успехом.

Но не все ли равно! Ведь по словам вашего докладчика, г-на Декорд, «талант Буйле не может считаться вне всякой критики» и «репутация его недостаточно тверда, недостаточно установлена». По словам г-на Нион, «он значительнее по форме, чем по сценической концепции!», «он несамобытный писатель». И, наконец, г-н Декорд называет его «ученик, зачастую удачный, Альфреда де Мюссе!»

Ах, сударь, вы не обладаете снисходительностью, подобающей собрату по искусству, а между тем не вы ли весьма тонко высмеяли тот самый город Руан, чье литературное целомудрие так горячо защищаете, запечатлев в «Преуспевающем городе» Сен-Тард: {Прочитано на публичном заседании Руанской Академии 7 августа 1867 (см. «Аналитический разбор трудов Руанской Академии»),}

 

Неведом был он вам.

Он не был сопричтен к славнейшим именам!

Однако же владел, отметим с уваженьем,

Бюро полиции, жандармским управленьем,

Судебной камерой, палатою писцов

И богаделенкой — наследием отцов.

 

Красивое местечко, где

 

Акцизу вопреки, хоть и ропша при этом.

Буфеты и кафе цветут отменным цветом.

 

Если бы у вас попросили денег, я понял бы ваше отвращение:

 

Совсем иное здесь: всемерно, каждый час

Здесь контрибуцию взимать готовы с нас...

Сен-Тардским буржуа не слишком-то пристал

Порывов щедрости высокий идеал.

 

А мы ожидали от вас большего вкуса, после того как вы бичевали современное арго. В вашем послании об «Английском импорте», {Прочитано на публичном заседании Руанской Академии 7 августа 1865 (см. там же).} где встречается следующее, достойное зависти, четверостишие:

 

В Булони на море, я знаю из газет,

Большой спортивный клуб готовит матч в крикет.

И всяческой хвалы заслуживает тот.

Кто тирании мод не слишком подпадет.

 

Прекрасный отрывок, но он превзойден следующим:

 

Я в Ренне знал рассказ о скряге бестолковом:

Гонимый жадностью, иссохший от забот,

Он вздумал умереть, окончив старый год,

Чтоб не расходоваться в новом.

 

Действительно, вы настраиваете все струны — воспеваете ли вы альбомы с фотографиями:

 

Для посетителей — пустое развлеченье,

А в составителе, увы, какое рвенье!

 

Либо сад Сент-Уена:

 

Ты жребий разделил отцветших этих мест,

Бывал здесь прежде пышный съезд,

А нынче — никого не стало.

{«Соболезнование саду в Сент-Уене, письмо». Заседание 2 июня 1863 (см. «Аналитический разбор трудов Руанской Академии»).}

 

Либо наслаждение танцами:

 

Меж тем как вкусам дня сдавалось все без спора,

Свободно торговать училась Терпсихора.

И вскоре, обойдя таможенный закон.

«Уланов» нам прислал соседний Альбион.

{«Зима в городе» (Послание. Заседание 6 августа 1863).}

 

Либо званые обеды:

 

Едва ли ожидать подобного могли вы.

Меню тех завтраков безмерно прихотливы:

На первое десерт нам подадут порой...

Весь этот блеск, увы! не дешев, хоть желанен.

Так будь готов зимой к расходам, горожанин!

{«Зима в городе» (Послание. Заседание 6 августа 1863).}

 

Либо чудеса современной промышленности:

 

Отныне могут все, удобней и скромней,

В уютных поездах объехать в восемь дней

Холмы Швейцарии иль Бельгию морскую...

Когда пожнет Лессепс плоды своих трудов,

Пробившись сквозь гранит Суэцких берегов,

Туристы сбросят цепь привычных расстояний:

Как прежде Францию избрали для скитаний,

Так Индию, Восток — спокойно занесут

В увеселительный маршрут.

[«Вакации» (Интимное послание. Заседание 6 августа 1864).]

 

Создавайте, создавайте дальше подобные конфетки! Создавайте даже драмы — ведь вы так хорошо распознаете форму драматической мысли — и будьте уверены, почтенный сударь мой, что «хотя ваша репутация достаточно тверда», и хотя вы похожи на Луи Буйле, ибо «и ваш талант» не может считаться «вне всякой критики», и вы также не являетесь «самобытным писателем», равно как и «первостепенным автором», вас никогда не назовут «учеником», хотя бы «удачным», Альфреда де Мюссе!

Впрочем, в этом отношении вы грешите недостатком памяти. Не выступал ли один из ваших коллег в «Академии наук изящной литературы и искусств Руана», в публичном заседании 7 августа 1862 года, с торжественным похвальным словом о Луи Буйле? Он весьма высоко оценивал его как драматического писателя и так удачно опровергал подражание Альфреду де Мюссе, что, когда я хотел сказать то же в предисловии к «Последним песням», мне оставалось лишь припомнить, или, вернее, списать, выражения моего старого приятеля Альфреда Нион, брата г-на Эмиля Нион, того самого адъюнкта, у которого не хватает смелости!

Чего же вы опасаетесь, о адъюнкт по делам изящных искусств, — «загромождения ваших общественных площадей»?

Но ведь подобные поэты (не прогневайтесь) не так уж многочисленны.

С того времени как вы отказались от бюста Буйле, невзирая на то, что мы даровали вам фонтан, вы лишились одного из своих, вашего адъюнкта, г-на Тюбефа; я не собираюсь сказать чего-либо неуместного или оскорбить скорбь семьи, которой не имею чести знать, но мне кажется, что имя Николя-Луи-Жюст Тюбефа отныне столь же неизвестно, как какой-нибудь фараон из 23-й династии, — а между тем имя Луи Буйле выставлено в витринах всех книжных магазинов Европы, «Аиссе» ставят на с.-петербургской и лондонской сценах, и его пьесы будут ставиться, а стихи вновь печататься через шесть, двадцать и сто лет, а возможно, еще поздней.

Ибо в памяти людей запечатлеваются лишь те, кто оказал ценные услуги; вам не дано доставлять нам одни из них, окажите же нам другие.

И вместо того чтобы предаваться литературной критике, — развлечению вне вашей компетенции, — займитесь более серьезными делами, как-то:

 

постройкой прочного моста;

постройкой пакгаузов — складов на правом берегу Сены;

расширением улицы Гран-Пон;

проведением улицы, ведущей от здания Суда к набережным;

продажей доков;

окончанием вековечного шпица на соборе и т. п.

 

Таким образом, в ваших руках находится недурная коллекция, которую можно было бы прозвать «музеем отсроченных проектов». Ключ от музея передается каждым исчезающим управлением его последователю, — настолько велико опасение скомпрометировать себя, до того боятся действовать! Осмотрительность считается такой добродетелью, что инициатива становится преступлением. Быть посредственным не вредит; но прежде всего следует воздерживаться от какой бы то ни было предприимчивости.

Когда публика вдоволь накричится, или, вернее, набормочет, прибегают к узаконенным формам, назначают комиссию; и тут уж ничего не поделаешь, абсолютно ничего, — «создана комиссия». Неопровержимый аргумент, универсальное средство против всякого нетерпения.

Иногда, однако, дерзают осуществлять. Но это чудо, почти скандал. Так было во время «грандиозных руанских работ», то есть когда проводили бывшую улицу Императрицы, ныне улицу Жанны д'Арк, и сквер Сольферино. Между тем

 

О скверах все твердят, и столь могуч пример:

Руану в тот же миг понадобился сквер.

 

Но из всех ваших проектов самым запоздалым, самым насущным, самым срочным является водоснабжение, так как вы испытываете недостаток в нем, вы в нем нуждаетесь, например, в Сен-Севере.

Вот мы и предложили вам соорудить на углу любой улицы две ионические колонны, снабженные вверху водоподъемным колесом, с бюстом посредине, раковиной внизу — и вот наш фонтанчик готов... — Обещания, — я говорю о формальных обещаниях, — были даны кое-кому из нас многими из вас.

Поэтому велико было наше удивление, тем более, что муниципалитет иногда весьма щедр в подобных случаях; доказательством может служить статуя Наполеона I, украшающая площадь Сент-Уена. Действительно, вы пожертвовали на это прекрасное произведение искусства (Генеральный совет голосовал первый раз за 10 000 франков, во второй раз — за 8 000 франков, и наконец в третий раз за 5 000 франков вознаграждения скульптору, ввиду того, что макет был случайно опорочен Комиссией — опять Комиссией! Какая склонность к Искусству!) — итак, вы дали 30 000 франков на сооружение этой статуи — конное изваяние с распухшей от водянки головой, — которая в конечном результате обошлась всего приблизительно в 160 000 франков, точная сумма неизвестна.

Но на статую Пьера Корнеля, гредложенную в 1805 году и воздвигнутую через 29 лет (в 1834), вы, Муниципальный совет, израсходовали 7 037 франков 38 сантимов, ни одного су больше.

Правда, это был великий поэт, вы же так далеко заходите в своем уважении к великим поэтам, что готовы скорее лишить себя самого необходимого, чем разрешить оказать почесть писателю второго порядка.

Однако позволяю себе два вопроса: если бы фонтан, если бы этот памятник общественной пользы, предложенный нами, должен был носить в виде украшения нечто иное, нежели бюст Луи Буйле, отклонили бы вы его сооружение?

Если бы дело касалось почести кому-нибудь из крупных промышленников нашего округа, чье состояние исчисляется десятками миллионов, отклонили бы вы его? Сомневаюсь.

Как бы вас не обвинили в презрении к тем, кто не является представителем капитала!

Для людей столь осторожных, которые главное значение придают успеху, вы жестоко ошиблись, милостивые государи! «Всемирный монитёр», «Ордр», «Пари-журналь», «Общественное благо», «XIX век», «Опиньон насиональ», «Конституционалист», «Голуа», «Фигаро» и т. д. — словом, почти все газеты резко высказались против вас, и дабы ограничиться одной лишь ссылкой, приведу несколько строк патриарха современной критики Жюля Жанена:

«Когда наконец наступил час окончательного воздаяния, то встретили некоторое недоброжелательство в осуществлении последней надежды друзей Луи Буйле. Отказались от его бюста на общественной площади города, который он украсил отзвуком своей славы. Тщетно его друзья предлагали снабдить водою эту сухую местность... для того, чтобы бюст, украшение фонтана, скрылся за этим благодеянием; но попробуйте вразумить несправедливых людей, указав им на жестокость подобного отказа! Они готовы воздвигнуть сколько угодно изображений во славу войны. А поэзия им неугодна!»

Впрочем, из вас, двадцати четырех, бывших налицо, одиннадцать высказались за нас, а г-н Вокье дю Траверсен, Ф. Дешан и Рауль Дюваль красноречиво протестовали в пользу литературы.

Дело само по себе совсем не важное. Но его можно отметить как знамение времени, — как характерную черту вашего класса, — и я обращаюсь уже не к вам, господа, но ко всем буржуа.

И я говорю им:

Хранители, которые ничего не хранят, пора бы вам пойти по иному пути — и раз говорят о возрождении, о децентрализации, измените ваш дух! Проявите наконец какую-то инициативу!

Французское дворянство погубило себя из-за своего двухвекового духа угодливости. Конец буржуазии начинается благодаря тому, что она прониклась духом черни. Я не вижу, чтобы она читала другие газеты, чтобы она наслаждалась иной музыкой или находила более возвышенные развлечения. Как у одной, так и у другой одинаковая любовь к деньгам, то же преклонение перед совершившимся фактом, та же потребность в кумирах для их разрушения, та же ненависть ко всякому превосходству, тот же дух поношения, то же грубое невежество!

Национальное собрание представляют 700 человек. А сколько из них знают названия наших главных трудов по истории или могут назвать даты правления шести королей Франции; кто из них знаком с основами политической экономии, кто прочел хотя бы Бастиа! Возможно, руанский муниципалитет, в полном составе отрицавший заслуги поэта, даже совершенно незнаком с правилами стихосложения? Да ему и нет надобности знать их, поскольку он не интересуется стихами.

Чтобы заслужить уважение тех, кто стоит ниже вас, уважайте сами тех, кто вас превосходит!

Прежде чем посылать народ в школу, посетите ее сами!

Просвещенные классы, просвещайтесь!

Благодаря презрению к знанию, вы мните себя полными здравого смысла, положительными, практичными! Но действительно практичным можно быть при условии большего... Вам не пришлось бы пользоваться всеми благами промышленности, не будь единственным идеалом ваших отцов XVIII века материальная польза. Мало ли осмеивали Германию за ее идеологов, ее мечтателей, ее туманных поэтов! Вы видели, увы, куда привели эти туманы! Ваши миллиарды вознаградили ее за все время, которое она не зря потеряла на построение разных систем. Если я не ошибаюсь, мечтатель Фихте реорганизовал прусскую армию после Иены, а поэт Кернер повел против нас некоторое количество уланов в 1813 году!

Вы практичны? Полноте! Вы не умеете держать в руках ни пера, ни ружья! Вы позволяете каторжанам обирать себя, лишать свободы и убивать! В вас нет уже даже скотского инстинкта самосохранения; и когда дело касается не только вашей шкуры, но и мошны, которой вы должны были бы больше дорожить, у вас не хватает энергии пойти и опустить клочок бумаги в ящик! Со всеми вашими капиталами и вашей мудростью вы не можете создать ассоциации, равносильно Интернационалу! Все ваши умственные силы направлены на страх перед грядущим!

Придумайте что-либо другое. Поторопитесь! Иначе Франция будет все больше и больше погрязать в тисках гнусной демагогии и глупой буржуазии.

Гюстав Флобер.

 

ШАРЛЮ-ЭДМОНУ

Январь [1872]

 

Дружище!

Не можете ли вы прислать мне два входных билета на заседание Сената? Они мне нужны для племянницы, любительницы мумий (ибо она моя ученица).

Позвольте вам заметить, дружище, что вы свинья: во-первых — я вас никогда не вижу, а во-вторых — я вас несколько раз безрезультатно запрашивал, на каких основах восстановлены обеды у Маньи?

Я не мог присутствовать на двух трапезах, на которые был приглашен, по той причине, что первый раз был занят, а второй раз отсутствовал.

Так-то, милый мой.

Ваш.

Улица Мурильо, 4, парк Монсо.

 

ФИЛИППУ ЛЕПАРФЕ

Суббота утром [Январь 1872]

 

Дорогой Филипп!

Вот каково положение дел: «Рюи-Блаз» пойдет не раньше будущей субботы или четверга; «Аиссе» ставится завтра и в понедельник, а может быть, еще два-три раза, если не будет готов «Рюи-Блаз».

Вчера потащился в «Одеон» совсем больной, еще не оправившись от ангины. Аплодировали больше, чем когда-либо, и актеры ни в коей мере не провалили пьесу; только народу было очень мало. Пресса с первого же дня нанесла нам смертельный удар.

Хлопочу о статьях по поводу «Последних песен», и вот письма и беготня возобновились. Я думаю, что статьи будут во всех больших газетах.

Письмо в муниципальный совет вызвало много толков в течение трех дней. Я не знаю, что происходит в Руане, так как синьор Кодрон не ответил на мои послания. Лапьерру пришлось его разыскивать и вызывать на то, чтобы он написал письмо в «Фигаро».

Мне не удалось пустить в ход депутата Барду, которому я поручил добиться в министерстве внутренних дел разрешения продавать мою брошюру в заде «Одеона». Что касается д'Омуа, то он дважды просил передать мне, что «на днях напишет».

А Герар, которому я послал экземпляр книги и брошюру, не удостоил даже подтвердить получение.

Друзья Буйле обнаружили бесподобную преданность и изысканность манер изумительную. Роган составляет исключение.

Еще новость: похоже, что собираются возобновить «Феерию». Леви советует мне дождаться перестройки театра «Порт-Сен-Мартен», которая предполагается в ближайшем будущем.

С другой стороны, у меня имеется сильная поддержка в лице Буле.

Я ни на что не надеюсь, однако зевать не следует!.. Ах, будь у меня помощник!!!

Лапьерр должен приехать в Париж недели через две; передай ему имеющуюся у тебя рукопись. Если приедешь раньше, привези ее с собой.

Поцелуй за меня свою мать.

Твой.

 

ЖОРЖ САНД

[Париж] Воскресенье [21 января 1872]

 

Наконец-то выдалась спокойная минута, и я могу вам написать. Но мне так много надо вам пересказать, что я теряюсь. Ваше письмецо от 4 января, полученное в день премьеры «Аиссе», растрогало меня до слез, дорогой и любимый маэстро. Никто, кроме вас, не способен проявить столь деликатные чувства.

Премьера прошла блестяще, и только! На следующий день зал был почти пуст. Печать, вообще говоря, обнаружила глупость и гнусность. Меня обвинили в желании создать рекламу вставной зажигательной тирадой. Я прослыл красным (sic!). Вот до чего мы дошли, как видите!

Дирекция «Одеона» ничего не сделала для пьесы. Напротив! В день премьеры я собственными руками пронес аксессуары для первого акта. А на третьем представлении мне пришлось руководить выходами фигурантов.

Все время, пока шли репетиции, они объявляли в газетах о возобновлении «Рюи-Блаза» и т. д. Они заставили меня задушить «Баронессу» {«Баронесса» — драма в прозе Шарля-Эдмона и Фусье.} точно так же, как «Рюи-Блаз» задушил «Аиссе». Словом, наследник Буйле заработает весьма мало денег. Честь спасена — и только.

Я напечатал «Последние песни». Вы получите книжку вместе с «Аиссе» и моим «Письмом Руанскому муниципальному совету». Это маленькое разглагольствование показалось «Руанскому хроникёру» таким крамольным, что он не решился его напечатать; но оно появится в свет в «Тан», а затем в Руане, отдельной брошюрой.

Какую глупую жизнь я вел два с половиной месяца! Как только я не околел! Самые длинные мои ночи длились не более пяти часов. Сколько беготни! Сколько писем! И сколько гнева, к сожалению, сдержанного! Наконец, три дня я сплю как сурок, совсем осовел от сна.

Был вместе с Дюма на премьере пьесы «Король-хитрец». {«Король-хитрец» — пьеса Викторьена Сарду, муз. Оффенбаха.} Трудно себе представить, что это за гадость! Вещь глупей и бессодержательней самой плохой феерии Клервиля. Публика была совершенно со мной согласна.

Милейший Оффенбах вознаградил себя от провала успехом «Фантазио» в «Комической опере». Неужели мы никогда не возненавидим хвастовство? Это был бы такой прогресс на пути к добру.

Тургенев в Париже с начала декабря. Каждую неделю мы назначаем друг другу свидание, чтобы прочесть «Святого Антония» и пообедать вдвоем. Но всегда что-нибудь мешает нам повидаться. Я более чем когда-либо издерган жизнью, и все вызывает во мне отвращение, но это не мешает мне чувствовать себя здоровым как никогда.

Чем это объяснить?

 

ЭРНЕСТУ ФЕЙДО

[Февраль 1872?]

 

Гнусный сторонник Империи!

Не прихожу к тебе, во-первых, из-за паршивого гриппа, а во-вторых, оттого, что мне противны твои политические убеждения.

Как только поправлюсь, приду, чтобы УБИТЬ тебя!

Трепещи!!! Да здравствует Марат!

Его тень.

 

ЖОРЖ САНД

[Париж, между 20 и 28 февраля 1872]

 

Как давно я вам не писал, дорогой маэстро! Мне столько надо сказать вам, что я не знаю, с чего начать. Как глупо жить в разлуке, когда люди любят друг друга!

Что же вы, навек простились с Парижем? Неужели я вас больше не увижу там? Приедете вы этим летом в Круассе послушать «Святого Антония»?

Я лично не смогу приехать в Ножан, ибо время у меня, ввиду скудных средств, рассчитано. К тому же мне осталось еще добрый месяц пробыть в Париже для исследований и чтения, после чего я уеду с матерью; мы сейчас ищем компаньонку. Ее не так легко найти. Таким образом, к пасхе я возвращусь в Круассе и примусь за переписывание. Появляется желание писать.

В настоящее время читаю по вечерам «Критику чистого разума» Канта, в переводе Барни, и вновь пересматриваю Спинозу. Днем развлекаюсь перелистыванием средневековых беллуариев, {Ошибочно — вместо «бестиариев», средневековых рассказов о животных.} ищу у «авторов» самых причудливых зверей. У меня в самом разгаре описание фантастических чудовищ.

Когда вопрос будет более или менее исчерпан, пойду в Музей помечтать возле настоящих чудовищ, и на этом исследования для «Святого Антония» закончатся.

В предпоследнем письме вы выражали опасения о моем здоровье; не тревожьтесь. Никогда я еще не был так уверен в хорошем его состоянии. Жизнь, какую я вел зимой, могла бы убить трех носорогов, но это не мешает мне чувствовать себя хорошо. По-видимому, ножны крепки, ибо лезвие отточено хорошо; но все обращается в печаль. Всякая деятельность вызывает у меня отвращение к жизни. Я последовал вашим советам и развлекался. Но меня это мало забавляет. Очевидно, меня интересует одна лишь пресвятая литература.

Мое «Предисловие к последним песням» вызвало напыщенную ярость у г-жи Коле. Я получил от нее анонимное письмо в стихах, где она изображает меня шарлатаном, который пользуется могилой друга для рекламы, подлецом, заискивающим перед критиками, после того как он «низкопоклонствовал перед Цезарем»! Грустный пример страстей, как сказал бы Прюдом!

Кстати, о Цезаре; я не верю в скорое его возвращение, что бы ни говорили. До этого мы еще не дошли, несмотря на весь мой пессимизм. Однако, если посоветоваться с богом, именуемым всеобщим избирательным правом, как знать?.. Ах, мы пали, мы очень низко пали!

Видел «Рюи-Блаза», играли скверно, за исключением Сарры. {Сарры Бернар.} Мелинг — бродящий во сне золотарь, остальные также наводят скуку. Виктор Гюго дружески пенял мне, что я не навестил его; поэтому я счел своим долгом нанести ему визит. Он оказался... очаровательным! Повторяю — очаровательным, отнюдь не великим человеком, отнюдь не важной птицей. Это удивительное открытие благотворно на меня подействовало, ибо у меня сильно развито чувство почитания и мне нравится любить то, чем я восхищаюсь. Этот намек относится к вам лично, дорогой и добрый маэстро.

Я познакомился с г-жой Виардо и нахожу ее весьма любопытной натурой. Меня ввел к ней Тургенев.

Поцелуйте от меня крепко своих внучек и примите мой лучший, возвышенный привет.

 

ЖОРЖ САНД

[Начало марта 1872]

 

Дорогой маэстро!

Получил фантастические рисунки, {Рисунки к «Искушению св. Антония».} они меня развлекли. Быть может, в рисунке Мориса скрыт глубокий символ? Я его не обнаружил... Мечта!

Там есть два очень хорошеньких чудища: 1) зародыш в форме баллона на четырех лапках; 2) череп в соединении с глистой.

Мы еще не нашли компаньонки. Мне кажется, это трудно. Нам нужна особа, которая могла бы быть чтицей, очень ласковая; ей будет также поручено вести хозяйство. Физического ухода от нее не потребуется, так как мать оставляет свою горничную.

Нам нужен прежде всего приятный человек, безукоризненно честный. Религиозных принципов не требуется. Остальное предоставляется на ваше усмотрение, дорогой маэстро. Вот и все.

Меня беспокоит Тео. Он, по-моему, необыкновенно стареет. Должно быть, он очень болен какой-нибудь сердечной болезнью. Еще один собирается меня покинуть.

Нет! Не литературу люблю я больше всего на свете, я плохо выразил свою мысль (в последнем своем письме). Я говорил только о развлечениях, больше ни о чем. Я не такой педант, чтобы предпочитать фразы людям. Чем дальше, тем больше усиливается моя чувствительность. Но фундамент крепкий, и машина продолжает свою работу. К тому же после войны с Пруссией не страшны никакие невзгоды.

А «Критика чистого разума» некоего Канта в переводе Барни еще более тяжелое чтение, нежели «Парижская жизнь» Марселена. Ничего, в конце концов пойму.

Почти закончил набросок последней части «Святого Антония». Спешу начать писать. Слишком уж давно ничего не писал. Скучаю по стилю.

А еще более по вас, добрый, дорогой маэстро. Известите меня тотчас же о Морисе и сообщите, подойдет ли для нас ваша знакомая дама.

Засим целую вас всех от всей души.

Ваш старый трубадур, вечно волнующийся, вечно вввозмущенный, подобно святому Поликарпу!

 

ЖОРЖ САНД

Круассе [Конец марта 1872]

 

Итак, я возвратился сюда, дорогой маэстро, но мне невесело; меня тревожит мать. Упадок сил увеличивается у нее с каждым днем, почти с каждым часом. Она захотела вернуться домой, невзирая на то, что маляры еще не окончили работу и жить здесь очень плохо. В конце будущей недели у нее будет компаньонка, которая облегчит мне идиотские хозяйственные заботы.

Десять дней тому назад у меня произошла крупная ссора с моим издателем.

Поводом послужили «Последние песни». Знаете ли, сколько достанется наследнику Буйле от «Аиссе» и «Последних песен»? После всех расчетов ему придется уплатить четыреста франков. Избавляю вас от деталей, но это так. Вот как обычно вознаграждается добродетель. Если бы она получала награду, то не была бы добродетелью.

Все равно! Последняя история расстроила мне нервы, как слишком сильное кровопускание. Унизительно видеть одни неудачи, а когда отдаешь всю свою душу, ум, нервы, мускулы, время и ничего за это не получаешь, то чувствуешь себя совершенно подавленным.

Мой бедный Буйле вовремя умер; несладко сейчас живется.

Ну, а я твердо решил на долгие годы избавить печатные станки от усиленной работы, единственно лишь, чтобы не иметь «дел» и избежать всяких сношений с издателями, типографиями и газетами, а главное, чтобы не слышать разговора о деньгах.

Моя бездарность в этом направлении развивается в ужасающих размерах. Почему вид счета приводит меня в ярость? Это доходит до безумия. «Аиссе» не принесла денег. «Последние песни» чуть было не послужили причиной привлечения меня к суду. История с фонтаном еще не окончена. {Речь идет о проекте памятника Луи Буйле.} Я устал, бесконечно устал от всего!

Только бы не провалить еще и «Святого Антония». Примусь за него через неделю, когда покончу с Кантом и Гегелем. Эти два великих человека по-прежнему действуют на меня отупляюще, и когда я покидаю их общество, то с жадностью набрасываюсь на своего старого и трижды великого Спинозу. Какой гений! Что за произведение «Этика»!

 

Г-ЖЕ ЛАУРЕ ДЕ МОПАССАН

7 апреля 1872

 

Дорогая Лаура!

Вчера утром моя мать скончалась!

Завтра похороны.

Разбит от усталости и горя.

Нежно тебя целую.

 

ЖОРЖ САНД

[Круассе] Вторник 16 апреля 1872

 

Дорогой маэстро!

Мне следовало тотчас же ответить на ваше первое письмо, такое нежное. Но мне было слишком грустно. Не хватило физических сил.

Сегодня я, наконец, вновь услыхал пение птиц, увидел зеленеющую листву. Солнце уже не раздражает меня, это хороший признак. Для меня было бы спасением, если бы я снова ощутил желание работать.

Ваше второе письмо (вчерашнее) растрогало меня до слез. Какая вы добрая! Какое вы превосходное существо! В настоящий момент мне деньги не нужны, спасибо вам. Но если они мне