Промежуточные выводы 5: специализация

• Восприятие и понимание окружающих событий требуют умозаключений и догадок о разных аспектах окружающих нас объектов.

• Сознание складывается из специализированных систем, делающих умозаключения относительно этого разнообразия аспектов.

• Представители разных «онтологических категорий» активируют разные сочетания этих специализированных систем.

• Каждая система логического вывода, в свою очередь, состоит из еще более специализированных нейронных структур.

 

 

Что знает каждый ребенок

 

Малыши не производят впечатления умников. Двухлетние дети неуклюжи, понятия не имеют о хороших манерах и морали и могут (в буквальном смысле) заблудиться в трех соснах. Речь у них неправильная, словарный запас, мягко говоря, ограничен. Когда видишь все это, с трудом верится, что со временем они станут полноценными взрослыми. Но внешнее впечатление обманчиво. Дети многое усваивают, потому что много знают. И теперь ученые довольно точно могут описать мыслительные процессы, помогающие малышам усвоить (почти) все, чему требуется научиться, отталкиваясь от довольно противоречивых сведений, которыми мы их снабжаем. Как ни трудно в это поверить, на самом деле маленькие дети очень умны.

Ума им прибавляет то же, что и нам, – множество специализированных систем логического вывода, составляющих наше сознание. Для психолога дети – своего рода естественный эксперимент. При минимальном объеме знаний они постепенно добывают самые разные необходимые сведения об окружающем мире. Единственный способ делать это – на основе ограниченных данных создавать некую картину действительности путем умозаключений. Такое возможно, только если с самого начала иметь непреложные установки, диктующие, какие аспекты нужно вычленять из окружающей среды и какие догадки, базируясь на них, строить. Вот несколько показательных примеров.

 

Что у крокодила внутри? Возьмите (тушу) крокодила. Вскройте его, вооружившись ножом поострее. Внутри вы увидите кости, мышцы и разные внутренние органы. А теперь вопрос на засыпку: что вы увидите внутри у второго крокодила? Большинство ответит, что, скорее всего, аналогичные кости, мышцы и внутренние органы. Это, разумеется, правильно. Чтобы выяснить, есть ли у крокодилов легкие, не надо препарировать 200 туш и сравнивать результаты, ведь мы совершенно уверены, что вскрыть одного (в крайнем случае парочку, если финансирование эксперимента позволит) будет вполне достаточно. При этом мы вряд ли можем подкрепить такую уверенность личным опытом. Мы просто исходим из того, что все представители вида имеют одинаковые внутренности (за исключением половых органов, для которых существуют две разновидности). И эту убежденность находим даже у маленьких детей (в возрасте от трех до пяти, соответственно адаптируя формулировку вопроса), хотя у них опыта встреч с животными гораздо меньше, чем у нас, а уж про опыт вскрытия туш и говорить нечего. Может быть, вам покажется, что вопрос не такой уж и сложный. В конце концов, если они все называются крокодилами, наверное, они более или менее одинаково устроены? Однако уверенность детей, что у всех крокодилов внутри одно и то же, почему‑то не очень распространяется на внутреннее устройство телефонов и телевизоров. Сходство в данном случае для них не показатель. Дети без труда опознают телефон по внешнему виду и знают, зачем нужен телевизор. Для них просто не очевидно, что эти устройства выполняют свои функции именно благодаря начинке. Прелесть этого принципа в его совершенной абстракции. То есть дети предполагают у всех крокодилов одинаковые внутренности, но при этом понятия не имеют, как они – и у других животных тоже – выглядят. Как удалось установить психологу Франку Килу, маленькие дети слабо представляют себе внутреннее устройство тела животного, однако абсолютно уверены, что у мыши внутри то же самое, что и у других мышей.[36]

На самом деле в этих банальных умозаключениях имеется один более глубокий и тонкий аспект. Виды животных (то, что у биологов называется genera – собака, кошка, жираф и т. п.), как правило, и детьми и взрослыми воспринимаются в эссенциалистском ключе. То есть мы приписываем, скажем, корове некое существенное свойство (или набор свойств), которое характеризует вид в целом и является неотъемлемым. Психологи Франк Кил, Генри Уэллманн и Сьюзан Гельман собрали богатый документальный материал по такого рода представлениям у маленьких детей, однако у взрослых они встречаются тоже. Предположим, вы берете корову, скальпелем удаляете лишнее, перекраиваете ее в лошадь, пришиваете гриву и красивый хвост, проводите еще ряд манипуляций, чтобы она паслась, двигалась и в целом вела себя, как лошадь. Теперь это лошадь? Для большинства людей, в том числе и большинства детей, нет. Это переделанная корова, корова‑лошадь, может, кросс‑культурная корова, но по сути все еще корова. У нее имеется некое постоянное неотъемлемое свойство, делающее ее коровой, и его можно подразумевать, даже не представляя, в чем оно заключается. То есть большинство людей представляют себе корову как носителя некой «коровистости», но саму «коровистость» описать не смогут. Им известно лишь одно, что коровистость не отнять и именно она диктует внешние черты. В частности, рога и копыта коровы – это проявления «коровистости».[37]

Наличие у животных сущности, распространяющейся на весь вид, соотносится с другим особым свойством концепции животного, а именно что она выступает частью таксономии, принципа общей классификации животных и растений. Признаки, определяющие принадлежность объекта к живой природе, взаимоисключающие (одно животное не может принадлежать к двум классам) и всеохватывающие (все животные воспринимаются как принадлежащие к одному такому классу). Обратите внимание, что это относится только к видовым понятиям из области живой природы. Фортепиано может быть одновременно и мебелью, и музыкальным инструментом (то есть видовое понятие «фортепиано» принадлежит сразу к двум классам более высокого ранга). Кроме того, природные видовые признаки объединяются в более крупные классы согласно общему строению тела: например, «птицы», «млекопитающие», «насекомые» и т. п.[38]

Почему некоторые предметы движутся сами? Как я уже говорил, если соответствующим образом выставить настройки, может показаться, что точки на экране не просто беспорядочно сталкиваются, а гоняются друг за другом, и разницу эту видят даже маленькие дети. Как показал некоторое время назад психолог Алан Лесли, причинно‑следственная иллюзия Мишотта возникает и у детей, они видят причинно‑следственную связь на тех же изображениях, что и взрослые. Другой детский психолог, Филипп Роша, проводивший эксперименты такого рода с шестимесячными детьми, продемонстрировал, что и они чувствуют разницу между физической обусловленностью (толкать, тянуть, ударять) и социальной обусловленностью (преследовать, избегать). Получается, что представление о таких связях между событиями возникает в сознании куда раньше, чем нам казалось, – явно еще до того, как ребенок усваивает понятия «преследовать» или «избегать», и до того, как у него появляется собственный опыт подобных действий. У детей постарше (например, у трехлетних) имеются определенные ожидания по поводу разницы между самостоятельно движущимися и приводимыми в движение объектами окружающей среды. В частности, психолог Рошель Гельман проводила испытания с дошкольниками, выясняя, могут ли, в их представлении, двигаться животные и статуи животных. У детей не вызывало сомнений, что настоящие животные движутся сами, а статуи – нет. Интуитивно они это чувствовали, но объяснить не могли. Кто‑то из детей говорил, что статуи не движутся, потому что «у них нет ног». На возражение, что ноги‑то есть, вот они, дошкольники заявляли, что «это неправильные ноги» и т. д. При тестировании настолько глубинных интуитивных принципов это довольно частая картина. У ребенка сформирован принцип, сформированы систематизированные интуитивные представления, но внятного объяснения он пока дать не может, потому что за интуицию отвечает специализированная система, отделенная даже у взрослых от сознательного осмысления.[39]

Вокруг нас разные люди? Человеческое лицо попадает в особую категорию визуальных стимулов с самого появления малыша на свет. Ребенок не просто отличает лица от других окружающих предметов, он обращает на различия между ними больше внимания, чем на различия между другими визуальными стимулами. Происходит это потому, что новорожденный стремительно накапливает информацию о важных для него людях. Уже через несколько дней после появления на свет он начинает создавать «досье» на каждого, с кем общается, запоминая не только лица, но и характер взаимодействия. Психолог Эндрю Мелцофф обнаружил, что малыши различают людей с помощью подражания. Повторив тот или иной жест одного взрослого, с другими взрослыми ребенок попытается сымитировать другие движения. И когда вернется первый «товарищ по играм», ребенок снова будет копировать его. Иными словами, малыш пользуется подражанием, чтобы проверить, с кем он взаимодействует, с каким досье соотнести вот это лицо, запах и т. д. У ребенка имеется установка – точнее, такую установку диктует устройство его мозга, – что различать два человекообразных объекта для него гораздо важнее, чем различать, скажем, двух мышей или две игрушки. Восприятие мира начинается для младенца не с того, что он видит вокруг множество разных предметов и замечает сходство между некоторыми из них – человеческими лицами. Наоборот, у младенца имеется предрасположенность к тому, чтобы обращать особое внимание на то, что выглядит как человеческое лицо, и на различия между этими лицами.[40]

Кстати, из того, что малыш может копировать мимику взрослого (высовывать язык, поджимать губы, хмуриться), следует, что мозг новорожденного обладает высокоспециализированными способностями. Для подражания необходимо соотнести визуальную информацию, поступающую извне, с моторными командами, идущими изнутри. Младенцы проделывают это еще до того, как увидят собственное лицо в зеркале, и до того, как на это подражание начнут реагировать родители. Ребенок не учится подражать, он учится через подражание. Кроме того, что с помощью подражания можно различать людей, оно играет важную роль в освоении сложных движений и в какой‑то степени в усвоении звуков речи.[41]

Сколько вокруг нас всякого разного? Если младенцы такие умные, может, они еще и считать умеют? Представьте себе, да. Точнее, в их мозге, как и в нашем, имеются некоторые механизмы, которые отслеживают количество объектов вокруг, реагируют на «невозможные» изменения (например, если два объекта превращаются в один) и дают реакцию удивления. Покажите шестимесячному ребенку предмет, закройте его непрозрачной ширмой. Потом покажите другой предмет, уберите за ширму. Потом поднимите ширму, а за ней только один предмет. (Такие дешевые трюки когнитивные психологи в своих экспериментах используют часто.) Дети бурно удивляются, особенно если предметы, спрятанные за ширмой, успели поменять форму или цвет, а значит, какой‑то участок младенческого мозга отслеживает, сколько предметов прячут. Обратите внимание, что в подобных экспериментах оба предмета вместе дети не видят, так что удивление у них вызывает не просто перемена в окружающей обстановке, но перемена неожиданная.[42]

 

Откуда нам все это известно? Разумеется, нет смысла спрашивать пятимесячного ребенка, не кажется ли ему странным, что 1 + 1 = 1. В экспериментах с участием настолько юных испытуемых используются специальные методы замеров интенсивности удивления и внимания – по направлению взгляда или по активности сосания пустышки. Если предъявляемые младенцу экспозиции соответствуют его ожиданиям, он быстро теряет интерес и начинает смотреть по сторонам. Если же поменять экспозицию определенным способом, можно завладеть вниманием младенца снова, то есть он заметит разницу. Разумеется, задача эксперимента – отследить реакцию не на изменение как таковое, поэтому визуальные стимулы меняются разными способами, и экспериментатор наблюдает, одинаковый ли результат дают эти способы. Так у нас появляется возможность определить, какие перемены завладевают вниманием лучше других.

Как видим, юное сознание еще не значит «примитивное». Многие специализированные способности, которые мы наблюдаем у взрослых, уже присутствуют у младенцев – в форме определенных ожиданий (например, о пространственно‑временной непрерывности объектов), предпочтений (например, различение человеческих лиц и различение морд жирафов) и видов умозаключений (например, если этот предмет движется по собственной воле, попытайся определить его цель; если он движется от приложения внешней силы, вопросом о цели не задавайся). Эти ранние способности позволяют применять к определенным областям окружающей действительности соответствующие системы логического вывода. Именно так ребенку удается усвоить огромный объем информации об окружающем мире – благодаря установке охватывать не все многообразие фактов о нем, а лишь некоторые из них. Обращать внимание на все потенциальные связи между всеми окружающими объектами было бы напрасной тратой времени и сил (а то и вовсе непосильно). А вот выборочно можно усвоить многое.

 

Врожденное и приобретенное

 

Сами того не замечая, мы причисляем окружающие предметы к разным классам и подразумеваем у них разные «скрытые» свойства (сущность у животного, цель у действующей силы), которые раскрывают их суть. Что еще поразительнее, мы проделываем это задолго до того, как накопим достаточно сведений о мире, чтобы осознавать роль этих установок в его познании. У маленьких детей есть установка, что самопроизвольно движущийся объект имеет цель; что для взаимодействия с разными людьми необходимо различать лица; что к звукам, издаваемым людьми, нужно относиться не так, как к звукам от неживых предметов. Все эти установки можно наблюдать уже в очень раннем возрасте. Что, конечно, заставляет задаться вопросом, откуда они возникают. Присутствуют ли онтологические категории и системы логического вывода в сознании человека от рождения? Умеют ли младенцы изначально отличать, скажем, живое от неживого?

Вопрос, к сожалению, почти бессмысленный. (Я уже говорил об этом в одной из предыдущих глав, но к некоторым баранам приходится возвращаться снова и снова, иначе они норовят разбрестись, вызывая бесконечную путаницу.) Например, мы знаем, что ожидания по поводу животных и рукотворных предметов у дошкольников разнятся. Как такое различие может быть врожденным? Тем не менее нам известно, что маленькие дети ожидают самостоятельного движения от всех объектов, похожих на животных, но не от объектов, похожих на рукотворные. Может ли это различие опираться на какое‑нибудь другое, еще более раннее? Не исключено, поскольку малыши различают живое («хаотическое») и неживое («ньютоновское») движение. Получается, можно продолжать двигаться во времени вспять и искать все более ранние способности и истоки сложных концептуальных различий. Однако учтите: чем дальше мы уходим назад, тем сильнее изменяются сами понятия. Начинали мы с понятия «животное», потом перешли к «объекту, похожему на животное», потом к «самопроизвольно движущемуся объекту», а потом к «объекту с хаотичным движением». Так что у новорожденного мы обнаружим, строго говоря, не понятие «животное», а нечто, что (в норме) дает что‑то, ведущее к чему‑то еще, на чем строится понятие «животное». То же относится и к другим понятиям. Их изначальные прототипы найти можно, но чем дальше мы уходим вспять, тем меньше они напоминают то, с чего мы начали, и тем больше мы обнаруживаем обобщений, на основе которых в будущем ребенок сформирует те самые понятия. По мере продвижения к истокам их приходится переформулировать, и в какой‑то момент перед вами оказываются самые что ни на есть изначальные, закладывающиеся на очень раннем этапе прототипы. Однако они не совпадают с понятиями, с которых вы начинали раскручивать эту цепочку. Вполне вероятно, что генетический материал влияет на селективность полей коры головного мозга и на нейронные проводящие пути, которые взаимодействуют с этими зонами. Но активация нейронных связей, на которые опираются системы логического вывода, определенно требует дальнейшей калибровки.

Неразбериха возникает из‑за нашей склонности относиться к понятиям как к описательным энциклопедическим статьям: мы задаемся вопросом, имеются ли у ребенка те или иные данные, присутствующие во взрослой энциклопедии. Но, как я уже говорил, «энциклопедическая» картина уводит нас в сторону. Онтологические категории – это, по сути, система выключателей, активирующих или деактивирующих ту или иную систему логического вывода. Как выразилась философ Рут Милликан, понятия – это не столько описания, сколько навыки. Понятие «животное» – это навык распознавать животных и делать соответствующие умозаключения. Поэтому здесь, как и в двигательных навыках, освоение идет постепенно: нельзя провести четкую черту и сказать, что вот теперь у ребенка есть понятие животного. Этот навык можно оттачивать до бесконечности.[43]

Из досужих разговоров о «врожденности» создается впечатление, что у детей должны быть точно такие же понятия, какие мы находим у взрослых. Однако в ходе научных исследований возрастного развития складывается более сложная картина – набор «скелетных» принципов, изначальных установок и специализированных навыков, из которых, если ребенок растет в нормальной среде, формируются взрослые представления. Этот процесс становится нагляднее, если ненадолго отвлечься от понятий и вспомнить, как происходит физическое развитие. Ребенок рождается именно таким и развивается именно так, потому что строение тела запрограммировано генотипом. У любого нормального ребенка вырастают сначала молочные зубы, потом они выпадают и где‑то в младшем школьном возрасте сменяются постоянными. Но для этого требуются соответствующие условия. Даже нехватка витаминов может повлиять на траекторию развития, что уж говорить о гипотетических детях, выращенных, например, в невесомости или выкормленных внутривенно, через капельницу, а не твердой пищей, требующей жевания. Эти примеры можно отбросить как неактуальные не только потому, что они редки (сейчас редки, а потом могут стать обыденностью), но, в первую очередь, потому, что такие условия не были господствующими, когда происходил отбор соответствующих генов. Гены, отвечающие за развитие зубов у современного человека, закладывались в условиях, когда пищу приходилось пережевывать, она была растительной и животной, а леденцов, шоколадных батончиков и капельниц не существовало вовсе.

Приблизительно по той же схеме – ступенчатой, поэтапной – у большинства нормальных детей происходит развитие речи: непременный этап резкого увеличения словарного запаса в возрасте от двух до пяти, стадия односложных предложений, переход к двусложным и последующее полноценное освоение синтаксиса и морфологии родного языка. Но и для этого требуется нормальная среда, в которой люди будут на этом языке говорить – и не просто говорить, а общаться с детьми. У ребенка, выросшего в изоляции, языковые навыки могут и не развиться в полной мере. Итак, при наличии правильных генетических настроек, предполагающих использование ресурсов окружающей среды – формирование зубов при получении правильных питательных веществ и усвоение синтаксиса при нормальном речевом взаимодействии с компетентными носителями, – нормальная среда является принципиальным условием.

Отсюда вытекает еще один, гораздо более важный вопрос. Как я уже говорил, определенные онтологические категории и системы логического вывода обнаруживаются в любом нормальном человеческом сознании с раннего возраста. Подчеркиваю – в человеческом. Описанная мной конфигурация характерна именно для людей. Мы интуитивно проводим различия – противопоставляя, например, бездеятельные объекты целеустремленным, природные (горы) – рукотворным (луку и стрелам), людей как участников событий – животным. Однако метафизической необходимости в этом нет. Многие философы и ученые полагают, что некоторые из этих интуитивных различий (например, между людьми и животными) не имеют под собой оснований. Наша интуитивная онтология – не единственно возможный вариант.

В качестве иллюстрации возьмем такую простую сценку. Мэри со своим барашком отдыхают под деревом, неподалеку от которого стоит фонарь. Теперь представим себе, как эта картина будет отражаться в сознании разных живых существ. Человек увидит здесь четыре разные категории (человек, животное, растение, рукотворный предмет). Каждый из этих объектов активирует определенный набор систем логического вывода. Наблюдатель человек автоматически выделит какие‑то характерные черты лица Мэри, но не овечьей морды и учтет функцию фонаря, но не дерева. Если наблюдателем окажется жираф, у него сложится иная картина. Лицо Мэри он вряд ли отличит от морды барашка (если только не примет Мэри за хищника), поскольку ни та ни другой не являются его сородичами, а фонарь примет за бесполезное (поскольку без листьев) дерево. У собаки картина будет третья, не похожая ни на человеческую, ни на жирафью. Будучи домашним животным, она четко отличает человека от других животных, не принадлежащих к семейству собачьих, поэтому Мэри и барашек активируют в ее мозге разные системы. Однако разницы между деревом и фонарем собака не увидит – для нее они равнозначны с точки зрения возможности пометить территорию.