Возвращение эмигрантов Башни

— Кто еще это там? — Толик осторожно, чтобы успеть отпрянуть, если снизу выстрелят, выглянул с балкона.

— Мужик с бабой какие-то… Оборванные, с сумкой. Типа, жильцы прошлые, что ли. Пошлю их сейчас нах.

— Обожди. — Батя тоже выглянул, всмотрелся, — Да это же Володя с Людой! Ну, Васильченки со второго этажа!

— Ну и че?

— Их надо пустить. Они люди хорошие, и полезны могут быть.

— Кормить их будем, да??

— Не боись, они сами прокормятся. Пошли, откроем.

Это было уже не первое возвращение бывших жильцов Башни. Со дня начала «исхода» нет-нет да кто-нибудь возвращался «домой». Вот только попась в Башню, и тем более, домой, им не удавалось. Оба подъезда были наглухо заперты, а первый еще и завален всяким хламом, неоднократно горевшим, закоптившим весь подъезд снаружи; так что там наглядно было видно, что этим входом активно не пользуются. На нашем же подъезде, в зарешеченном окошке двери, куда батя вновь вставил стекло, стояла табличка с лаконичной надписью, еще отпечатанной на принтере: «Вход заминирован. Особая зона. Администрация».

Имелась ввиду «администрация Башни», но без конкретизации, — все и воспринимали, что это какой-то объект Администрации. А с Администрацией никто связываться не желал. И надпись «заминировано» действовала отпугивающее.

Бывало, стучали в двери. Бывало — долго. Мама требовала «пустить соседей по дому, они имеют полное право тут жить, такое же как и мы!», — ее слова никто даже не оспаривал. «Выход — бесплатно. Возвращение — задорого!» — как сформулировал концепцию Толик. Мамины возражения просто молча игнорировались.

Несколько раз батя или Толик вступали в краткие переговоры с возвращавшимися. Из окна, или сквозь решетку двери, объясняли, что ситуация кардинально поменялась. Вопрос «прописки» и «законного жилья» больше не стоит, увы. Вам здесь нечего делать. Внутри Башни квартиры разграблены мародерами и частично сожжены, потому вам лучше поискать жилье где-нибудь в окрестных домах, благо брошенных квартир хватает. Нет, вам нечего забирать из «вашей квартиры», там все сгорело. Нет, никого не пустим. Однозначно. Да, можете жаловаться.

При этом мы, конечно, кривили душой: в квартирах никакие мародеры не хозяйничали, кроме нас; пожаров в Башне тоже, в общем, не было. Мы даже и вскрыли еще далеко не все квартиры, даже еще не половину, — оставляли их «на сладкое», все равно до них кроме нас некому было добраться, — а у нас пока был обширный «фронт работ» в самом городе.

Возвращавшиеся просили, скандалили, часто плакали, иногда угрожали, — но в «гарнизон Башни» мы больше не пустили никого. Да, жалко было семьи с детьми, — «но мы не собес». «Выход — бесплатно, возвращение — задорого». Никто еще не показался нам достаточно нужным, полезным для нашего «прайда», или, вернее сказать, «крысиной семейки», хоть это и звучало очень неприятно и двусмысленно, — но у нас были свои правила, свой распорядок, свой «регламент», свои запасы и свои секреты; — и посвящать в это пришлых, которые сегодня тут, а завтра там, мы считали недопустимым. А на «прописку» и прочие тонкости мы, как повелось с началом распада Города, плевали. Как и все, в общем-то. Как сформулировал батя в «новой парадигме»: «Только то твое, что ты можешь защитить».

Ушли? — ну и ветер в парус…

Практически все обещали пожаловаться в Администрацию, и вернуться с патрулем, «чтобы вас тут всех, негодяев, посадили за решетку или перестреляли!»

На что Толик резонно отвечал, что «как вы заметили, мы и так тут сидим „за решеткой“, увы. А приводить для поддержки штанов вы имеете полное право кого угодно, если им решение ваших проблем будет интересно…», и вполголоса, в сторону: «Хорошо бы опять пришли с патрулем… Еще пара автоматов нам бы не помешала».

«Еще раз» — потому что один раз «возвращавшаяся» семейка действительно где-то нашла сговорчивый патруль. Не знаю, как и за что они договорились, но пришедшие офицер и двое солдат полчаса стучали в двери, кидали камешки в окна, и даже один раз выстрелили вверх — чтобы привлечь внимание, очевидно. Но Башня не подавала никаких признаков жизни, и они ушли, вместе с понурыми «жильцами». Тогда у нас еще не было добытых Толиком автоматов, и мы еще… Еще не достаточно «впитали» суть новой парадигмы, чтобы… Сейчас мы наверняка бы уже не отпустили так просто патруль с оружием. Да и патрули давно уже не появлялись в этих районах, только бродили все более и более обраставшие оружием банды.

Пару раз да, угрожали «придти с вооруженными друзьями» и «разнести тут все!»

Выслушав угрозы, Толик на полном серьезе предлагал перестрелять этих угрожавших нам папаш, вместе с их женщинами и детьми. Просто так, «превентивно», ибо «мало ли что». Но не дал батя, — и, поорав и поугрожав, они уходили.

Приходил «Серж» — тот «пухлый кабан», что жил в нашем же подъезде, еще до «начала» не расставался с ножом и раскладной пружинной дубинкой, и, как рассказывал контачивший с ним батя, декларировавший концепцию «смотаться куда-нибудь и пересидеть в комфорте». Теперь он вернулся — похудевший, весь какой-то потасканный, со свежей ссадиной на щеке, в изрядно уже потертой, грязной и местами рваной «бойцовской кожаной куртке», которую он считал непременным признаком состоявшегося мужчины. «Отсидеться», «пересидеть» не удалось…

Рассмотрев его в окно, Олег с Толиком посовещались — может, взять его «в стаю»? Боец бы нам не помешал… Олег возразил, дав ему четкую характеристику: «Он не боец ни разу. Он — строго себе на уме. В „команде“ действовать не хочет и не умеет. Трусоват. Подл. Недалек. То есть имеет или имел все признаки „состоявшегося коммерсанта“, включая прикид и амбиции. Ну, сейчас амбиции спали, наверно, прикид поистрепался, — но внутренняя-то основа осталась та же самая, гниловатая. Не, в сад, в сад…» Пришлось и ему Толику «объяснить», что тут ему «не рады». Ушел.

Однажды за обедом батя задумчиво сказал: «А почему, интересно, Васильевна (директор магазина), не приходит и не требует вернуть „свои запасы“?… Она ж нам „на ответственное хранение“ много чего оставила».

Прожевывая гречку с тушенкой, с набитым ртом, Толик сообщил:

— Да тут приходил раз кто-то. Какая-то тетка и с ней мужик и парень. Стучали, чего-то хотели. Тебя спрашивали, по имени-отчеству, и Лену. Да, про что-то, «оставленное на ответственное хранение» говорили. Я им сказал, что такие здесь больше не живут и чтоб катились.

Мама ахнула. Батя поднял бровь, сказал: «А, вон оно что…», — и все.

В общем, нас не очень тревожили «возвращенцы». Но Васильченки, Володя с Людой, — это совсем другое дело! Это были наши ближайшие соседи, с которыми мы не только здоровались, но и ходили друг к другу в гости, общались, помогали друг другу, оставляли друг другу ключи и все такое. После того, как нагрузив битком свой «Пассат» они уехали «сначала на дачу-огород, а вообще будем уезжать в Европу, к дочке с мужем и внуком», от них не было ни слуху ни духу. И вот они стояли внизу, оборванные и грязные, с какой-то чужой потрепанной сумкой, без машины, с испуганными лицами… У Володи на лице наблюдались едва поджившие ссадины, и подклеенная пластырем губа…

Мы с батей сыпанули вниз. Толик хмыкнул, и, подхватив тяжеленький рюкзачок с патронами, направился было «домой», то есть к Элеоноре; но батя сказал ему, чтобы он задержался, что может быть свежая информация. Пробегая мимо нашей квартиры, батя заглянул в дверь и крикнул маме, чтобы ставила греться горячую воду и чай, что вернулись Васильченки.

Через десять минут, после объятий и обмена невнятными приветствиями мы все сидели у нас, и, прихлебывая сладкий чай с печеньем, слушали про их приключения. Володя и Люда пили чай и уничтожали печенье с еле скрываемой жадностью.

Их приключения были просты и безрадостны. После того, как они уехали «на дачу», у них не было ни дня покоя. «Дача» их представляла собой крепкий, тщательно отделанный Володей одноэтажный домик в 50 километрах от Мувска, среди сотни таких же огородиков. 10 соток земли, полив из центральной трубы, электричество, маленькая печка, небольшой погребок с запасами-консервацией, замаскированный от шарящихся и в мирное время по огородам бомжей, — там легко можно было перекантоваться несколько недель летом. Они и не рассчитывали, что эта свистопляска продлится дольше 2–3 недель. Но все вышло не так, как ждали.

Воды в садовом товариществе не было сразу. Электричество отключили через неделю. Пришлось с бидонами ходить на родник в неблизкий лес, километра за три. Оттуда же таскали валежник для печки. Собственно, у Володи и так были заготовленные в домике дрова. Питались привезенным из дома и огородными запасами. Постоянно слушали радио, ожидая хороших новостей, но новости становились все хуже и хуже. В садово-огородном товариществе резко прибавилось людей; вскоре все домики были уже заняты, в том числе и бесхозные, из-за чего периодически возникали ссоры вплоть до драк среди «захватчиков» и припозднившихся с переселением хозяев. Попытка Володи и еще нескольких мужиков организовать некое подобие коммуны, с самоуправлением и дружиной по поддержанию порядка, с треском провалилась, — все предпочитали думать и заботиться только о себе. Вскоре ссоры и драки участились. Не знающие чем себя занять «эффективные менеджеры», составлявшие большинство «товарищества», привыкшие «на природе, на даче» чисто жарить шашлыки и потреблять их под охлажденную водочку, стали ссориться между собой; особенно когда стали заканчиваться и запасы шашлыков, и водочки. Все чаще в округе звучала матершина и угрозы. Ясно было, что до пожара нужна только искра.

Копание в земле перестало приносить отдых и забвение, все чаще стали посещать мысли «а зачем это все?…» Надежды, что все вот-вот нормализуется, со временем таяли как дым…

Однажды у него нагло отнял бидон вместе с тележкой, с которой он ходил за водой, какой-то бугай. При этом «дачники» на соседних участках, мимо которых Володя катал свою тележку с водой каждый день, старательно отворачивались, делая вид, что ничего не замечают. Попытка «протестовать» окончилась тяжелой затрещиной, повергшей Володю в прах; и бугай резво покатил тележку с уже набранной флягой вдоль по улице. Вспыльчивый, как истинный хохол, Володя искал на даче топор, чтобы тут же найти и порешить обидчика; а Люда хватала его за руки и уговаривала наплевать на инцидент. Собственно, сама немедленная попытка вернуть бидон и тележку, вкупе с наказанием бугая, явно была обречена на провал; что сознавал и сам Володя. Теперь он ходил за водой с ведром, пряча заткнутый за пояс топорик под курткой. Его возмущенное чувство собственного достоинства требовало восстановления справедливости. И кто знает, чем бы кончилось дело, встреться он вновь с этим бугаем; но не сложилось, а искать его среди дач или выслеживать его у родника Володя счел малоперспективным, тем более что родников было в округе несколько.

Драки, разборки в переполненном садовом товариществе участились. Все это живо обсуждалось в очередях за водой на родниках, которые стали местными средствами массовой информации и форумами. Хотя народу было много, появились случаи краж и прямых грабежей, — далеко не все запаслись всем необходимым при драпе из города, многие всерьез считали, что все это не дольше чем на неделю.

— А дальше что?

— А дальше все нормализуется…

Как «нормализуется», на каком уровне, ценой чего и за чей счет, — такие вопросы вызывали неприкрытую неприязнь. Нормализуется и все! Ты что, думаешь, этот бардак будет вечно?? Тебе что, все происходящее нравится??

Когда в очереди за водой рассказали, что вчера вечером какие-то пьяные отморозки избили и ограбили соседей, Володя с Людой приняли решение уезжать. Пробиваться к польской границе, а там, дальше — к дочке с зятем. Смущало отсутствие виз, шенгенская уже истекла; но решили, что в нынешних условиях с формальностями при пересечении границы должно быть проще. Стали собираться; понемногу, чтобы не встревожить соседей, грузить пожитки в свое главное достояние — старенький Пассат.

В товариществе появились расклеенные объявления, что Администрация организует на базе Товарищества сельскохозяйственную Коммуну, что будут обобществлены как сельхозинвентарь, так и созревающий урожай; но взамен коммунары получат защиту, порядок и семена для посадок на следующий год. Назначалось организационное собрание. Это еще больше подтолкнуло Васильченков с отъездом — Володя не верил обещаниям Администрации.

Загрузив в машину остатки взятой из дому еды, теплые вещи; походный мангал, который планировалось использовать как переносную печку, и то из урожая, что успело созреть, Васильченки рано утром уехали из Садового Товарищества.

Первое разочарование ждало их на заправке — бензина не было ни за какие деньги.

— Зелото ест?… — спросил подошедший явно нерусский субъект, бесцеремонно заглядывая в машину.

— Жал. За зелото бензин ест, — разочарованно он отвернулся от машины, неудовлетворенный увиденным. Махнул рукой кучковавшимся около закрытой заправки пятерым кавказцам, рассматривающим подъехавших, и те сразу потеряли к происходящему всякий интерес.

Выезжая с заправки, Володя увидел мелькнувшие на просеке в лесу с десяток разномастных, но явно дорогих и престижных автомобилей, беспомощным стадом приткнувшихся друг к дружке. Некоторые двери были распахнуты, людей возле машин не было. Сильное чувство опасности заставило гнать его все дальше и дальше от этой заправки. На шоссе было пустынно.

Переночевать их пустил пожилой мужик в одном из дворов деревни, через которую они проезжалу уже под вечер, и даже ничего не взял за ночлег. Утром его сын, крепкий парень в пятнистых штанах от армейского камуфляжа, принес им завтрак — вареную картошку и молоко; посоветовал относительно дальнейшего маршрута. Подкрепившись, они отправились дальше, до границы оставалось недалеко, всего полдня пути. Но буквально через километр от деревни, при выезде на большак, были вынуждены остановиться — поперек дороги лежало бревно. Тут же из кустов вышли двое с замотанными тряпками лицами, один с охотничьим ружьем, второй, в камуфляжных штанах, с автоматом. Как ни упрашивал Володя, как ни молила и не плакала Люда, машину со всем скарбом отобрали. Отдали лишь теплую одежду и немного продуктов. Вспыльчивый Володя попытался применить силу, схватился за топорик, — но тут же получил удар в лицо, и уже больше не протестовал. Собственно, хорошо еще, что не убили…

Дорога до границы заняла двое суток. Ночевали в лесу, в поле. На погранпереходе застали жуткую картину — десятки, а скорее, сотни автомобилей, грузовиков и легковых, плотно забившие дорогу. Часть из них — сгоревшие, и практически все дочиста разграбленные. Границы, погранперехода, таможни практически не существовало. Углубившись на польскую территорию километров на пять, столкнулись с группой беженцев, укрывающихся в лесу. Группа была смешанная — поляки, русские, украинцы; в основном женщины и дети, бежавшие из горевшего городка неподалеку, или пробиравшиеся домой «с заработков». От них узнали о происходящих событиях. В Польше шла война. Воеводства, или как их там, территориальные единицы, делили власть. Гордые шляхтичи резали друг друга как разбойники на большой дороге. Идти через Польшу было явным самоубийством. Кроме того, говорили, что пройти через польско-немецкую границу вообще невозможно. Немцы со всей им свойственной педантичностью ввели «орднунг» на границе, наплевали на все «европейское единство», «гуманитарные ценности», толерантность; и просто стреляли в тех, кто пытался пересечь границу. В Германии был бы порядок, на что и рассчитывал Володя, если бы не два фактора: привычный очень высокий уровень жизни, существенное понижение которого в новых условиях было воспринято населением как крушение всей жизни; и огромное количество мигрантов — гастарбайтеров, заполонивших Германию. Теперь они стали не нужны. Но «возвращаться домой», в свои давно покинутые Турцию и Африку они явно не желали… И Германия теперь тоже пылала — пылала в межэтнических и религиозных войнах, в которых жуткими «пороховыми погребами» торчали пусть и частично заглушенные, но все равно чудовищно опасные атомные электростанции, которыми напичкана вся Европа…

Самые противоречивые сведения доходили оттуда; но что в основном там, так же как и везде, как и дома, царил старый верный принцип «спасайся кто может», — это было несомненно. Со всей очевидностью встал факт, что продолжать идти вперед, пешком, через Польшу в Германию, — просто тяжелый способ самоубийства.

Тогда они решили вернуться. Вернуться домой, в свою квартиру, где прожили почти всю жизнь. Зачем? Просто потому, что это был их дом. И они пошли назад, пешком, без денег, без пищи, не надеясь ни на что, кроме удачи. Ни Володя, ни Люда не захотели вспоминать про обратный путь. При одном только напоминании о возвращении и о том, что при этом пришлось пережить, Люда плакала, а Володя темнел лицом, стискивая сухонькие старческие кулачки.

И вот они здесь.

Напившись сладкого чая с печеньем, они до сих пор не могли поверить, что смогли вернуться. Вскипела вода, Лена повела их мыться. Канализация ведь не работала, и мылись мы теперь своеобразно — поливая себя из ведра ковшиком, стоя в ванной, слив из которой через шланг шел в пластмассовый бак на лестнице, — чтобы под уклон стекала вода. Бак потом относили выливать на улицу, или проще — выливали прямо из окна…

Пока они устраивались, мы поднялись в нашу «совещательную залу» — квартиру Устоса, и там обсудили относительно их. Батя конкретно высказался за то, чтобы «их оставить»: нам нужны были еще люди, чтобы обеспечивать, черт побери, «обороноспособность» и быт: следить за пеонами в наше отсутствие, навести порядок в запасах, помогать по хозяйству и в готовке пищи… Толик резонно заметил, что «обороноспособность» обеспечивается нашей огневой мощью, пока еще невысокой; а отнюдь не наличием двух стариков.

— Да это так, все так, Толик… Но ты учитывай вот что — сейчас все больше сил будет уходить на организацию хозяйства, на поддержание существования. Мы-то что? Мы будем обеспечивать обороноспособность Башни, и снабжение ее продуктами питания и вообще всем, нужным для жизни. Но обеспечивать быт в самой Башне, наш тыл, после того, как перестала поступать вода и отключили электричество, поверь, стало намного сложнее…

— Да че там сложного-то?…

— Что сложного? А ты посуду давно мыл? Хотя бы? А стирал что?

Вопрос явно поставил Толика в тупик. Он не заморачивался такими пустяками.

— Вот. А ты понимаешь, что даже не для того, чтобы сготовить пожрать; а хотя бы для того, чтобы жрать из чистой посуды, нужно притащить воды, нагреть ее… На чем нагреть, знаешь? Я ведь запретил греть на газе, ты в курсе? Газа мало. Значит, надо греть на дровах. На керосинке, на бензиновой печке. Это все нужно организовать, за этим всем надо следить. Ты знаешь, что бабы недавно тут чуть восстание не подняли — горячую воду за-ежедневно требовали! Где ее взять??

— Какие бабы? — спросил сбитый с толку Толик.

— Наши. Лена. И твоя Белка, кстати. Не знал? «Не желаем вонять как бомжи!», типа. Мыться, они, видите ли, хотят, и непременно «в человеческих условиях!» И зима скоро. Печку надо ставить. Топить печку. Дрова готовить. Воду таскать — из бассейна, через дырки в стенах — представляешь? Ты будешь таскать?…

— Че ты накинулся-то?… Я ж не против. Я просто рассуждаю…

Я видел, что батин натиск на Толика, то, что он говорил «жрать, жрать», подстраивался под его лексикон, имело целью убедить того согласиться на возвращение Васильченков; что ему хочется, чтобы они вошли в нашу «стаю товарищей». Я-то видел, что при всех его логических построениях ему просто жалко стариков. Я тоже был «за».

Толик в конце концов пожал плечами:

— Да пусть, мне-то что? Только чтоб они не лезли в наши дела. Пусть занимаются хозяйством, а в наши дела не лезут.

На том и порешили.

Когда уже Олег лежал в постели, и при свете небольшого кемпингового светильника читал книгу, в квартирную дверь негромко постучали. Взяв с тумбочки рядом с кроватью люгер, Олег пошел открывать. Из своей комнаты выглянула испуганная Лена. В Башне не принято было после наступления сумерек приходить «без звонка», благо батя протянул телефонные провода и установил связь с жилищами всех обитателей, а также со своим «постом охраны» и мастерской на шестом этаже, где иногда и ночевал.

Это был Володя.

— Володь, ты че? Тебе же сказали — не ходи по Башне. Тут мы сюрпризов для непрошенных гостей наставили до такой-то матери. Завтра все тебе покажем — а пока не ходи! Ты че? Подорваться хочешь?

Тот, не отвечая, жестом показал, что хочет войти.

Олег посторонился, пропуская старика. За ним тенью просочилась Люда.

— Че ты? Что не так? Устроились?…

— Да. Все хорошо…

У нас были ключи от их квартиры, и мы, конечно же, ничего у них не трогали. Все их вещи лежали там и так, как они их оставили при отъезде «в сад», «на пару-тройку недель», как они считали…

— Так что вы?

— Олег… — было видно, что старик говорит в сильном волнении, — Лена… Мы хотели вам сейчас сказать… Обязательно сегодня… Мы хотели сказать…

— Да что случилось-то??

— Мы хотели вам сказать, как мы рады, что смогли вернуться. Что мы очень благодарны вам, что вы приняли нас…

— Да че ты, Володь!.. — Олегу на мгновение показалось, что тот присутствовал в «зале совета», слышал обсуждение, когда всерьез обсуждалось оставить их, или… Или прогнать? КУДА прогнать?…

Олегу стало неприятно от одной мысли, что старый Володя мог слышать это «обсуждение».

Старики стояли в своем чистом домашнем, вымывшиеся горячей водой, впервые за много недель досыта и разнообразно накормленные. Впервые за много недель они будут спать в своей, В СВОЕЙ квартире, и в своей постели; впервые за все это время они чувствовали себя в безопасности, — в основном не из-за толстых кирпичных стен Башни и мощных решеток на окнах, не из-за стальных дверей, а из-за спокойной уверенности Олега, Толика, Сергея; мужчин Башни, не расстававшихся, как они видели, с оружием ни во время еды, ни во сне.

— Вы просто не представляете, что мы сейчас чувствуем!.. Мы просто счастливы сейчас!.. Вы не представляете, что мы пережили! — заговорили они, перебивая друг друга.

— Да ладно-ладно, Володь, че ты. Люда, успокойся, все кончилось.

Люда разрыдалась. Володя ухватился за руку Олега, казалось, ноги его от волнения подкашиваются, по его морщинистым щекам текли слезы. Обняв Люду, Лена увела ее на кухню.

— Я еще что хотел сказать… Я еще извиниться хотел, что тогда осуждал вас… Ну, за это. За ваши набеги на магазины. За запасы. Я был не прав. Я признаю…

— Да ладно, Володь, че ты, я и забыл давно.

— Нет. Я должен сказать, иначе меня это будет мучить. Вы правильно делали. Вы имели право. Так нужно. Нужно выживать любой ценой. Я теперь понимаю — вы имели право. Вы не подумайте. Мы постараемся быть полезными, обязательно…

Он заплакал.

Олег гладил его по согнувшейся худой старческой вздрагивающей спине, и не знал, что сказать.

— Олег… Я сегодня впервые за это время вновь… Ну… Я снова надеюсь, что еще смогу увидеть… Увидеть дочку и внука…

— Ну перестань, перестань… Увидишь, конечно увидешь, что ты…

Олег вдруг вспомнил Ницше «Тот, у кого есть для чего жить, выдержит почти любое „как“».

— Ты не представляешь, что мы пережили на обратном пути… Что мы видели. Такое только в книгах, давно… В исторических. Ты не представляешь. Такие люди. Такие бывают люди… Мы будем полезными, поверьте…

Плечи его тряслись, старческие слезы капали на пол.

Глядя на него, у Олега от жалости остро клешнило сердце.

КРЫСИНЫЙ БЫТ

Теперь, по вечерам, когда «кончился» интернет, практически не работал телевизор, для меня перед сном осталось единственное развлечение: слушать маленький транзисторный приемник на двух АА батарейках, в числе прочего оказавшийся запасенным у бати, который он мне и вручил в свое время с поручением «мониторить ситуацию». Я лежал в постели и крутил настройки, через наушники (батя сказал, что так меньше электропотребление, несмотря на солидный запас батареек, их было велено экономить…) вслушиваясь в стоны и хрипы эфира на коротких волнах. Старенький приемник «Сони», когда-то кем-то подаренный бате еще в его молодости, потасканный и давно не используемый, но вполне рабочий и не выброшенный при всех переездах с квартиры на квартиру, стал сейчас для нас «окном в большой мир». Я лежал и вслушивался. Это был кайф почище интернета. Потому что это было не как раньше, это было завершение трудного и теперь часто опасного дня. Можно было отдохнуть и расслабиться…

Как ни странно, в эфире по-прежнему было много музыки. Как-то казалось странным, что сейчас, когда многие из тех кого я знал, умерли или влачили совершенно дикое по прежним понятиям существование, когда все в жизни так разительно изменилось — где-то ПО-ПРЕЖНЕМУ играет музыка, танцуют люди… Но я отгонял эти мысли, нас больше интересовала информация в эфире.

А информация была… так сказать, странная и безрадостная:

— что государство непременно справилось бы «с возникшими экономическими трудностями в связи с финансовым коллапсом, обрывом финансово-хозяйственных связей», но «… на это наложились совершенно непрогнозируемые последствия аномальной активности Солнца, бомбардирующего Землю электромагнитными ударами того спектра, который возбуждающе действует на нервную систему гомо сапиенса; что и приводит к повышенной агрессивности предрасположенных к этому субъектов; что, в свою очередь, привело „к изменению социальной адаптивности больших масс населения“, в просторечии называемое „движением гопничества“»…

«Вот сволочи, — подумал я, — уже и под эту отморозь теорию подвели! Что-то ни у меня, ни у Устоса не случилось этого „изменения социальной адаптивности“. Ур-роды, им бы только умное словцо для „объяснения явления“ придумать! Сволочи!»

* * *

Как только стало холодать и пошли дожди, мы озаботились заделать все выбитые окна. Как-то их оказалось неожиданно много… Откуда бы? Вроде бы нас не бомбили, боевых действий мы не так чтобы и вели, — тем не менее выбитых окон в Башне было более чем достаточно. Откуда? По окнам палил картечью из обреза тот отмороженный тип, что убил Устоса, а потом так «удачно» дал Башне имя. Со стороны проспекта повылетало много стекол во время «маленькой ограниченной войны, связанной со становлением Новой Администрации», — и, хотя тогда в Башне еще было много жильцов и что-то тогда еще стеклили, но все же следы тех событий остались. И даже бомжики с автоматом, перед тем, как мы их шуганули «дезинфекционной бомбой», успели стрельнуть нам в окна. Впрочем, в соседних пятиэтажках было еще хуже — почему-то там вообще мало целых окон осталось. Стекла там побили — кто, зачем? Как понимаю — чисто из хулиганских побуждений. И людей там живущих, осталось всего ничего — несколько семей, может пять, может семь, не больше. Это на все четыре дома. Что они ждали, на что надеялись — непонятно. Но к Башне подходить хулиганить опасались. Никто не бил стекла. Никто не пытался взломать подъезд и поживиться в брошенных квартирах. Вернее — больше никто не пытался, — мы отбили охоту. Наверное, среди городского хулиганья прошел слух, что к Крысиной Башне лучше не соваться, — там сначала стреляют, а потом уже вопросы задают. Если останется кому задавать.

Не то, чтобы мы озабачивались особо тем, что «вздуется паркет» или «будут на потолке протечки»; но нам совсем не улыбалась, чтобы Башня стала насквозь промокшей халупой, сырой, плесневелой, холодной. Пока внутрь не попадает дождь и снег, мы все же надеялись держать температуру в ней вообще хоть на пару градусов выше улицы, — и без осадков, без осадков… Главное, чтобы внутрь Башни не попадала сырость, чтобы было сухо. Ну а создать себе уже внутри более-менее комфортное обиталище на зиму — это дело техники, как заверил батя.

Начали с остекления. Стеклить выбитые окна, то есть вставлять новые стекла мы решили далеко не везде — зачем возиться? Недалеко от Башни, на проспекте, еще «до-того-как-все-началось» проводили реконструкцию большого магазина, и чтобы строительных работ не было видно, со стороны проспекта поставили большие стойки, а на них в два ряда, до третьего этажа высотой — эти… ну, плакаты, что ли… биллборды, или как их, — большие полотнища, на которых написана всякая агитационная хрень, типа «я люблю свой город», да «я люблю свою страну». За время прошедших потрясений в городе они, конечно, пострадали — были и простреленные, и обгоревшие, и порванные взрывами, когда Новая Администрация делила власть с прежней. Но их было много, и мы без труда нарезали много целых, здоровенных полотнищ. Я нарезал: батя с Толиком с автоматами в руках пасли окрестности, а я залазил и орудовал остро отточенным мачете «от Трамонтины», которое тоже нашлось в батиных «закромах».

Батя одобрил ткань — закатанный в пластик брезент, жесткий и прочный, самое то для заделки окон. Мы нарезали ткань кусками и прибивали на гвозди прямо к рамам, — надо только подворачивать края, чтобы было прочнее. Башня за эти месяцы уже столько перенесла и настолько уже наш быт отличался от быта «мирного времени», что вгонять гвозди в дорогие рамы было уже вполне нормально… Вот тут и оценили преимущества дерева перед пластиком; вернее — деревянных рам перед пластиковыми стеклопакетами: если в деревянные рамы гвозди входили только в путь, то в пластиковых они совсем не держались, и приходилось крепить ткань шурупами, а это возня. Словом, заделали все разбитые окна. Батя, кстати, по своей привычке «стараться все предвидеть» и на этот счет побурчал: типа, теперь все будут видеть, что Башня — обитаема. Но что делать — не зимовать же в насквозь продуваемой мокрой промерзшей бетонной коробке. Все одно, теперь, когда в городе и округе по слухам начала гулять эпидемия гриппа, когда людей в городе осталось совсем немного, основной упор у нас был не на скрытность, а на простые соображения: отбиться от всякой шелупони и мелких банд гопников мы вполне в силах, а «серьезные люди» с нам связываться не станут — овчинка не стоит выделки. Башня — это, все же не продсклад и не элеватор, не овощебаза и не склад госрезерва, из-за которых сейчас, судя по всему, и шли настоящие сражения между группировками: мы слышали почти каждый день бухание взрывов в окрестностях города и отдаленное стрекотание пулеметов. Пытаться «взять Башню» — кому бы и зачем это было нужно? Ведь о наших запасах никому не было ведомо. Гораздо интересней для расплодившихся группировок были пригородные особняки всяких «новых», — от бизнесменов до высокопоставленного чиновничества. Каждый особняк — как маленькая крепость, с соответствующим «призом»: запасами жратвы, бухла, топлива, чистыми женщинами, генератором и скважиной. И оборонять такое жилье было намного сложнее; да и народа, способного носить оружие, и имеющего оружие там было совсем немного. Ходили слухи, что такие коттеджные поселки создавали свои отряды самообороны — но против «серьезных пацанов» с армейской стрелковкой они не тянули — и защищаемая площадь слишком велика, и навыки у бывших хозяев жизни были совсем не те. Пытались, говорят, нанимать типа «частные охранные армии», по примеру нескольких «баронов», плотно сидевших на важных ресурсах — жратве, нефтянке, переработке, — но у них слабо получалось; мешала их разобщенность и эгоизм. А для вояк — зачем что-то охранять за пайку, когда можно это взять даром?

А сам город — как вымер. И в прямом, и в переносном смысле.

На выпотрошенной бомжами и собаками мусорке расплодились крысы — и это было совсем не айс! Серые заразы, наши тотемные животные, шныряли даже днем, пробирались в подвал. Но на этажи пока не лезли. Батя сказал, что «с этим надо что-то делать», — но пока не доходили руки. Жечь мусорку было уже поздно — она была уже вся разворочена, выпотрошена… Яд?

Толику было глубоко противно возиться «по хозяйству», и он занялся тем, что вскрывал оставшиеся нетронутыми квартиры, — их еще много таких оставалось в Башне. При этом проявлял недюженную изобретательность: и ковырялся в замках отмычками, сверлил, выламывал сердцевину замков; а иногда — залазил в квартиры через окна, через балконы — и открывал замки изнутри. Это вообще было предпочтительнее — вдруг придется в них почему-либо запираться. Пеоны получили новый фронт работ — «прокладывать норы» в только что вскрытых квартирах, благо что нам удалось наконец купить на рыночке бензорез. С ним работа пошла невпример легче.

В одной из квартир нас ждал неожиданный сюрприз. Когда нас позвал Толик и мы увидели, чем заставлена целая комната — мы были в легком трансе: там были десятки картонных ящиков со спиртными напитками. И не с какими-нибудь, а исключительно с самыми дорогими, в основном — импортными: виски, текила, джин, коньяк. Дорогая качественная водка. Было и несколько коробок с винами.

— Вот тебе подфартило, братуха, ты же забухать любишь?… — не преминул подколоть Толик.

Когда батя покопался в бумагах, оставшихся в квартире, да и по наклейкам на самих бутылках, стало ясно откуда это: квартира принадлежала родственнице какого-то таможенного чина, а спиртное — из дьюти-фри, безналогового магазина в аэропорту, скорее всего. Или «для дьюти-фри» — неважно. Когда и как он успел натаскать такое количество спиртного в квартиру, и никто не заметил?… Может быть, он занимался барыжничеством спиртным давно и регулярно?

Такое количество качественного алкоголя по нашим временам было, конечно, ценностью. На рынке за него дали бы хорошую цену — будь у нас потребность продавать такую ценность. Но нам это было ни к чему — по нынешним временам, когда «состоятельность» определялась, как сформулировал еще давно батя, «ценностями первого порядка», мы и так были «богатые».

Во всяком случае, мы получали теперь по порции красного вина за обедом, — «для повышения сопротивляемости организма!» — как пояснил батя. Себе он наливал хорошего коньяка. Сам он не то чтобы бухал, но полюбил проводить вечер со стаканчиком качественного виски или текилы. Для вискаря специально намораживал себе кубики льда и кайфовал, — копался по своим делам, параллельно прикладываясь к этому пойлу.

— Красиво жить не запретишь! Тяга к гламуру найдет тебя даже после Песца! — как охарактеризовал это Толик.

А батя, подмигнув ему, соглашался:

— Как уверяют врачи, пятьдесят граммов коньяка за ужином — это не только полезно, но еще и мало!

Володя предложил перегнать крепкие напитки в спирт, который можно было бы использовать массой способов: и для изготовления настоек лекарственных растений, и для лечения, и как топливо для спиртовок. Сделал сам импровизированный самогонный аппарат, используя скороварку и змеевик из трубки от испарителя холодильника, — но батя сказал, что для нас это не критично, — у нас для спиртовок хватает парфюма, для примуса и паяльной лампы — бензина. А вообще, говорит, Володя, — думай, как строить печку. В батиных компьютерных архивах нашлись несколько книг по печному делу; вплоть до «порядовки», как он это назвал, — как делать печь батя поручил разобраться Володе, и тот углубился в эту сферу, что-то считая, чертя на бумаге и прикидывая.

Помимо двух маленьких генераторов, «зашопленных» нами во время мародерки в садовом магазинчике, мы разжились и парой генераторов больших, установленных Васильевной в магазине. Их не стали перетаскивать, только прокинули от них кабель на запитывание нашего домашнего хозяйства. Заводить генератор на весь вечер, а тем более — на день, батя счел непозволительным жлобством; и ген заводили только на несколько часов — зарядить аккумуляторы, запитать морозильники, посмотреть сообща с моего компа какой-либо фильм.

Доставка воды реально утомляла, как и многое другое, что раньше казалось само собой разумеющимся. Толик сразу, сходу отказался, заявив, что лучше он будет как верблюд, пить раз в неделю, чем каждый день ползать ужом по дыркам. Так что таскать приходилось мне, бате и Володе, иногда по очереди, иногда — всем вместе. В общем-то и не каждый день — надо было лишь нап<