К периодизации художественного мировоззрения Достоевского.

 

Раньше я уже говорил об одной такой «смене убеждений» - в «Записках из подполья» - уже есть ОБРАЗ ВСЕМИРНОЙ ИСТОРИИ, ОБРАЗ АПОКАЛИПСИЧЕСКИЙ, и местами ТАКАЯ ЖЕ КОНЦЕНТРАЦИЯ «ВДРУГОВ», КАК И В «ПРЕСТУПЛЕНИИ И НАКАЗАНИИ». Это набросок картины всемирной истории, образ истории, но здесь еще, может быть, вообще впервые во всемирной литературе Достоевский художественно исследует поистине «ядерные» силы, поистине «внутриатомную энергию» отдельной личности, которая может весь шар земной спихнуть в бездну.

 

Добавлю:

1) «Записки из Мертвого дома»: без этого опыта, пережитого лично, и не могла произойти никакая смена убеждений. Он воочию убедился в страшном отрыве утопических идей от реальной жизни. Вот в такую-то «почву» высевать такие идеи?! Да из такого посева, из такого садоводства при таких «зернах», при такой «почве», при таких сеятелях - да ведь из этого черте-что может вырасти. На каторге он, можно сказать, на собственной шкуре убедился в том, что означает РЕАЛЬНЫЙ КОММУНИЗМ: «Быть одному - это потребность нормальная, как пить и есть, иначе в насильственном этом коммунизме сделаешься человеконенавистником» (28,I; 177; февраль 1854).

2) «Зимние заметки о летних впечатлениях»: «Это какая-то библейская картина, что-то о Вавилоне, какое-то пророчество из Апокалипсиса, в очию совершающееся» (5; 70). И тут - фрагменты картины всемирной истории, и тут - набросок апокалипсического образа истории.

Короче, без самого непосредственного - воочию- знания как России, так и Запада,- и не могла произойти смена его убеждений.

 

«Глубина сибирских руд», каторга дала ему как бы своего рода «Менделееву таблицу» глубинных народных характеров в их «чистом», безпримесном виде. А Запад не только не ввел в заблуждение на счет своих «высших достижений», своей «выставкой» (цитированные слова – «какое-то пророчество из апокалипсиса» - непосредственно характеризуют именно ВЫСТАВКУ, первую Всемирную промышленную выставку), - Достоевский и увидел там зарницу апокалипсиса.

В «Мертвом доме» - Достоевский сделал, может быть, самое великое открытие: увидел здесь то, что можно было бы назвать «плазмой» человечества.

Потом Подпольный. Потом Раскольников... Потом «Идиот». «Подросток». «Братья». И главное – Смешной. Это настоящее открытие и себя, и людей. Ср. он же о самой трудной задаче искусства (а в сущности религии) - создать образ, не выдумать, а открыть, создать из имеющегося – образ «положительного героя». ОН и – создал – Смешного и самого себя («сделать из своей жизни художественное произведение»).

 

«Дневник писателя». Особенная, специфическая РУССКАЯ традиция. Перейти от слов к делу. Началось с Пушкина. Как же иначе понять – «Современник», «Литературная газета» Пушкина? Толстого? Гоголевскую – последнюю – «Избранную переписку»?.. Но каждый раз каждый из них, вмешательством своим в политику – «давал петуха».

У русского писателя две черты:

1) вмешаться в жизнь

2) вмешиваясь, «давать петуха». И это у всех от Достоевского до Солженицына.

 

 

О примечаниях.

 

Что такое примечания? Читаешь, вдруг нужно смотреть вниз, потом вверх, вниз-вверх, вниз- вверх, раздражает, шея болит и - не художественно... Сначала думал: примечания должны быть как подарок: если уж заглянул в них, то обрадовался, а потом понял - дай подарок тут же.

Различие между текстами художественными и научными.

В научных - понятно, примечание есть нечто общепризнанное, узаконенное. В художественных (а я хочу - мой жанр - понять - исполнить) примечание - это, как бы «тонким» оно ни было, каким бы «подарком» оно не представлялось,- это все равно нарушение меры, все равно - некрасивость, т.е. - убивает.

Выход? Выход - открытый для меня Лидией Корнеевной Чуковской в книге об Ахматовой (помню: примечания к «Запискам» читать было ничуть не менее интересно и занимательно, чем главный текст). Ну и конечно примечания у Андрея Битова в «Пушкинском доме», когда они, примечания, превращаются тоже - в особый - ЖАНР. Примечания, собранные вместе, - это и есть особый жанр. Тут могут быть - есть! - свои сюжеты, фабулы, детективы, если угодно. Это - другая, соотносимая с главным текстом орбита.

 

«Сноски», ссылки на... - это не только и даже не столько академическая чистоплотность, обязательность, сколько нравственная дань, благодарность, духовная благодарность. Сделать вдохновенную страничку об этом. И – «да будут прокляты» все плагиаторы, все те, которые по Вийону…. Впрочем «проклятия» надо начать серьезно, даже мелодраматично, а закончить весело.

Вообще специально посидеть и подумать над тем, чтобы быть демонстративно сведущим в предшественниках, демонстративно благодарным, но все-таки, если так можно выразиться, демонстративно- СКРЫТЫМ, ненавязчиво, чтобы это тихо бросалось в глаза.

 

Еще о сносках и примечаниях

Дать сноски на ВСЕХ главных авторитетов, с комментарием непременно.

Долинин, Гроссман в 30-х. Читать невыносимо больно: ЧТО и КАК они пишут... Но ведь это: ЧТО и КАК их заставляли писать... А они-то уж все-все знали.

Обязательно сказать Слово о них, об их подвиге - не будь их, не имели бы мы сейчас ни 30-ти томника, ни... В абсолютно невероятных условиях спасали, прятали, маскировали Достоевского. Поддельные документы ему выдавали. Какая-то «Красная капелла» в центре гитлеровского Берлина! И ведь не покушение готовили, а спасали и - спасли. Не подымается рука написать, не открывается рот сказать что-либо дурное о них. Наоборот, вечная им благодарность.

Вон даже Бахтина принудили (ни слова о религии, поразительные вульгаризмы социологические).

Другое дело - прихвостни, циники, доносчики – Ермиловы и др. - и об этих Слово. Мой разговор с Ермиловым в Переделкино.

 

Еще о сносках: понятно, ужасно хочется продемонстрировать (похвастаться, попавлиньничать) свою эрудированность, свое «многознание» (Гераклит: многознание не научает уму). А это просто-напросто - тщеславие. Любой момент так называемой эрудиции должен быть употреблен только в дело, только к месту, а не для демонстрации эрудиции, т.е. - НЕЗАМЕТНО (если к делу, то и - незаметно).

Все рациональное, тобой познанное, научное,- должно быть не продемонстрировано, а - РАСТВОРЕНО: умному - намек, глупому - дубина не поможет.

Вообще: жуткое отсутствие самосознания пишущих научно, около научно, художественно, около художественно именно в вопросе о примечаниях, даже посмею сказать, и у Выготского, и у Бахтина, и у Лотмана (меньше всего). Происходит неосознанное смешение всех жанров. Литературоведение, искусствоведение - что это такое? Бесконечные справки о фактах? Или? Для меня - это: ПОНИМАНИЕ - ИСПОЛНЕНИЕ. Все остальное - только средство. Средства не должны демонстрировать себя. Они, исполнив роль свою, должны быть спрятаны незаметно, а не демонстрируемы.

Не путать: ПУТЬ к достижению цели должен быть столь же страстен и мучителен для читателя, как и для писателя.

Примечания на девять десятых пишутся после завершения книги в целом. Старая неразрешимая задача, «квадратура круга» - начинаешь писать о чем либо... Надо ли знать все, написанное до тебя. И лишь после этого начинать свое. Абсолютного ответа на этот вопрос нет хотя бы потому, что кое-чего из этой прежней литературы ты не можешь не знать. И все-таки: во время своей работы лучше поменьше знать чужого. Но потом - обязательно и особо скоординироваться с этой прежней литературой. Острее замечаешь свои промахи, содержательнее радуешься своим удачам, своим точностям. В этом и будет состоять личностный пафос примечаний.

 

 

Не совсем я точен в разделе «Встреча со смертью» и с личной, и с народной, национальной и с общечеловеческой.

Встреча со смертью может быть дьяволовым искушением.

У Достоевского в «Великом инквизиторе» три искушения.

 

Три искушения Христа.

Первое: превратить камни в хлебы. «Единственное абсолютное бесспорное знамя <…> знамя хлеба земного». Ответ Христа: не единым хлебом жив человек, т.е. - аксиома и о духовном происхождении человека. Дьяволова идея могла бы подходить только к человеку- скоту: «Достроит (Вавилонскую башню. - Ю.К.) только тот, кто накормит». Накорми их, а тогда и спрашивай с них добродетели. Вселить лучше идеал красоты, люди станут братьями друг другу. А дай хлеб - они от скуки станут врагами. Дать хлеб и красоту (свободу) вместе? То есть - ДАРОМ? Не будет самотруда, самоодаления...[61]

Второе: «верзись вниз» (яви чудо и все за Тобой пойдут. Сойди с креста и все за Тобой пойдут. Не сошел).

Третье: возьми меч кесаря и весь мир за Тобой пойдет. Отверг. Отверг всемирное объединение...

А мы, мы - не отвергли, мы сделаем. «Страшный и умный дух, дух самоуничтожения и небытия» (14; 229).

 

Но может быть и четвертое искушение - Искушение смертью. Да, Достоевский сам написал: «Бытие начинается только тогда, когда ему грозит небытие». Сам, прежде всего, познал это на собственном опыте (22 декабря 1849, несостоявшийся расстрел, 16 апреля 1864, смерть жены Маши; да еще всю жизнь знал страх за смерть России, за смерть человечества). Но и сам же написал: «Спасение животишек – есть бессильная идея и последняя идея из всех идей, единящих человечество. Это уже начало конца, предчувствие конца» (26; 167). Вот это и есть четвертое искушение. Люди могут пойти на все, чтобы «спасти животишки». Могут все-все отдать за это. И тогда или для этого непременно найдется земное воплощение этого дьявольского искушения. Паническое спасение животишек и есть предельное, самое предельное выражение самого невыносимого бремени, бремени свободы выбора, бремени свободы вообще. «Возьми, дьявол, нашу жизнь, делай с ней, что хочешь, но только сохрани ее нам...» Это дьяволово искушение более всех других грозит дьяволовой победой.

Четвертое искушение? Может быть и так. А может быть - лишь «высшая» (на самом деле - низшая ступень отказа от своей свободы, от своей богочеловечности, в угоду человеку-божеству. Кириллов о «страхе смерти»). А еще, может быть, это дьяволово искушение есть «высшее» (на деле самое, самое низкое) проявление сосредоточения всех трех искушений.

Спасение - не в отказе от свободы, а только в свободе, не в унижении, а только в духовном возвышении, не в дьяволе, а в Боге.

В сущности, это дьяволово искушение, отдача ему себя есть духовная смерть ради самого низкого существования. Кажется: все- все отдам, все- все отдадим ради жизни. Оказывается: все-все отдают ради смерти. (Раскольников: «Жить, только бы жить, хоть на аршине пространства...» Иван: «карамазовская жажда жизни»).

 

Искушение смертью. Искать в Новом Завете (и в Старом) о СТРАХЕ СМЕРТИ.

 

Революции как дьволовы искушения и как дьволова же пародия на вдохновение. Ведь революция, в известном смысле, тоже претендует на то, чтобы из всех, из каждого - сделать художника, в каждом - найти художника, каждого заразить восторгом. И получается же! Октябрь - почти тотальный взрыв такой «художественности», такой «поэзии». Псевдорелигия: первые стали последними, последние стали первыми. Какой восторг! Какой самовосторг! Душа - душонка. Работа над душой - ничего нет труднее, дольше, страшнее, неокончательнее. И нет ничего легче раздражить, раздразнить, соблазнить душонку.

Сравнивай себя (ориентируйся) не с теми, кто - рядом, не с теми, кто - ниже, а только с теми, кто - выше. Рядом и ниже всегда-всегда можно быть «выше». Нет наверное такого низкого человека, на которого бы не нашелся другой, еще ниже. А результат? Все человечество – довольно - предовольно, довольно-самодовольно, все от себя в восторге, в восторге от... своего падения.

 

«Великий инквизитор». Контекст. Контексты... 1) Алеша - Иван. 2) Иван-Смердяков. 3) Иван – чёрт. 4) Инквизитор – Христос. Это же - музыкальное развитие одной темы.

Может быть, да и есть, да и не может не быть (мы просто не видим, не понимаем) искушения жизнью вечной. П редставить себе это = предельный, запредельный кошмар. Все, все до единого, всё, всё испробуют, всеми искушениями, всеми грезами, всеми пороками полакомятся, а в конце концов встанут на колени и взмолятся: даруй нам смерть.

-------------

 

Все названия глав, подглавок, эпиграфы, все, без единого исключения, должны быть построены из мыслей, слов, образов самого Достоевского, чтобы читатель окунулся в его океан, в его атмосферу, жил его жизнью, в его системе координат, ориентиров, масштабов.

 

Может быть, сделать маленькую подглавку: две матери – два безумия.

Мать Раскольникова ведь НЕ ПРОСТО БЕЖИТ В БЕЗУМИЕ ОТ СТРАХА УЗНАТЬ ПРАВДУ О СЫНЕ (безумие как высшая форма самообмана). ОНА СЕБЯ, СЕБЯ ВИНИТ В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ ЗА СЫНА-УБИЙЦУ, ЗА СЫНА-МАТЕРЕУБИЙЦУ (как и Катерина Ивановна винит себя за Соню). Одна себя сыноубийцей считает, другая себя - дочереубийцей.

Самообман. Зеркала духовные, в которые нет сил смотреть, смертельно страшно смотреть, зеркала эти надо разбить, уничтожить.

 

 

Названия романов у Достоевского.

Не знаю, но чудится мне, что тут есть какая-то, пусть и неосознанная закономерность. «Преступление и наказание» (безбоязненность банальности), «Идиот» (это просто гениальный вызов «вкусу»), «Бесы», «Подросток» и, наконец,- выход в СОБСТВЕННЫЕ КООРДИНАТЫ И МАСШТАБЫ, по которым надолго-надолго будут мерить люди себя – «Братья Карамазовы». Там, позади, - в координатах общих, «догматических», если угодно. Здесь - уже в своих. Достиг, завоевал право.

Возвращаюсь к финалу книги о Достоевском.

 

ТРИ РЕЧИ

1) Речь Смешного - прямо к людям, ко всем людям...

2) Речь самого Достоевского о Пушкине...

3) Речь Алеши к детям.

 

Речь о Пушкине.

Нельзя не запомнить навсегда последних слов этой речи. Они - завораживают, тревожат, пугают, но и вселяют надежду:

«Жил бы Пушкин долее, так и между нами было бы, может быть, менее недоразумений и споров, чем видим теперь. Но Бог судил иначе. Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем» (26; 148-149).

Но в речи этой не одна, а две тайны. Есть какая-то необъясненная, необъяснимая тайна и в самой этой речи, а именно: сам небывалый факт небывалого воздействия ее на слушателей...

И весь анализ (понимания-исполнения) этой речи и будет разгадыванием этих двух тайн.

Эта вторая тайна усугубляется тем, что буквально на другой день или через несколько дней те, кто присутствовали на вечере, во всяком случае многие из них, если не большинство, - прочитав речь глазами, словно проснулись, протрезвели и - не поверили самим себе: как это они могли, вчера, слушая эту речь (слушая и видя живого Достоевского), так ею увлечься. Магия какая-то, чуть ли не чертовщина... (Подборка примеров, особенно - до невероятности!- характерен здесь Глеб Успенский)[62].

Но главный ответ на этот вопрос, главное решение этой задачи, главная тайна этой тайны в том и состоит, что первоначально речь была - прослушана, услышана.

Тайна - в неотразимой силе живого, искреннего слова, живой речи, прямо обращенной к слушателям.

Сбылось: «Слово плоть бысть» (Достоевский об этом – 11; 179).

Это звучащее слово было звучащей, говорящей душой Достоевского.

Оно было насквозь исповедальным и исповедальность эта не только и не столько сознавалась слушателями, сколько - непосредственно чувствовалась ими.

На их глазах творилось гениальное художественное произведениеи они слышали, как оно творилось.

Если назначение искусства, особенно русского искусства - и по Достоевскому, и по Толстому - объединять, единить людей, единить их душевно и духовно, единить, возвышая их, то, может быть, никогда еще искусство не было настолько самим собой.

Я написал – «никогда». Конечно, это неточно: а живое слово Христа, живое слово апостолов и пророков, прямо обращенное к людям... А живое слово Савонаролы и Лютера, наших Аввакума, Нила Сорского, Сергея Радонежского.

И здесь найти какие-то слова, чтобы опять, но по-новому, вспыхнуло: религия –religare (связь)- искусство, чтобы по-новому почувствовалось, понялось: искусство, как и религия, родилось в живом, непосредственном - речевом взаимоотношении людей. Кстати наскальные рисунки и другие виды искусства, конечно же, родились после другого живого, звучащего, говорящего слова, и, конечно же, на его основе. Не на бумаге же в самом-то деле, не из под пера, не для глаз родилось СЛОВО. Сначала оно было произнесено, а уж потом записано. И сколько еще веков, тысячелетий пройдет от слова устного до письменного, тем более до печатных станков древних китайцев и Гуттенберга... Вспомнить, как кто-то из великих поэтов ругал Гуттенберга. Не потому ли и ругал, что «глаз убил ухо»? Хотя ругал несправедливо.

Еще раз: сделать убедительнейшую, красивую - и композиционно - подборку свидетельств живого воздействия речи Достоевского о Пушкине на слушателей.

Пусть это religare, это единение продолжалось всего полтора часа (уточнить), когда эта речь произносилась, да плюс еще некоторое время после, пусть исторически это было каким-то мгновением, какой-то секундой, - неважно. Важно, что - было! (Достоевский о «значках в ночи», об «огоньках», «искрах». И он же об искренности своего слова, кажется, в начале 60-х.) Он мог бы о себе сказать словами Смешного: «Я их всех заразил...» Только заразил не разъединением, как тот вначале, а единением.

И, слава Богу, мы имеем еще одно свидетельство, доказательство, раскрывающее тайну этой речи, свидетельство, доказательство самого Достоевского: как, в каких муках, в какой борьбе с самим собой она зачиналась и рождалась[63].

Зачатая в гневе, отравленная непримиримостью, ненавистью, разъединением, родилась она в конце концов как любовь, как единение.