Субъективность и непосредственность

Свобода состоит не в инстинктивном, чувственном или рациональном, а в качестве фона, на котором мне дано чувственное и рациональное. Моя непосредственность содержится в данном фоне, и она свободна от чувственного и рационального. Это позволяет ей осуществлять отношение и к чувственному, и к рациональному. Тем более что границы между чувственным и рациональном вполне себе подвижны и иллюзорны. Действительная субъективность есть действительная непосредственность, и именно она варьирует чувственное с рациональным. Именно в этой непосредственности мы имеем свою независимость от чего-либо вообще. Что даёт как возможность к спасению, так и возможность к отстранению от Истины. Непостижимость же этого фона есть непостижимость свободы. Субъективность не имеет и не может иметь законченного определения, она состоит за пределами своего выражения, овнешнения. В действительности своей ни один человек не знает полностью ни одного человека. Более того, ни один человек не знает целиком и самого себя. Эта свобода имманентно содержит в себе противоположность в существовании людей. Таким образом, я противополагаю себя своей чувственности и мышлению. Противоположность задает собой интимность существования, она определяет границы ответственности и в то же самое время определяет эпицентры любви. Непосредственность отталкивает, но всё же задаёт направленность и возможность для совместного последующего движения, в этом состоит её онтологическая заданность.

 

Больше всего хотелось бы обнять каждое дерево в лесу одновременно и во всём раскрывать дополнительные смыслы. Будто то необъяснимое чувство, которое возникает при одном только касании мысли о её красоту, или же что-либо другое на фоне её окружения просветлялось – делалось возможным иное отношение даже к уже давно привычному. Ничтожные моря, окружённые берегами её лица, переходили в обратную перспективу.

 

 

Непосредственность и Истина

Хуже всего, когда субъективность определяют через определённые смыслы, которые накладываются на неё внешним образом. Это можно сказать и о попытках теоретизирования по поводу морали. Ставя проблему субъективности сквозь призму уже готовых смыслов, совсем неудивителен тот парадоксальный результат, согласно которому субъективность и свобода признаются несуществующими. Здесь, на мой взгляд, кроются ключевой по своей сути методологический тупик и логическая ошибка, состоящая в подмене понятий. Так, говоря о субъективности, структуралисты и марксисты говорят на самом деле не о ней, а о языке и социальных отношениях. Я признаю ту основательность, с которой они рассматривали язык и различные формы культуры, но я не признаю то, что они свели к этому всё существо и полноту человеческой личности. Именно поэтому я считаю столь значительным выделение в глубине всякой индивидуальной идентичности непосредственности по отношению ко всякой форме определённости. Более того, именно упомянутая непосредственность делает возможным понимание возможности человеческой свободы. При этом всякое определение я характеризую как ту или иную форму овнешнения, выражения, но оно не мыслится мною тождественно той непосредственности, которая себя таким образом выражает, заявляет. Рассматривая онтологическую идентичность, я тем самым рассматриваю возможность истинного способа быть для всякого сущего в бытии. Онтологическое самоопределение мыслится мною в этой связи как преодоление или как сияние света во тьме. Именно этот свет есть единственный источник положительного бытия, а не одного лишь самоуничтожения в своём проявлении, как мы видели это на примере зла. Здесь ключевой становится проблема религиозного откровения и получается совсем не случайным образом тот факт, что основным вопросом в существовании человека является его вопрос о Боге. Именно от ответа на данный вопрос больше всего зависит поведение человека и его вера в Истину. Без Бога у человека нет и не может быть Истины, вне Бога человек тонет в пучине относительности определённых смыслов, суть которых состоит в их автоматическом характере, и тем самым значение их проявляется в виде отчуждения от своей собственной внутренней непосредственности и свободы. Вы не найдёте ни одного человека, который бы смог найти или же пережить Истину вне Бога, и ход истории тому наилучшее подтверждение.

 

Безумие

Непосредственность предохраняет от автоматизма мышления. Коль скоро мыслю я, а не мною мыслит мысль – должна учитываться трезвость непосредственности по отношению ко всякой внешней определённости и особенно определённости мысли. Непосредственность есть антипод для маниакального состояния. Безумие есть в этой связи исключительно замкнутое на себе умие, есть потеря непосредственности в её трезвости как фона для всякой мысли, облекающейся в должный онтологический контекст. Мысль должна быть заземлена в существовании непосредственности индивидуального средоточия, что необходимо для последующего контроля и ответственности над мыслимым.

 

Лес

Незаполненность того или иного сущего на моём пути некоторыми определёнными смыслами приоткрывает собой непосредственное переживание вне автоматизма мысли. Там, где ещё не успели с внешней стороны вложить смыслы, например, в диком лесу, я воспринимаю неопределённое для мысли как непосредственное существование на фоне определений мышления. Именно так я выпадаю из движения сконструированных смыслов. Так я могу находиться по ту сторону линейного движения истории. Лес, который ещё не успели выровнить коммерческим глазом, завораживает перспективой отсутствия человеческих смыслов, даёт надежду на возможность существования вне отвлечённых смыслов самым что ни на есть прекраснейшим образом. Детская непосредственность леса вызывает тоску о непосредственности человека. Восприятие и переживание вне смыслов начинают занимать иную перспективу в существе индивидуальной идентичности. Это же заметно при неопределенных ситуациях, когда существующие смыслы не имеют однозначности по поводу разрешения сложившегося противоречия. Таким образом, противоречия смыслов или же их отсутствие отсылают к самому бытия как непосредственному существованию. Мысль ломается, а бытие открывается. По мере приближения к отсутствию отвлечённых смыслов, осуществляется выход за привнесённое в бытие, и чем ближе я становлюсь к бытию, тем больше оно молчит в моих отвлечённых смыслах. И нет здесь ничего удивительного, поскольку сама мысль выражается лишь автоматическим образом, задавая при этом необходимые границы из своих понятий для себя самой, бытие же в своей непосредственности так и остаётся в своей непосредственности в виду того, что не имеет для себя границ из понятий и выступает для понятий антиномическим субстратом, как и субстратом для сопричастности всякой иной отдельности в пределах самого себя.

 

 

Идентификация чувства

 

Можно ли проследить идентификацию чувства? Из чего происходит выбор в определении того или иного данного чувственностью? Почему именно таким образом мы определяем именно такое чувство? И какое здесь значение принадлежит нашему непосредственному индивидуальному средоточию? Что теряем мы, определяя разнообразие чувственного через однообразие языка и культуры? Стоит ли в определении значения того или иного чувства приоритетное значение уделять языку или господствующей культуре? Не будет ли это одномерной проекцией приспособления к непривычному? Поэтому я уделяю в данном вопросе приоритетное значение экзистенциалу узнавания, так как он непосредственен в своём существе от языка и культуры. Более того, даже язык и культура выступают в роли его объекта, и это наверняка имеет большое значение, что человек не узнаёт себя в господствующем языке и культуре. Человек не удовлетворён существующим положением дел, и это воздымает его на теперешними порядками, он демонстрирует свою непосредственность и свободу от того, что многие определяют для него как всё – он есть примат над языком и культурой.

 

Касаясь губами раздолий родных,

Сквозь ветер бежит к небу яркому ввысь

И хочет вернуться, где помнит ещё

Последнее с солнцем свидание.

 

Ты будешь со мною, я знаю, когда –

Тогда, когда встанет с постели земля,

Тогда, когда выйдет последний цветок

И будет всё вместе нечаянно.

 

И всюду мы будем вовек пребывать,

Не сможет поставить преграды палач,

Почувствуешь ты грани тяжбы земной,

Как что-то давно остававшееся.

 

Онтологическая идентичность

Разграничение, диктуемое тем или иным политическим режимом в среде общественных масс, задаёт собой в первую очередь определение границ для мысли, что является необходимым для автоматизма в мышлении. Таким образом, слова в языке начинают отталкиваться от границ якобы фактического, которое в своей действительности является выдуманным в угоду поддержания определённого курса в существовании масс. Слова преломляются, семантика слов имеет уже своим основанием не абстрактную природу слова как такового, а восприятие действительности, сконфигурированной определённым образом. Вербальное отвлечение проектируется на социальную стратификацию, и хуже всего в этом то, что вербальное отвлечение в существе языка начинает ограничиваться данной социальной проекцией. Понимание становится зависимым от существующей социальной дифференциации, понимание ограничивается. Коль скоро человек был бы только частью общества, был бы детерминирован общественными отношениями и экономическим базисом, то выход за границы этого ограничения в понимании не представлялся бы возможным. Однако - в той мере, в какой человек способен быть независимым от общественных отношений, экономики и власти, - в той самой мере он способен по-иному преломлять вербальную отвлечённость в существе своего индивидуального понимания. В действительности своей только так философия как раскрытие новых смыслов и становится возможной. Философ призван защищать уникальность всякого сущего на своём пути посредством войны с существующими на нём общественными, властными и экономическими наслоениями, которые сами по себе есть внешние границы на универсальности существования данного сущего в соответствии с Логосом бытия. У человека пытаются забрать универсальность его духовной жизни для того, чтобы его нормировать, контролировать и впустить его мышление в дурной автоматизм в рамках системы выгоды для немногих. Ему суют псевдологос, готовую идентичность, призванную заменить его онтологическое самоопределение. Но удовлетворение подделкой может быть всего лишь краткосрочной видимостью. Люди бросаются с крыш, идёт культурное вырождение, растёт страх потери власти. Здесь же стоит поднять тему революционности христианства как основы для понимания человека. Христианство задаёт раздвоение, христианство задаёт борьбу за Истину. Человек всего лишь как часть природного, социального и экономического миров, получает возможность приобщения к глубине Духа, на фоне которого социальное, экономическое и природное удаляются на задний план и их границы становятся вратами для безграничности Истины. Человек получает обратную перспективу. Через неё человек становится способным к самотрансцендированию, к самопревосхождению. Природное, социальное и экономическое преодолеваются. Бытие раскрывает свои незыблемые координаты в определении лжи и Истины, и онтологическая идентичность становится возможной.