Глава первая, в которой я рассказываю о моём непонятом детстве, о первом Происшествии в моей жизни, о потрясающей ночи бегства, а также об исторической встрече с Фредриксоном

Туве Марика Янссон

Мемуары Муми‑папы

 

Муми-тролли – 4

 

 

Туве Янссон

Мемуары Муми‑папы

 

Пролог

 

Как‑то раз – Муми‑тролль был ещё совсем маленьким – Муми‑папа умудрился схватить простуду в самую жаркую пору лета. Он не хотел пить тёплое молоко с луком и сахаром, не хотел лежать в постели, а сидел на качелях в саду, без конца сморкался и жаловался, что у сигар отвратительный вкус; вся лужайка вокруг была усеяна его носовыми платками, и Муми‑мама уносила их в маленькой корзинке.

Но вот насморк усилился, Муми‑папа перебрался на веранду, уселся в кресло‑качалку и по самые глаза укутался в шерстяные одеяла, а Муми‑мама дала ему настоящего пунша с ромом. Да только опоздала. У пунша был такой же противный вкус, как у молока с луком, и Муми‑папа с отчаянья пошёл и плюхнулся на свою кровать в северной комнате в мансарде. Прежде он никогда не болел и теперь ужас как серьёзно переживал из‑за болезни.

Когда горло у Муми‑папы разболелось дальше некуда, он попросил Муми‑маму сходить за Муми‑троллем, Снусмумриком и Сниффом. Они явились и обступили его постель. Он призвал их прожить жизнь с настоящими приключениями и попросил Сниффа сходить за трамвайным вагончиком из пенки, который стоял на комоде в гостиной. Но голос у Муми‑папы был совсем хриплый, и никто не разобрал, чего он просит.

Его укутали одеялами, утешили, посочувствовали, дали ему карамелек с аспирином и интересных книжек, а потом все снова выбрались на солнышко.

Муми‑папа, рассерженный, остался наедине с собой и заснул. Проснулся он только под вечер, боль в горле немножко прошла, но не прошёл накативший на него дурной стих. Он позвонил в колокольчик, стоявший на тумбочке возле кровати, и Муми‑мама мигом взбежала вверх по лестнице и спросила, как он себя чувствует.

– Паршиво, – отвечал Муми‑папа. – Но это не имеет значения. Для меня сейчас очень важно, чтобы ты проявила интерес к моему пенковому трамвайчику.

– Это тот, что стоит украшением в гостиной? – удивлённо спросила Муми‑мама. – А что в нём особенного?

Муми‑папа так и привскочил в постели.

– Неужели ты не знаешь, какую важную роль этот трамвайчик сыграл в моей молодости? – спросил он.

– Да‑да, помнится, он достался тебе в какой‑то лотерее или что‑то в этом роде, – ответила Муми‑мама.

Муми‑папа укоризненно покачал головой, высморкался и вздохнул.

– Я так и знал, – сказал он. – Подумай только, что было бы, если б я умер сегодня утром от простуды. Тогда никто из вас не узнал бы ровно ничего о том, как дорог мне этот трамвайчик. Надо полагать, так же обстоит дело и с массой других важных вещей. Я рассказывал вам о своей молодости, но вы, разумеется, всё позабыли.

– Ни разве что какую‑нибудь детальку тут и там, – согласилась Муми‑мама. – Память помаленьку начинает нам изменять… Хочешь обедать. Я приготовила летний суп и кисель.

– Ну их, – мрачно ответил Муми‑папа, отвернулся к стене и зашёлся глухим кашлем.

Муми‑мама присела и некоторое время глядела на него затем сказала:

– Знаешь что, я недавно прибиралась на чердаке и нашла большую тетрадь в коленкоровой обложке. Тебе не кажется, что ты должен написать книги о своей молодости?

Муми‑папа ничего не ответил, но кашлять перестал.

– Это было бы куда как кстати теперь, когда ты простудился и не можешь выходить на свежий воздух, – продолжала Муми‑мама. – Кажется, это называется писать мемауры или что‑то вроде этого – когда кто‑нибудь пишет о своей жизни.

– Не мемауры, а мемуары, – сказал Муми‑папа.

– А потом ты мог бы читать нам вслух написанное. Ну, скажем, после завтрака или после обеда.

– Так скоро это не делается! – воскликнул Муми‑папа и восстал из шерстяных одеял. – Не думай, что книги пишутся так легко. Я не прочту ни слова, пока не будет готова целая глава, и сперва буду читать только тебе, а уж потом остальным.

– Ты прав, как никогда, – сказала Муми‑мама, поднялась на чердак и достала тетрадь.

– Как он себя чувствует? – спросил Муми‑тролль.

– Ему лучше, – ответила Муми‑мама. И теперь держите себя тише воды, ниже травы: твои папа начинает писать мемуары.

 

Вступление

 

Я, папа Муми‑тролля, сижу вечером у окна и смотрю, как светлячки расшивают таинственными узорами бархатную темноту сада. Бренные завитушки короткой, но счастливой жизни!

Отец семейства и домохозяин, я с грустью оглядываюсь назад, на свою бурную молодость, которую собираюсь описать, и перо от нерешительности дрожит в моей лапе.

Но я укрепляю себя замечательно мудрыми словами, на которые наткнулся в мемуарах другой великой личности, вот они:

«Каждый, к какому бы сословию он ни принадлежал, если он совершил доброе деяние или что воистину может почитаться таковым, должен, если он привержен истине и добру, собственнолично описать свою жизнь, но не приступать к этому прекрасному начинанию, пока не достигнет сорокалетнего возраста».

Мне думается, что я сделал много добра и ещё больше того, что мне кажется добром. И я ужасно симпатичный и люблю правду, если она не слишком скучна (сколько мне лет, я позабыл).

Да, я уступаю настояниям домашних и соблазну рассказать о самом себе, ибо охотно допускаю, как льстит самолюбию, если тебя прочтут во всём Муми‑доле!

Да послужат мои непритязательные заметки к радости и поучению всех муми‑троллей, и в особенности моего сына. Моя некогда превосходная память, безусловно, чуточку померкла. Но за исключением нескольких небольших преувеличений и ошибок, которые, несомненно, только усилят местный колорит и живость изложения, жизнеописание моё будет полностью соответствовать действительности.

Щадя чувства и поныне здравствующих персон, я в некоторых случаях подменял, например, филифьонок хемулями, гафсов ежихами и так далее, но смышлёный читатель, несомненно, и так поймёт, о ком в действительности идёт речь.

Кроме того, в Супротивке он откроет таинственного папу Снусмумрика и, не задумываясь, согласится с тем, что Снифф происходит от Зверка‑Шнырка.

Ты же, моё несмышленое дитя, видящее в своем отце достойную и серьёзную особу, прочти эту историю о пережитом тремя папами и засим поразмысли хорошенько над тем, что один папа не так уж сильно отличается от другого (по крайней мере, в пору своей молодости).

Я обязан перед самим собой, своей эпохой и потомками описать нашу замечательную юность, не чуждую приключенчества. И, я уверен, многие по прочтении этой книги задумчиво поднимут нос и воскликнут:

– Вот это муми‑тролль!

Или:

– Вот это жизнь! (Страх какой важной особой я себя ощущаю.)[1]

Наконец, я хочу выразить свою горячую благодарность всем тем, кто в своё время споспешествовал формированию моей жизни, так что она стала подлинным произведением искусства, и не в последнюю очередь Фредриксону, хатифнаттам и моей супруге, единственной в своем роде маме Муми‑тролля.

 

Муми‑дол, август

Автор

 

Брат Фредриксона

 

И вот он чуть‑чуть попрядал в мою сторону ухом и пошёл вперёд через лес. Остановились мы возле банки из‑под кофе, в которой жил Зверок‑Шнырок. Фредриксон достал свисток кедрового дерева с горошиной внутри и свистнул два раза. Крышка банки мгновенно отскочила, и из банки выскочил Зверок‑Шнырок. Он с нескрываемой радостью ринулся нам навстречу, пискнул и ну вертеться‑извиваться всем телом и так, и этак.

– Доброе утро! – воскликнул он. – Какое счастье. Ведь это сегодня ты должен преподнести мне большой сюрприз?! А это кто с тобой? Величайшая честь для меня! Прошу прощенья, не успел прибраться в банке…

– Не стесняйся, – сказал Фредриксон. – Это Муми‑тролль.

– Добрый день! Добро пожаловать! – крикнул Зверок‑Шнырок. – Я мигом… Прошу прощенья, одну минуточку, надо кое‑что…

И он исчез в банке. Слышно было, как он лихорадочно роется внутри. Немного погодя он появился вновь с фанерной коробкой под мышкой, и мы втроём тронулись в путь через лес.

– Племянничек, – вдруг спросил Фредриксон, – ты умеешь рисовать?

– Ещё бы! – воскликнул Зверок‑Шнырок. – Как‑то раз я нарисовал карточки с указанием места за столом всем своим двоюродным братьям и сестрам! Каждому досталась отдельная карточка! Может, и тебе нарисовать? Карточку люкс, с блёстками? А то и с изречением? Прошу прощенья, что тебе нужно? Можно это как‑то увязать с твоим сюрпризом?

– Пока секрет, – ответил Фредриксон.

Тут Зверок‑Шнырок страшно взволновался и аж подскочил на обеих лапах. Шнурок, которым была перевязана его коробка, лопнул, и все его личные вещи, как то: медные пружинки, резиновая подвязка, пробойники, серьги, двойные контакты, банки, сушёные лягушки, сырные ножи, окурки, величайшее множество пуговиц и патентованная закрывашка для бутылок виши – вывалились на землю.

– Ничего, – успокоительно произнёс Фредриксон и принялся собирать выпавшие вещи.

– Шнурок был такой хороший, и вот пропал! Прошу прощенья! – сказал Зверок‑Шнырок.

Тут Фредриксон достал из кармана обрывок верёвки, перевязал им коробку, и мы двинулись дальше. По ушам Фредриксона было видно, что он преисполнен какого‑то затаённого волнения. В конце концов он встал на опушке ореховой рощи, повернулся и серьёзно посмотрел на нас.

– Это там твой сюрприз? – благоговейно, шёпотом спросил Зверок‑Шнырок.

Фредриксон кивнул. Мы торжественно вступили в ореховую рощу, вышли на какую‑то прогалину, и глянь: прямо посреди стоит лодка, большущая лодка!

Она была широкая и устойчивая, надёжная и простая, как сам Фредриксон. Дотоле я ничего не смыслил в лодках, но тут меня вдруг охватило какое‑то сильное, непосредственное ощущение, так сказать, идея лодки, моё жаждущее приключений сердце учащённо забилось, и я почуял ещё один вид свободы. Своим внутренним оком я увидел, как мечтает Фредриксон об этой лодке, какие планы и чертежи он делает, – видел, как он каждое утро идёт на прогалину строить лодку. Должно быть, на её постройку ушла уйма времени. Но он никому не открывал своей тайны, даже Зверку‑Шнырку. На меня вдруг нашла печаль, и я чуть слышно спросил, как называется лодка.

– «Морской оркестр», – ответил Фредриксон. – Название стихотворного сборника моего без вести пропавшего брата. Цвет будет ультрамариновый.

– Можно, я покрашу её? Можно? – выдохнул из себя Зверок‑Шнырок. – Ну? Поклянись своим хвостом! Прошу прощенья, можно я покрашу всю лодку? Тебе нравится красный?

Фредриксон утвердительно кивнул и сказал:

– Ладно. Вот только за ватерлинию опасаюсь.

– У меня есть большущая банка красной краски! – блаженно воскликнул Зверок‑Шнырок. – И маленькая ультрамарина… Какое счастье! Ну а сейчас я должен вернуться домой – надо же приготовить вам завтрак, прибраться в банке…

И племянник Фредриксона, трепеща от волнения усами, со всех лап пустился домой.

Я взглянул на лодку и сказал:

– Так вот на какие штуки ты горазд!

И тут Фредриксона словно прорвало… Он болтал без умолку, и всё о конструкции лодки. Он достал бумагу, авторучку и показал мне, как должны вращаться гребные колёса. Я не всё понимал, уловил только, что он чем‑то недоволен. Кажется, чем‑то в устройстве гребного винта.

Однако, несмотря на всю свою симпатию к нему, я был просто не в состоянии глубоко вникнуть в его проблему: увы, всё же существуют сферы, до которых мне с моей одарённостью не дотянуться, сколько к ней ни взывай, и одна из таких сфер – машиностроение.

Посреди лодки возвышалась маленькая кабина с островерхой крышей. Она пробудила во мне живейший интерес.

– Это ты живёшь в этой кабине? – спросил я. – Она выглядит совсем как павильон для муми‑троллей.

– Это штурманская рубка, – почему‑то с ноткой неодобрения сказал Фредриксон.

Я погрузился в размышления. Для рубки такое сооружение было, на мой вкус, слишком прозаично. Оконные наличники могли бы быть и позатейливее. На капитанском мостике как нельзя более к месту была бы ажурная балюстрада с резным морским мотивом. А крышу не помешало бы увенчать шишкой, которую можно было бы позолотить…

Я открыл дверь. На полу кто‑то спал под шляпой.

– Кто‑нибудь из ваших знакомых? – удивлённо спросил я.

Фредриксон глянул через моё плечо.

– Супротивка, – сказал он.

Я стал разглядывать Супротивку. С виду он был какой‑то помятый, неряшливый, цвета светло‑коричневого. Шляпа, совсем старая, украшена увядшими цветами. Впечатление он производил такое, будто очень долго не мылся и мыться не собирается.

В этот момент примчался Зверок‑Шнырок и крикнул:

– Завтрак готов!

Супротивка пробудился и потянулся на кошачий манер.

– Уа‑а, ва‑а, – произнёс он зевая.

– Прошу прощенья, что ты тут делаешь, в лодке Фредриксона? – угрожающе сказал Зверок‑Шнырок. – Разве ты не знаешь, что вход запрещён?!

– Угу, – учтиво ответил Супротивка. – Потому‑то я и забрался в неё.

В этом эпизоде – весь Супротивка. Только объявление, запрещающее что‑либо, будь то запертая дверь или стена, могло вывести его из кошачьей спячки. А когда он вперял взор в паркового сторожа, усы его начинали топорщиться и от него можно было ожидать чего угодно. Вообще же, как уже было сказано, он всё время либо спал, либо ел, либо мечтал. В данный момент Супротивка был настроен на еду. Итак, мы пошли обратно к банке Зверка‑Шнырка – там на обшарпанной шахматной доске покоился остывший омлет.

– Сегодня утром у меня вышел очень хороший пудинг, – объявил Зверок‑Шнырок. – Но, похоже, его больше нет. А это, так сказать, омлет на скорую руку!

Завтрак был подан на крышках от банок, и когда мы приступили к еде, Зверок‑Шнырок уставился на нас с напряжённым ожиданием. Фредриксон принялся жевать и жевал долго, с явным трудом, причём вид у него был какой‑то не такой. Наконец он изрёк:

– Мне досталось что‑то твёрдое, племянничек.

– Твёрдое?! – вскричал Зверок‑Шнырок. – Уж не что‑нибудь из моей коллекции? Выплюнь это! Выплюнь!

Фредриксон выплюнул на свою крышку две какие‑то чёрные зазубренные штуковины.

– Можешь ли ты простить меня?! – воскликнул его племянник. – Ведь это мои шестерёнки. Благо ты не проглотил их!

Однако Фредриксон не отвечал и лишь сидел с наморщенным лбом, уставясь взглядом в пространство. Тут Зверок‑Шнырок пустил слезу.

– Прости своего племянника, – сказал Супротивка. – Ты же видишь, как он переживает.

– Простить?! – воскликнул Фредриксон. – Напротив, я благодарен ему!

Он взял бумагу, авторучку и изобразил нам, где должны помещаться шестерёнки, приводящие в движение гребной винт и водяные колёса. Вот так нарисовал всё это Фредриксон (надеюсь, вы поймёте, что к чему).

Однако Зверок‑Шнырок воскликнул:

– О, возможно ли это! Подумать только, что мои шестерёнки пригодились для твоего изобретения!

С едой мы покончили в приподнятом настроении. Племянник Фредриксона настолько вдохновился идеей покраски, что надел свой самый большой фартук и, не теряя ни минуты, принялся размалёвывать «Морской оркестр» в красный. Он малевал что есть мочи, и вот лодка стала красной, и земля стала красной, и немалая часть ореховой рощи к тому же, и ничего до того красного, как Зверок‑Шнырок, я не видывал на своём веку. Однако название лодки он вывел ультрамарином.

Когда с покраской было покончено, Фредриксон пришёл взглянуть.

– Ну ведь правда красиво? – нервозно спросил Зверок‑Шнырок. – Я раскрашивал на полном серьёзе! Вложил в это всю душу!

– Вижу, вижу, – согласился Фредриксон, оглядывая своего с головы до ног красного племянника. Он посмотрел на кривую ватерлинию и сказал: – Гм. – Затем посмотрел на название лодки и сказал: – Гм, гм.

– Я что, ошибся в правописании? – спросил Зверок‑Шнырок. – Скажите же что‑нибудь, не то я опять заплачу. Прошу прощенья! «Морской оркестр» такое трудное словосочетание!

– «Марской аркестр», – прочёл Фредриксон и, чуть подумав, сказал: – Успокойся. Сойдёт.

Зверок‑Шнырок с облегчением вздохнул и бросился со всех лап перекрашивать своё жилище краской которая у него ещё оставалась.

Вечером Фредриксон проверил сети, стоявшие в речке. Представьте себе наше удивление, когда мы обнаружили в них маленький нактоуз! А внутри нактоуза барометр‑анероид! Я без устали любовался этой замечательной находкой.

 

Муми‑папа закрыл тетрадь и, полный ожидания воззрился на своих слушателей.

– Ну, что скажете? – спросил он.

– Думаю, это будет ужасно хорошая книга, – серьезно сказал Муми‑тролль. Он лежал на спине в сиреневой беседке и рассматривал шмелей. Было тепло и безветренно.

– Но половину всего ты просто выдумал, – сказал Снифф.

– Нисколько! – воскликнул Муми‑папа. – Тогда все это было на самом деле! Каждое моё слово – правда! Конечно, кое‑что, кое‑где, может быть, чуть‑чуть преувеличено…

– Удивляюсь, – сказал Снифф. – Удивляюсь: куда делся папин набор.

– Какой набор? – спросил Муми‑папа.

– Коллекция пуговиц моего папы, – ответил Снифф. – Ведь, может статься, Зверок‑Шнырок мой папа?

– Очень даже может, – заверил Муми‑папа.

– Вот я и удивляюсь, куда делась его драгоценная коллекция. Я должен получить её по наследству – уточнил Снифф.

– Уа‑а, ва‑а – как говаривал мой папа, – сказал Снусмумрик. – Почему ты так мало пишешь о Супротивке? Где он сейчас?

– Насчёт пап никогда нельзя знать ничего достоверно, – сказал Муми‑папа, сделав неопределенный жест. – Они приходят и уходят… Во всяком случае, я оставляю их для потомков, пусть потомки о них и пишут.

Снифф фыркнул.

– Супротивка терпеть не мог парковых сторожей – задумчиво сказал Снусмумрик. – Такие вот пироги…

Все легли на солнышке, вытянув ноги в траве.

Это было чудесно и навевало дрёму.

– Папа, – сказал Муми‑тролль, – это правда, что в твоё время говорили таким ненатуральным языком: «Вообразите себе наше удивление», «мощь воображения», «моё внутреннее око» – и все такое прочее?

– Нет тут ничего ненатурального, – сердито отозвался Муми‑папа. – Неужели ты думаешь, что можно писать неряшливо, когда сочиняешь книгу?!

– Да, но с тобой случается это иногда, – возразил сын. – А Зверку‑Шнырку позволяешь болтать с тобой запанибрата.

– Ну, – сказал Муми‑папа, – это для местного колорита. К тому же одно дело – что ты говоришь о вещах, другое – что ты о них думаешь. Я хочу сказать, обдумывание и описание это совершенно разные вещи, и при всём том твои слова должны доходить до сердца читателя… Я думаю… – Муми‑папа умолк и, явно омраченный, стал перелистывать свои мемуары. – Вам кажется, я употребляю слишком необычные слова? – спросил он.

– Это неважно, – сказал Муми‑тролль. Хотя всё это было давно, можно без особых усилий догадаться, что ты хочешь сказать. Ты написал больше, чем прочёл нам?

– Нет ещё, – ответил папа. – Но сейчас наступает чрезвычайно волнующий момент. Встреча с друнтом Эдвардом и Моррой. Где моя авторучка?

– Вот она, сказал Снусмумрик. – Да напиши побольше о Супротивке, слышишь? Ничего не упусти!

Муми‑папа кивнул, положил тетрадь на траву и продолжал строчить дальше.

 

Около этого времени я впервые возымел вкус к резьбе по дереву. Это особое дарование, должно быть, даётся от рождения, оно, так сказать, у меня в крови. Первая проба моего таланта была более чем скромна. На нашей судостроительной верфи мне приглянулась деревяшка, я подобрал её, нашёл ножик и стал вырезать великолепную штуку – впоследствии ей суждено было украсить потолок штурманской рубки. Она имела форму луковицы и была искусно инкрустирована рыбьей чешуёй.

К сожалению, Фредриксон очень скупо отозвался об этой важной детали оснастки: он не мог думать ни о чём другом, кроме как о спуске лодки на воду.

И вот «Марской аркестр» готов к спуску. Радуя своим великолепием глаз и ярко рдея на солнце, лодка покоилась на четырёх резиновых колёсах (они должны были выручать её на коварных песчаных отмелях), а Фредриксон раздобыл себе капитанскую фуражку с золотым галуном. Он залез под лодку и осмотрел её. Я услышал, как он пробормотал: «Так я и знал. Села накрепко. Теперь мы проторчим здесь до восхода луны».

У Фредриксона развязался язык, когда он начал ползать вокруг «Марского аркестра», – верный признак того, что он не на шутку озабочен.

– Снова‑здорово – опять в путь, – сказал Супротивка зевая. – Уа‑а, ва‑а. Ну разве это жизнь – та, какой вы живёте? Всё‑то вы переменяете, переселяетесь, шныряете повсюду с утра до вечера. Такой активный образ жизни до добра не доведёт. Тоска зелёная, как подумаешь о всех тех, кто работает и корпит и что из этого получается. Был у меня родственничек, изучал тригонометрию и дозанимался до того, что у него отвисли усы, а когда одолел эту самую тригонометрию, явилась Морра и сожрала его. Так вот и улёгся он в животе Морры со всей своей учёностью!

Высказывания Супротивки вполне в духе Снусмумрика, который давно руководствовался той же ленивой звездой. Неведомый папаша Снусмумрика нимало не заботился о том, о чём поистине стоило позаботиться, нимало не заботился о том, чтобы остаться в памяти потомков (и, как я уже говорил, не остался бы, если б я не ввёл его в свои мемуары). Так или иначе, Супротивка ещё раз зевнул и осведомился о дне нашего отъезда.

– Как, ты всё же с нами?! – спросил я.

– Ну разумеется, – удивлённо ответил Супротивка.

– Прошу прощенья, – сказал Зверок‑Шнырок, – вот и мне вроде как тоже подумалось о чём‑то таком… Мне больше просто невмоготу жить в банке из‑под кофе!

– Неужто?! – изумился я.

– Эта красная краска никак не хочет сохнуть на жести! – заявил Зверок‑Шнырок. – Она упрямо лезет мне в еду, в кровать, в усы… Я просто вне себя, Фредриксон, я просто вне себя!

– Это уж чересчур. Лучше упаковываться, – сказал Фредриксон.

– Ой! – воскликнул его племянник. – Ай! Мне нужно собраться с мыслями! Такое долгое путешествие… совсем новая жизнь… – И Зверок‑Шнырок умчался, разбрызгивая вокруг себя красную краску.

«А ведь пускаться в путь с таким экипажем весьма рискованно», – подумал я.

 

Ну а «Марской аркестр» продолжал крепко сидеть на месте, его резиновые колёса глубоко увязли в песке, и он не мог сдвинуться ни на дюйм. Мы вырыли целую судоверфь (так что образовалась ещё одна прогалина в лесу), но это не помогло. Фредриксон сидел, обхватив голову лапами.

– Не тужи так горько, дружок, – сказал я.

– А я не тужу, – ответил Фредриксон. – Я думаю. Лодка накрепко засела в песке. Спихнуть её в реку не удаётся. Следовательно, надо подвести реку к ней. Каким образом? По новому руслу. Каким образом? Создав новое русло. Каким образом? Набросав камней…

– Каким образом? – поощрительно спросил я.

– Нет! – вдруг воскликнул Фредриксон с такой силой, что я аж подпрыгнул. – Друнт Эдвард. Если он сядет в речку, она выйдет из берегов, и…

– Неужто у него такой большой зад? – спросил я.

– О, ещё какой, – коротко ответил Фредриксон. – У тебя есть календарь?

– Нет, – ответил я, взвинчиваясь всё больше и больше.

– Позавчера гороховый суп. Значит, сегодня у него субботнее купание, – вслух размышлял Фредриксон. – Ладно. А ну, пошли!

– А они злые, эти друнты? – боязливо осведомился я, когда мы двинулись вниз по речке.

– Ещё бы, – ответил Фредриксон. – Но если и наступят на кого, то только по оплошке. А потом целую неделю плачут. Расходы по похоронам тоже берут на себя.

– Слабое утешение раздавленному, – пробормотал я и почувствовал себя ужасно бесстрашным. Позвольте спросить, дорогие читатели, мудрено ли быть бесстрашным, когда не боишься?

Фредриксон вдруг остановился и сказал:

– Здесь.

– Где? – удивился я. – Неужели он живёт в этой башне?

– Это его нога, – объяснил Фредриксон. – Тихо, сейчас я буду кричать. – И он крикнул во всё горло: – Эй, на борту! У борта Фредриксон! Где ты сегодня купаешься, Эдвард?

И раскатом грома откуда‑то сверху грянуло:

– В море, как обычно, песчаная ты блоха!

– Искупайся в реке! Песчаное дно! Мяконькое и приятное, – крикнул во всё горло Фредриксон.

– Дудки! – молвил друнт Эдвард. – Всякий знает, что в этой речке, морра её побери, до чёрта камней!

– Да нет же! Песчаное дно! – продолжал гнуть своё Фредриксон.

Друнт некоторое время бормотал что‑то себе под нос и наконец сказал:

– Ладно. Искупаюсь в вашей речке, морра её побери. Отойдите подальше, я не так богат, чтобы разоряться на похоронах. Но если ты обманешь меня, тебе самому придётся оплачивать собственные похороны. Ты знаешь, какие чувствительные у меня ноги, не говоря уж о заде!

Фредриксон прошептал одно‑единственное слово: «Бегите!»

И мы пустились наутёк. Ни разу в жизни я не бегал так быстро, и мне всё время представлялось, как друнт Эдвард усаживается своим огромным задом на острые камни, и его неимоверный гнев, и гигантская речная волна, которую он, без сомнения, поднимет, и в конце концов всё стало такое большое и опасное, что я распрощался со всякой надеждой.

Внезапно – вопль, от которого волосы стали дыбом! И вот: ужасающий гул! Речная волна хлынула через лес…

– Все на борт! – крикнул Фредриксон.

Мы ринулись к верфи, преследуемые по пятам водяным валом, и едва успели перекинуть хвосты через планшир и перескочить через дрыхнувшего на палубе Супротивку, чтобы не споткнуться о него, как всё вокруг потонуло в шипящей белой пене. «Марской аркестр» стал на нос, скрипя и треща от страха. Но в следующую же секунду гордый корабль оторвался от мха, встрепенулся и понёсся через лес. Крутились колёса с лопастями, гребной винт вертелся вовсю – наши шестерёнки работали! Фредриксон, твёрдой лапой держа кормило, вёл судно, а с ним и всех нас, между стволами деревьев.

Это был бесподобный спуск! Цветы и листья дождём посыпались на палубу, празднично нарядный «Марской аркестр» совершил триумфальный прыжок в реку. Резво поплёскивая волной, он вырулил прямо в русло.

– Высматривайте мели! – крикнул Фредриксон (на деле‑то ему хотелось посадить судно на мель, чтобы испытать на прочность шарнирные соединения). Я жадно вглядывался в реку, но видел одну только красную банку, качающуюся на волнах по носу.

– Что бы это могла быть за банка? – сказал я.

– Похоже, что‑то знакомое, – заметил Супротивка. – Меня не удивит, если внутри окажется пресловутый Зверок‑Шнырок.

Я повернулся к Фредриксону и сказал:

– Ты позабыл своего племянника!

– Да, и как только я мог! – воскликнул Фредриксон.

Теперь уж мы отчётливо видели красную мокрую голову Зверка‑Шнырка, торчавшую из банки. Он вовсю размахивал лапами и едва не удушил себя шейным платком от возбуждения.

Мы с Супротивной перегнулись через планшир и подхватили банку. Она была по‑прежнему вся заляпана красной краской и ужасно тяжёлая.

– Не изгваздайте палубу, – сказал Фредриксон, когда мы втащили банку на борт. – Как дела, племянничек?

– Я вне себя! – воскликнул Зверок‑Шнырок. – Подумать только! Волны с реки в разгар упаковки… Всё вверх дном. Я потерял свой лучший оконный крюк и, похоже, трубочистку! Мои нервы как попало переплелись с моими вещами. Увы мне, злосчастному!

И Зверок‑Шнырок не без удовлетворения принялся сортировать свою коллекцию пуговиц по новой системе, меж тем как «Марской аркестр», тихо поплёскивая водой из‑под колёс, скользил по реке. Я подсел к Фредриксону и сказал:

– Я всей душой надеюсь, что нам никогда больше не придётся встречаться с друнтом Эдвардом. Как, по‑твоему, он здорово рассвирепел?

– Жутко, – ответил Фредриксон.

 

ПРАЗДНИК САДА САМОДЕРЖЦА

Вход свободный!

Добро пожаловать, добро пожаловать! Ежегодный Праздник‑сюрприз, на этот раз в Величественном Стиле по поводу Нашего столетнего юбилея. Не пугайтесь, если что‑то произойдёт.

 

– А что может произойти? – спросил Скалотяп.

– Все что угодно, – ответила дочь Мимлы. – Это‑то и есть самое интересное.

Мы вошли в Сад. Он был запущенный, заросший на какой‑то бесшабашный, развесёлый манер.

– Прошу прощенья, здесь водятся дикие звери? – спросил Зверок‑Шнырок.

– Хуже того, – прошептала дочь Мимлы. – Пятьсот процентов гостей просто‑напросто пропадают бесследно! Об этом умалчивают. Ну, теперь я удираю. Привет!

Мы осторожно двинулись дальше. Дорога пролегала в густом кустарнике – длинном зелёном тоннеле из листвы, полном таинственного полумрака…

– Стой! – крикнул Фредриксон, навострив уши.

Дорогу пересекала пропасть! А внизу (нет, страшно сказать) затаилось что‑то мохнатое с неподвижным взглядом, с длинными дрожащими лапами – гигантский паук!

– Чу! Сейчас посмотрим, злой он или нет, – прошептал Супротивка и сбросил вниз маленький камешек. Паук замахал лапами наподобие ветряной мельницы, повертел глазами направо и налево (ибо они были на стебельках).

– Искусственный, – заинтересованно сказал Фредриксон. – Ноги из стальных пружинок. Работа на совесть.

– Прошу прощенья, мне кажется, это дурная шутка, – сказал Зверок‑Шнырок. – Вполне достаточно бояться уже того, что в самом деле опасно.

– Иностранцы, чего с них взять, – пояснил Фредриксон, пожимая плечами.

Я был глубоко потрясён, и не столько пауком Самодержца, сколько другими вещами, Королю не подобающими.

На следующем повороте дороги висела афиша, большими весёлыми буквами извещавшая:

 

ВОТ МЫ И ИСПУГАЛИСЬ!

 

«Как может Король пробавляться такими детскими забавами, – с возмущением подумал я. – Это не солидно – в особенности если тебе сто лет! Ты должен дорожить восхищением своих верноподданных. Ты должен внушать почтение к себе!»

Мало‑помалу мы добрались до искусственного озера и недоверчиво стали его осматривать.

У берега стояли маленькие пёстрые лодки, украшенные флагами цветов Самодержца. Над водой приветливо склоняли ветви деревья.

– Посмотрим, можно ли этому верить, – пробормотал Супротивка и ступил в светло‑красную лодку с синими поручнями.

Мы выплыли на середину озера, и Король таки оглоушил нас новым сюрпризом. Возле лодки взметнулся большущий столб воды и окатил нас с головы до пят. Зверок‑Шнырок, разумеется, вскрикнул от испуга. Прежде чем мы достигли суши, нас окатило четыре раза, а на берегу встретила афиша, констатирующая:

 

ВОТ МЫ И ИСКУПАЛИСЬ!

 

Я был совершенно сбит с толку и не на шутку смущён проделками Короля.

– Ничего себе Праздник Сада, – пробормотал Фредриксон.

– А мне нравится! – воскликнул Супротивка. – Король, сразу видать, парень свой в доску! Он нисколько не принимает себя всерьёз.

Я бросил на Супротивку испепеляющий взгляд, но сдержал себя.

Мы вошли в целую систему каналов с путаницей мостов. Мосты были совсем ветхие или коварно слеплены из картона. Иной раз приходилось, с трудом удерживая равновесие, ступать по трухлявым стволам деревьев или висячим мостам из истрёпанных шнурков и обрывков верёвок. Но ничего особенного не случилось, если не считать того, что Скалотяп воткнулся головой в илистую мель, что, казалось, чрезвычайно подбодрило его.

– Ха‑ха! – крикнул вдруг Супротивка. – На сей раз он нас не обманет!

С этими словами Супротивка подошёл к большущему чучелу быка и щёлкнул его по носу. Представьте себе наш ужас, когда бык жутко взревел, опустил рога (к счастью, тоже чучельные) и поддел Супротивку так, что тот, описав красивую дугу, шмякнулся в розовый куст. Естественно, находившаяся поблизости афиша торжествующе возвестила:

 

ОБ ЭТОМ ВЫ И НЕ ПОМЫШЛЯЛИ!

 

Тут я подумал, что Самодержец всё же не лишён чувства юмора.

Так мало‑помалу мы привыкали к Сюрпризам и всё глубже и глубже забирались в запущенный Сад Короля, проходя через беседки из листвы и всевозможные скрытые тайники, под водопадами и над пропастями с искусственными кострами. Но Самодержец придумал для своих верноподданных не только люки‑ловушки, электрические разряды и прочие страсти‑напасти на стальных пружинах. Пошныряв под кустами, в расщелинах скал и дуплах деревьев, 91 можно было найти гнёзда с крашеными или позолоченными яйцами. На каждом яйце была выведена красивая цифра. Я нашёл яйца под номерами 67, 14, 890, 223 и 27. Это была лотерея Его Величества Самодержца. Вообще‑то я не люблю соревнований – меня каждый раз коробит, когда я проигрываю, но разыскивать яйца мне понравилось. Больше всех яиц нашёл Скалотяп, и нам стоило немалого труда убедить его не есть их, а приберечь до раздачи призов. Вторым шёл Фредриксон, за ним я, потом Супротивка, слишком ленивый, чтобы искать, и последним Зверок‑Шнырок, который безо всякого метода торкался повсюду.

Наконец мы увидели длинную пёструю ленту, привязанную бантами между деревьев. Большая афиша уведомляла:

 

А ВОТ СЕЙЧАС ПОЙДЁТ ВЕСЕЛЬЕ ТАК ВЕСЕЛЬЕ!

 

Мы услышали радостные возгласы, выстрелы, музыку – посреди Сада праздник был в самом разгаре.

– Я, пожалуй, останусь здесь, подожду вас, – печально сказал Скалотяп. – Там так шумно!

– Хорошо, – сказал Фредриксон. – Только смотри не потеряйся.

Мы остановились на краю открытой зелёной лужайки, заполненной верноподданными Самодержца. Они скатывались с горок, кричали, пели, бросали друг в дружку гранаты и сосали сахарную вату. Посреди лужайки стоял большой круглый дом с развевающимися вымпелами, он был полон белых коней в серебряной сбруе и весело кружился.

– Что это? – восхищённо воскликнул я.

– Карусель, – ответил Фредриксон. – Я же показывал тебе чертёж этой машины. Сечение неужели не помнишь?

– Но то выглядело совсем иначе, – возразил я. – А здесь и кони, и серебро, и вымпелы, и музыка!

– И шестерни, – добавил Фредриксон.

– Не угодно ли господам соку? – спросил рослый Хемуль в фартуке, который был ему решительно не к лицу (я всегда говорил, что у хемулей нет вкуса). Он налил нам по стакану и с важным видом сказал.

А теперь вы должны пойти поздравить Самодержца. Сегодня ему исполнилось сто лет!

С противоречивыми чувствами взял я стакан и возвёл глаза на трон Самодержца. Вот он сидит предо мной во всей своей морщинистой красе и совсем не такой, как я. Не могу изъяснить, что я испытал – разочарование или облегчение. Возвести глаза на трон это целое событие, торжественное и важное. У каждого тролля должно быть что‑нибудь такое, на что надо смотреть снизу вверх (и, разумеется, сверху вниз), что‑нибудь этакое, внушающее почтение и благородные чувства. А то, что я увидел, был Король с короной набекрень и цветами за ушами. Король, который хлопал себя по коленкам и притопывал в такт музыке, аж трон подскакивал! Под троном у него был ревун[3], и он то и дело пускал его в ход, когда хотел чокнуться с кем‑нибудь из своих верноподданных. Не скрою, я был ужасно смущён и удручён.

Но вот ревун проревел и смолк, и Фредриксон сказал:

– Имеем честь поздравить. С первым столетием.

Я взял хвост на караул и ненатуральным голосом сказал:

– Ваше Величество Самодержец,