Что чувствует человек, ожидающий казни

 

Этот вопрос следует разделить на две части.

1. Что чувствует человек, приговоренный к смерти, при долгом ожидании.

2. Что чувствует человек в непосредственной близости от казни.

Реакция на смертный приговор бывает абсолютно диаметральной. Есть люди, которые воспринимают его в совершенно подавленном состоянии, а бывает и наоборот. Когда американец Леонард Лоус (штат Миссури) узнал о смертном приговоре, его охватил неудержимый смех. Он отказался подавать прошение о помиловании или какие-либо апелляции по своему делу.

Долгое ожидание казни иногда приводит к парадоксальным случаям. Так, в ноябре 1986 г. на Ямайке двое осужденных, которые ждали казни более 5 лет, покончили с собой в своих камерах. Американец Перри Смит, ожидавший казни в тюрьме штата Канзас в 1950-65 гг., пытался покончить с собой путем голодовки. С.П.Мельгунов пишет о татарине в Бутырской тюрьме, который перерезал себе горло куском стекла в минуты ожидания увода на расстрел. Как отметил в 1988 г. в докладе Комиссии по правам человека специальный докладчик по вопросу о пытках, если «приговоренным к смерти приходится ждать длительное время, прежде, чем они узнают, будет приговор приведен в исполнение или нет», и «если неопределенность… продолжается несколько лет… психологические последствия этого могут быть сравнимы лишь с сильными душевными страданиями, которые часто приводят к серьезным физическим расстройствам…

Приведу несколько примеров из жизни обитателей камер смертников.

 

«В страшную камеру под сильным конвоем нас привели часов в 7 вечера. Не успели мы оглядеться, как лязгнул засов, заскрипела железная дверь, вошло тюремное начальство, в сопровождении тюремных наблюдателей.

— Сколько вас здесь? — окидывая взором камеру — обратилось к старосте начальство.

— Шестьдесят семь человек.

— Как шестьдесят семь? Могилу вырыли на девяносто человек, — недоумевающе, но совершенно спокойно, эпически, даже как бы нехотя, протянуло начальство.

Камера замерла, ощущая дыхание смерти. Все как бы оцепенели.

— Ах, да, — спохватилось начальство, — я забыл, тридцать человек будут расстреливать из Особого Отдела.

Потянулись кошмарные, бесконечные, длинные часы ожидания смерти. Бывший в камере священник каким-то чудом сохранил нагрудный крест, надел его, упал на колени и начал молиться. Многие, в том числе один коммунист, последовали его примеру. В камеру доносились звуки расстроенного рояля, слышны были избитые вальсы, временами сменявшиеся разухабисто веселыми русскими песнями, раздирая и без того больную душу смертников — это репетировали культпросветчики в помещении бывшей тюремной церкви, находящейся рядом с нашей камерой. Так по злой иронии судьбы переплеталась жизнь со смертью».

 

Вот фрагменты из писем приговоренных к смерти, которые собрал В.Г.Короленко, активный борец против смертной казни в дореволюционной России.

 

«Я напишу вам, но предупреждаю, что я человек малограмотный, неразвитый и малоначитанный. Я чувствую себя очень хорошо (курсив в письмах осужденных принадлежит В.Г.Короленко. —А.Л.). Смерть для меня ничто. Я знал, что это рано или поздно, но должно быть. Я был уверен на воле, что меня повесят или застрелят где-нибудь на деле. Так вот, товарищ, может ли мне казаться страшной смерть? Да, конечно, ничуть. Я не знаю, как другие, но до суда и после суда я был в одном настроении. Только обидно: со мной приговорили одного невиновного. Я в суде не утерпел и кринул судьям… За это мне попало от «сознательного конвоя»…

 

 

«Вы спрашиваете, как я провожу время. Определить трудно. Я сам себя не могу учесть в этом случае. Одно могу сказать, что душевно я спокоен. Очень даже спокоен. Наружный вид, можно сказать, веселый. С утра до ночи смеемся, рассказываем различные анекдоты, конечно юмористические. Конечно, вопрос о жизни приходит иногда в голову. Задумаешься на несколько минут и стараешься забыть это все потому, что все уже кончено для меня на сей земле. А раз кончено, то такие мысли стараешься отогнать и не поднимать в своей голове. Я вижу, что времени для жизни осталось очень мало, и в такие короткие минуты ничего не могу разрешить. Чем понапрасну ломать голову, лучше все это забыть и последнее время провести веселее. Я сам себя не могу определить: я как будто ненормальный. Иногда хочется отравиться. Отравиться тогда, когда мне этого захочется. Уж очень не хочется идти помирать на задний двор, да еще в сырую погоду, в дождик. Пока дойдешь, всего измочит. А мокрому и висеть не особенно удобно. Да еще и то: берут ночью (эта традиция — забирать на казнь ночью сохранилась в советских тюрьмах и при Сталине. — А.Л.). Только разоспишься, а тут будят, тревожат… Лучше бы отравиться…»

 

 

«Чувствую себя ничего. Даже удивлен, что в душе не сделалось никакого переворота. Точно ничего не случилось…»

 

 

«Спать ложимся мы в три часа ночи. Это постоянно. Р. научил нас играть в преферанс, и мы до того им увлеклись, что играем как будто бы за интерес. Увлеклись сильно. Тут есть и сожаление от проигрыша, и маленькие радости от выигрыша. Упадка духа ни в ком как будто и не замечается. Если посмотреть со стороны и не знать, что мы приговорены к смерти, то, можно счесть нас просто за людей, отбывающих наказание. Если же наблюдать нас, зная, что нас ждет смерть, то, вероятно, можно подумать, что мы ненормальны. Действительно, и самому приходится удивляться тому, что мы так хладнокровны… О том, что ждет нас, буквально забываешь. Это, по моему мнению, происходит от того, что сидишь не один… Чуть кто пригорюнится, так другой старается, может быть, ненамеренно, оторвать его от тяжелых мыслей и вовлечь в разговор или во что-нибудь другое… Находят минуты какой-то беспричинной злобы, хочется кому-нибудь сделать зло, какую-нибудь пакость. Насколько я наблюдал, если такому человеку поволноваться и вылить свою злобу в руготне, то он понемногу успокоится. На некоторых в такие моменты действует пение. Затяни что-нибудь — он поддержит».

 

 

«Жизнь приходится считать минутами, она коротка. Сейчас пишу эту записку и боюсь, что вот-вот растворятся двери и я не докончу. Как скверно я чувствую себя в этой зловещей тишине! Чуть слышный шорох заставляет тревожно биться мое сердце… Скрипнет дверь… Но это внизу. И я снова начинаю писать. В коридоре послышались шаги, и я бегу к дверям. Нет, снова напрасная тревога, это шаги надзирателя. Страшная мертвая тишина давит меня. Мне душно. Моя голова налита как свинцом и бессильно падает на подушку. А записку все-таки окончить надо. О чем я хотел писать тебе? Да, о жизни! Не правда ли, смешно говорить о ней, когда тут рядом с тобой, смерть. Да, она недалеко от меня. Я чувствую на себе ее холодное дыхание, ее страшный призрак неотступно стоит в моих глазах… Встанешь утром и, как ребенок, радуешься тому, что ты еще жив, что еще целый день предстоит наслаждаться жизнью. Но зато ночь! Сколько она приносит мучений — трудно передать…. Ну, пора кончить: около двух часов ночи. Можно заснуть и быть спокойным: за мной уже сегодня не придут».

 

 

«Я давно не писал вам. Все фантазировал, но не мог сообразить своим больным мозгом. Я в настоящее время нахожусь в полном неведении, и это страшно мучает меня. Я приговорен вот уже два месяца, и вот все не вешают. Зачем берегут меня? Может быть, издеваются надо мной? Может быть, хотят, чтобы я мучился каждую ночь в ожидании смерти? Да, товарищ, я не нахожу слова, я не в силах передать на бумаге, как я мучаюсь ночами! Что-нибудь — скорей бы!»

 

Да, чем дольше человек ждет казни, тем тяжелее это испытание сказывается на его психике. Криминолог Роберт Джонсон в 1978 году провел исследование в тюрьмах штата Алабама людей, ожидавших исполнения смертного приговора. Большинство из 35 опрошенных не могли думать ни о чем, кроме предстоящей казни. Их преследовали мысли о том, как будет проходить казнь на электрическом стуле и с воздействием тока на тело, они ярко и во всех подробностях представляли казнь в своем воображении. Их заботило, как они будут себя вести, когда за ними придут и поведут в камеру для казни; случится ли с ними истерика, нервный срыв; будет ли казнь болезненной; как воспоминания о казни скажутся на их семьях. Такие и аналогичные мысли стали для многих осужденных навязчивыми. Некоторых осужденных постоянно преследовали ночные кошмары, в которых этап за этапом проходила вся процедура казни… Перспектива расстаться с жизнью и чувство бесполезности поддержания каких-либо связей нередко приводили к тому, что осужденные проявляли все меньше желания встречаться с родственниками и друзьями. Утрата связей с внешним миром и изоляция осужденных в камере смертников порождали чувство покинутости, что приводило к состоянию, которое Р.Джонсон назвал «смертью личности»; в ряде случаев такое состояние возникало задолго до момента казни. Для этого состояния характерны глубокая депрессия, апатия, потеря чувства реальности, физическая и умственная деградация.

Это — опыт США, где приговоренные к смерти ждут исполнения приговора в среднем 7–8 лет. В СССР этот срок в среднем равен 1,5–2 года. Так что здесь и опыт иной. Обратимся к свидетельствам советского журналиста Георгия Рожнова, который до прихода в журналистику более 25 лет работал замполитом следственного изолятора тюрьмы в гор. Петропавловске-Камчатском, тюрьмы, где были и камеры смертников. «Признаюсь теперь, — вспоминает он, — обходя тюремные коридоры, я старался как можно тише ступать в том из них, где заключены смертники. Особенно в конце дня, когда чувствовал, что запас сострадания полностью растрачен, что ни говорить, ни слушать, ни улыбаться уже невмоготу. А им, смертникам, нужно только это: просто слово, просто внимание, просто улыбка. Не можешь — ступай на носках, проходи мимо. Но не тут-то было. «Гражданин замполит! Подойдите! Я же слышу!» — доносится из-за пудовой двери.

Конечно, это Костя Иванов. Нашему знакомству уже полтора года. Полтора года Костя ждет, когда его убьют. Я пристрастил его к чтению, и то, что это удалось, поразило нас обоих. Костя уже знает Чехова, прочел «Теркина», сейчас впился в Шолохова, в «Тихий Дон». В своей одиночке он громко, со слезой жалеет Григория, жалеет Аксинью, жалеет Подтелкова и офицеров, порубанных под Глубокой. Хоть полчаса, да надо пожалеть их с ним вместе — так Косте легче. И не только ему — то у одного, то у другого смертника время от времени наступает период разговорчивости, а собеседника нет. На прогулку их не водят, в баню — поодиночке. Круглые сутки — четыре стены и тишина. И думы. Ясно, что тому же Косте очень трудно избавиться от каждодневных расчетов, когда же именно его убьют. Верховный Суд приговор оставил в силе, первая «помиловка» в Президиум Верховного Совета России — отказ. Теперь у Иванова последняя надежда — на самого Громыко (в 1986-88 гг. А.А.Громыко был Председателем Президиума Верховного Совета СССР. — А.Л.).

— Дело у меня глухое, — часто говорит Костя. — Убьют. И правильно сделают,

— И немного помолчав: — Интересно, до лета меня не убьют?

Я помню день, когда его привезли к нам сразу после ареста. Прочитал протокол задержания — мерзкая история, дикая. Иванов — лицо без определенных занятий, без определенного места жительства, пьяница и браконьер — уложил дуплетом рыбинспектора. Там и штраф-то грозил всего ничего, и свидетелей было полно, и рыбинспектор спокойный мужик был — с какой такой стати хватать ружье и убивать?

В камере страх вползал в Иванова постепенно. После приговора облсуда он еще хорохорился, доводил контролеров (тюремная должность. — А.Л.) до белого каления и при моем появлении демонстративно зевал. Определение Верховного Суда, казалось, тоже его не очень встревожило. А вот время — недели, месяцы, год в одиночке — дело свое сделало. Не знаю, может быть, и чтение тут повлияло, и наши с ним разговоры — другой человек ждал сейчас решения, жить ему или не жить.

Однажды он мне сказал:

— Вы не смейтесь, я только здесь, в тюрьме, человеком стал. Вся жизнь — одна сплошная пьянка. Я ведь только здесь целый год и трезвый! Первые книги в тюрьме прочитал. Если не убьют — в зоне буду вкалывать по-черному, каждый месяц — перевод семье убитого. Господи, как я буду вкалывать, как пахать!

За Ивановым пришли осенью, когда он читал «Судьбу человека» А как приходят за осужденными?

По свидетельству Жака Росси, в СССР в 1920-50-е годы на расстрел уводили всегда ночью (возможно, сейчас эта практика изменилась, но официальных сведений об этом нет). Тех, кому смертный приговор заменили заключением, вызывают днем.

В ряде стран Карибского бассейна осужденному объявляют в четверг, что его казнь состоится в ближайший вторник. Решение объявляется без всякого предупреждения, между часом и четырьмя часами дня. Осужденные в камерах смертников в каждый четверг находятся в состоянии ужаса, со страхом ожидая услышать скрип двери, которая открывается только тогда, когда приходят огласить приказ о приведении смертного приговора в исполнение. Тюремный служащий, которому поручена эта миссия, прохаживается перед камерами охваченных страхом людей, затем внезапно останавливается перед камерой жертвы, прокашливается и зачитывает приказ.

В штате Флорида (США) осужденному называют точную дату исполнения приговора за 4 недели до казни. С этого момента осужденного переводят в специальную камеру рядом с камерой казней. За 4 дня до казни за ним устанавливают ежесуточное наблюдение.

«Попробуйте на минуту перенестись в положение осужденного, — пишет русский юрист начала XX века Н.С.Таганцев, — когда приговор утвержден, когда просьба о помиловании не принята, когда нет более выхода, когда человек считает дни, часы и, наконец, минуты, которые осталось жить ему, здоровому человеку, и по истечении которых прекратится его жизнь по воле непреклонного закона… В эту минуту человек действительно переносит такие страдания, которые заставляют забыть о его преступлении. Проиллюстрирую это конкретным свидетельством человека, сидевшего в 1919 г. при большевиках в Харьковской тюрьме:

 

«…В ночной тиши, прорезываемой звуками канонады под городом и отдельными револьверными выстрелами на дворе тюрьмы, в мерзком закоулке, где падает один убитый за другим — в ночной тиши двухтысячное население тюрьмы мечется в страшном ожидании.

Раскроются двери коридора, прозвучат тяжелые шаги, удар прикладов в пол, звон замка. Кто-то светит фонарем и корявым пальцем ищет в списке фамилию. И люди, лежащие на койках, бьются в судорожном припадке, охватившем мозг и сердце. «Не меня ли?» Затем фамилия названа. У остальных отливает медленно от сердца, оно стучит ровнее: «Не меня, не сейчас!».

 

Конечно, так бывает не всегда. Например, Лоуэлл Ли Эндрюз (см. о нем главу «Знаменитые убийцы»), сидя в тюрьме в ожидании смерти, любил хорошо поесть. Он заказывал себе разнообразную вкусную еду — от клубничного торта до жареного поросенка. Кроме того, он постоянно читал книги — по 15–20 книг в день, от откровенной макулатуры до поэзии Уитмена, Фроста, Эмили Дикинсон и Огдена Нэша. И на казнь он шел довольно спокойно, без внешних признаков волнения. Подобные случаи есть и в далекой истории. Например, Томас Мор, бывший лорд-канцлер Англии, по дороге на казнь отпускал различные шутки.

Но такие случаи скорее исключение, чем правило. Большинство идущих на казнь находятся в шоке, трансе, истерике, — то есть, в состоянии, весьма далеком от нормального. «Замечено, что осужденные на казнь, — пишет И.С.Тургенев в очерке «Казнь Тропмана», — по объявлении им приговора либо впадают в совершенную бесчувственность и как бы заранее умирают и разлагаются, либо рисуются и бравируют, либо, наконец, предаются отчаянию, плачут, дрожат, умоляют о пощаде… «Жутко становилось, за сердце захватывало, — рассказывает Т.Г.Куракина о застенках киевской ЧК в 1919 г., — когда приходили вечером за приговоренными к расстрелу несчастными жертвами. Глубокое молчание, тишина воцарялись в комнате, эти несчастные обреченные умели умирать: они шли на смерть молча, с удивительным спокойствием — лишь по бледным лицам и в одухотворенном взгляде чувствовалось что-то уже не от мира сего. Но еще более тяжелое впечатление производили те несчастные, которые не хотели умирать. Это было ужасно. Они сопротивлялись до последней минуты, цеплялись руками за нары, за стены, за двери; конвоиры грубо толкали их в спины, а они плакали, кричали обезумевшим от отчаяния голосом, — но палачи безжалостно тащили их, да еще глумились над ними, приговаривая: что, не хочешь к стенке стать? не хочешь, — а придется.

Настоятель буддийского монастыря в Таиланде, которому в 1967-85 гг. довелось напутствовать перед казнью более 200 человек, так описывает их состояние непосредственно перед смертью: «Когда приходило время исполнения казни, ноги отказывались им служить, и их приходилось нести на помост. Это происходило и с китайцами, осужденными за преступления, связанные с наркотиками. Они обычно теряли самообладание и дико кричали.

Натэн Форстер (Ямайка) ждал исполнения смертного приговора семь с половиной лет. В феврале 1988 г., когда ему зачитали решение о проведении казни, он впал в состояние паники, начал буйствовать. Пытаясь его усмирить, надзиратели сломали Форстеру руку, и 10 дней спустя его вели на казнь с рукою, привязанной за спину.

Жан Батист Тропман (о котором я уже несколько раз упоминал), удивлявший окружающих невероятным самообладанием, за несколько секунд до момента казни совершенно потерял его и, уже лежа на доске гильотины, «вдруг судорожно откинул голову в сторону — так что она не попала в полукруглое отверстие, — и палачи принуждены были втащить ее туда за волосы, причем он укусил одного из них, самого главного, за палец…

Через 106 лет судьбу Тропмана повторил осужденный на смерть за якобы совершенное убийство 8-летней девочки Кристиан Ранусси. Он провел в тюрьме 783 ночи. На семьсот восемьдесят четвертую за ним пришли для исполнения приговора. (До отмены во Франции смертной казни оставалось 5 лет). Французский журналист Жиль Перро описывает эту сцену так: «Перед отделением для приговоренных к смерти старший надзиратель властным жестом потребовал полной тишины. Затем он шепотом попросил присутствующих встать в две шеренги по обе стороны решетки камеры. Заместитель прокурора Талле едва слышно приказал адвокатам:

— Войдете вслед за мной.

Кристиан спал на соломенном матрасе, свернувшись клубочком, лицом к стене

— он всегда ложился так, отворачиваясь от слепящего света электрической лампочки…

Двое надзирателей осторожно открыли решетку и кинулись на него.

«Он закричал дважды, как дикий зверь, — рассказал метр Фратиселли. — Крики были пронзительные. Я не забуду их никогда. Кто-то крепко сжал мою руку. Это был председатель Антона».

Последовала короткая схватка. Кристиан с силой ударился о стену. Надзиратели сумели надеть на него наручники. Он закричал:

— Я буду жаловаться адвокатам! Кто-то ответил:

— Здесь они, ваши адвокаты…

Поль Ламбар вышел вперед:

— Да, мы здесь, дорогой…

Заместитель прокурора произнес ритуальную фразу:

— Ваше прошение о помиловании было отклонено. Мужайтесь…

— Что там наплели про меня Жискару (то есть Жискару д'Эстену, тогдашнему президенту Франции, который мог помиловать Ранусси. — А.Л.)? — крикнул Кристиан.

Он стоял всклокоченный, с окровавленным носом, в полосатой тюремной одежде, непонимающе глядя на толпу людей, вырвавших его из сна.

Жан-Франсуа Лефорсоне (одного из адвокатов. — А.Л.) охватил жгучий стыд: «Мы уверяли, что суд не вынесет смертного приговора, а он его вынес. Мы ему говорили, что Кассационный суд отменит приговор, а тот его утвердил. Мы ему сказали, что придет помилование, а его отклонили. Что теперь оставалось — сказать, что казнь не состоится? Он все понял. Это конец. Мы поцеловали его. Он держался с большим достоинством».

Процессия вновь спустилась в подземелье.

Кристиан шел впереди босиком, держа скованные наручниками руки за спиной. Его поддерживали под локти двое надзирателей. Поль Ламбар (другой адвокат. — А.Л.) шел рядом.

«Ломбар вел себя потрясающе, — рассказывал позже Фратиселли. — Он опьянял его словами. Он окружил его стеной из слов. Когда Ломбар выдохся, мы с Лефорсоне сменили его».

Вдоль стен подземного коридора стояли чаны с водой. Два-три раза надзиратели останавливали осужденного и ополаскивали ему лицо. Из носа по-прежнему шла кровь. Поль Ламбар вытер ему своим платком губы.

«В этот момент мы впервые назвали его на «ты», — вспоминал метр Лефорсоне.

— Кристиан беспрерывно повторял, что он не виновен. От этого у меня все внутри переворачивалось. «Вы-то знаете, что я не виновен». Я сказал ему: «Даже если тебя не будет, ничего не изменится — мы будем продолжать борьбу. Ты будешь реабилитирован. Обещаю тебе. Ты будешь реабилитирован».

Кристиан пожаловался, что надзиратели выворачивают ему руки.

— Отпустите его! Довольно! — закричал Поль Ломбар.

— Да что вы, метр! — ответил один надзиратель. — Посмотрите сами: мы почти не дотрагиваемся до него…

Поль Ломбар говорил, с каким мужеством держится мать, обещал, что он не почувствует боли. Кристиан твердил, что он не виновен.

В холле ему предложили переодеться. Он отказался.

Процессия остановилась перед столом, застланным грязной простыней. Это был алтарь. Перед ним табурет. Сбоку виднелась маленькая закрытая дверь.

Посреди коридора стоял человек, наблюдая за Кристианом. Фратиселли узнал старика, который суетился в зале. Это был палач.

«Он глядел на Кристиана оценивающе, как лошадник, сощурясь и как бы прикидывая. Мне это показалось отвратительным. Рядом с ним стояли двое здоровенных парней в синих спецовках. Меня поразило, что лица и шеи у всех были багровые».

Кристиана усадили на табурет спиной к двери и сняли наручники.

«Зрелище было душераздирающее и вместе с тем нелепое, — рассказывал Лефорсоне. — Он сидел в тюремной одежде с распахнутой ширинкой… Мне было стыдно за нас».

Подошел тюремный священник.

— Ранусси, — начал он, — я часто приходил к вам… Но Кристиан прервал его решительным жестом:

— Отставить!

Священник удалился.

Жан-Франсуа Лефорсоне прочитал ему открытку, присланную матерью. Она начиналась следующими словами: «Дорогой мой сыночек Кристиан! Я пишу тебе открытку, которую адвокаты вручат тебе, если прошение о помиловании будет отклонено». Далее Элоиза говорила, что он был хорошим сыном, что он принес ей счастье, на которое она надеялась в тот день, когда родила его. Адвокат спросил, хочет ли он ответить. Кристиан отрицательно мотнул головой. Он по-прежнему твердил о своей невиновности.

Надзиратель протянул ему рюмку водки. Кристиан решительно отказался. Жан-Франсуа Лефорсоне предложил сигарету. Он дважды жадно затянулся и бросил окурок на пол.

Палач выступил вперед:

— Можно забирать?

…Помощники двинулись к Кристиану с уверенностью людей, знающих свое дело. Двумя щелчками ножниц один отрезал воротник, а второй оттянул на плечи куртку. Потом они остригли ему волосы на затылке. Ноги и руки связали упаковочным шпагатом. Узлы завязывали короткими резкими движениями. Шпагат оттягивал плечи назад.

Жан-Франсуа Лефорсоне и Поль Ламбар держались за руки. Андре Фратиселли, словно завороженный, не мог оторвать глаз от шеи Кристиана.

Когда помощники подняли его с табурета, он повернулся к Полю Ломбару и произнес:

— Реабилитируйте меня!

Лефорсоне машинально двинулся за ним.

 

«Я где-то читал, что гильотина скрыта за занавесом. Ничего подобного. Когда открыли маленькую дверь, сразу открылся эшафот. При виде гильотины я отшатнулся. У меня не хватило духу смотреть на казнь. Я повернулся и отошел вглубь коридора».

 

Бледный, осунувшийся Поль Ламбар прислонился к стене.

Андре Фратиселли шагнул вперед и едва не натолкнулся на надзирателя, загородившего дверной проем. Он увидел, как Кристиана прислонили к вертикально стоявшей доске, которая медленно опустилась в горизонтальное положение. Палач застегнул привязные ремни. Помощник ребром ладони стукнул Кристиана по затылку. Палач нажал кнопку, и косой нож упал вниз. Было четыре часа тринадцать минут.

Отрубленная голова откатилась прочь. Многие писатели старались воспроизвести внутренний мир осужденного на казнь человека. Широко известны рассказ Виктора Гюго «Последний день приговоренного» («Le dernier jour d'un condamne»), повесть Н.В.Гоголя «Тарас Бульба», повесть Альбера Камю «Посторонний», «Рассказ о семи повешенных» Леонида Андреева, «Уже написан «Вертер» Валентина Катаева…

Федор Достоевский, приговоренный к смерти за участие в кружке петрашевцев и помилованный под дулами расстрельной команды, дважды подробно описал состояние казнимого. Первый раз в письме к брату от 22 декабря 1849 г. (день несостоявшейся казни!) он сообщал:

 

«Сегодня 22 декабря нас отвезли на Семеновский плац. Там всем нам прочли смертный приговор, дали приложиться к кресту, переломили над головою шпаги и устроили наш предсмертный туалет (белые рубахи). Затем троих поставили к столбу для исполнения казни. Я стоял шестым, вызывали по трое, следовательно, я был во второй очереди и жить мне оставалось не более минуты. Я вспомнил тебя, брат, всех твоих; в последнюю минуту ты, только один ты, был в уме моем, я тут только узнал, как люблю тебя, брат мой милый! Я успел тоже обнять Плещеева, Дурова, которые были возле, и проститься с ними. Наконец ударили отбой, привязанных к столбу привели назад, и нам прочли, что его императорское величество дарует нам жизнь. Затем последовали настоящие приговоры.»

 

Через много лет, возвращаясь к своему экзистенциальному опыту в романе «Идиот», Достоевский вложил в уста главного героя свои размышления и ощущения: «Хорошо еще вот, что муки немного, когда голова отлетает», говорит камердинер Епанчиных об употреблении гильотины, на что князь Мышкин отвечает:

 

«…Вот вы это заметили, и это все точно так же замечают, как вы, и машина для того выдумана, гильотина. А мне тогда же пришла в голову одна мысль: а что если это даже и хуже?.. Подумайте: если, например, пытка; при этом страдания и раны, мука телесная, и, стало быть, все это от душевного страдания отвлекает, так что одними только ранами и мучаешься, вплоть пока умрешь. А ведь главная, самая сильная боль, может, не в ранах, а вот что знаешь наверно; главное то, что наверно. Вот как голову кладешь под самый нож и слышишь как он склизнет над головой, вот эти-то четверть секунды всего и страшнее (Достоевский не знал, что спустя 70 лет нацисты, гильотинируя людей в тюрьме Панкрац (Прага), будут класть их лицом вверх — чтобы они видели падающее лезвие. — А.Л.). Знаете ли, что это не моя фантазия, а что так многие говорили? Я до того этому верю, что прямо вам скажу мое мнение. Убивать за убийство несоразмерно большее наказание, чем само преступление. Убийство по приговору несоразмерно ужаснее, чем убийство разбойничье. Тот, кого убивают разбойники, режут ночью, в лесу, или как-нибудь, непременно еще надеется, что спасется, до самого последнего мгновения. Примеры бывали, что уж горло перерезано, а он еще надеется, или бежит, или просит. А тут всю эту последнюю надежду, с которою умирать в десять раз легче, отнимают наверно; тут приговор, и в том, что наверно не избегнешь, вся ужасная-то мука и сидит, и сильнее этой муки нет на свете. Приведите и поставьте солдата против самой пушки на сражении и стреляйте в него, он еще все будет надеяться, но прочтите этому самому солдату приговор наверно, и он с ума сойдет или заплачет. Кто сказал, что человеческая природа в состоянии вынести это без сумасшествия? Зачем такое ругательство, безобразное, ненужное, напрасное? Может быть. и есть такой человек, которому прочли приговор, дали помучиться, а потом сказали: «Ступай, тебя прощают». Вот этакой человек, может быть, мог бы рассказать.»

 

Этаким человеком, собственно, был сам писатель, имевший опыт смотрения в глаза неминуемой смерти. Другой петрашевец, Д.Д.Ахшарумов, стоявший на расстреле рядом с Достоевским, вспоминал об этом так:

 

«Священник ушел, и сейчас же взошли несколько человек солдат к Петрашевскому, Спешневу и Момбелли, взяли их за руки и свели с эшафота, они подвели их к серым столбам и стали привязывать каждого к отдельному столбу веревками.

Разговоров при этом не было слышно. Осужденные не оказывали сопротивления. Им затянули руки позади столбов и затем обвязали веревки поясом. Потом отдано было приказание «колпаки надвинуть на глаза», после чего колпаки опущены были на лица привязанных товарищей наших.

Раздалась команда: «Клац» — и вслед за тем группа солдат — их было человек шестнадцать, — стоявших у самого эшафота, по команде направила ружья к прицелу на Петрашевского, Спешнева и Момбелли… Момент этот был поистине ужасен. Видеть приготовление к расстрелянию, и притом людей близких по товарищеским отношениям, видеть уже наставленные на них почти в упор ружейные стволы и ожидать — вот прольется кровь, и они упадут мертвыми — было ужасно, отвратительно, страшно…

Сердце замерло в ожидании, и страшный момент этот продолжался с полминуты. При этом не было мысли о том, что мне предстоит то же самое, но все внимание было поглощено наступающею кровавою картиной.

Возмущенное состояние мое возросло еще более, когда я услышал барабанный бой, значение которого я тогда, как не служивший в военной службе, не понимал. «Вот конец всему»… Но вслед за тем увидел я, что ружья, прицеленные, вдруг все были подняты стволами вверх. От сердца отлегло сразу, как бы свалился тесно сдавивший его камень.»

 

За и против смертной казни

 

История человечества развела многих знаменитых людей по разные стороны этого барьера. Кант, например, считал смертную казнь не просто справедливым, но в ряде случаев и «наилучшим» наказанием, особенно в применении к убийцам и к лицам, виновным в преступлениях против государства. Вольтер, напротив, выступал за отказ от смертной казни, «кроме одного случая, когда нет иного способа спасти жизнь большого числа людей, когда убивают и бешеную собаку. Сторонником смертной казни был Гегель, считавший, что наказание есть право, «положенное в самом преступнике, т. е. в его наличие сущей воле, в его поступке. Ибо в его поступке как поступке разумного существа заключено, что он нечто всеобщее, что им устанавливается закон, который преступник в этом поступке признал для себя, под который он, следовательно, может быть подведен как под свое право… Ибо так как жизнь составляет наличное бытие во всем его объеме, то наказание В прошлые века большинство людей считали смертную казнь совершенно справедливым способом защиты общества от определенных видов преступлений.

А как обстоит дело сегодня?

По опросам общественного мнения, в СССР за сохранение смертной казни высказываются от 55 до 70 процентов населения. В США это число равняется 80 процентам. Мало кто из американских политиков, от которых зависит постановка вопроса об отмене смертной казни, может решиться на такой шаг. Напротив, во время последних президентских выборов большинство кандидатов внесло в свою предвыборную программу пункт о смертной казни. В некоторых штатах дело доходило даже до абсурда. Например, Марк Уайт, бывший губернатор штата Техас, показал по телевидению рекламный ролик, где демонстрировались лица всех приговоренных к смертной казни во время его губернаторства. Да что губернатор! Сам Джордж Буш значительную часть своей предвыборной компании провел в окружении полицейских, отдавая дань памяти их погибшим товарищам и обещая послать убийц на электрический стул. В Канаде, где смертная казнь за убийство отменена в 1976 г. лидер Прогрессивной консервативной партии Брайан Малруни, ставший позднее премьер-министром, в ходе предвыборной кампании обещал поставить на голосование вопрос о восстановлении смертной казни. И хотя партия Малруни на выборах победила, активность различных общественных организаций и движений, выступающих против смертной казни привела к тому, что законопроект о восстановлении этого вида наказания был в парламенте провален. Впрочем, и сам премьер в 1987 г. твердо выступил против смертной казни.

Первой территорией в мире, навсегда отменившей смертную казнь за убийство, была территория Мичиган (ныне штат Мичиган) в США. Это произошло в 1846 г. А первой страной, отменившей смертную казнь за любые преступления, стала в 1846 г. Венесуэла, Есть немало стран, где смертная казнь отменена благодаря мужеству политиков, но вопреки мнению большинства населения. Правда, со временем большинство людей все же принимает точку зрения политических лидеров страны. Так было, например, в ФРГ, где в момент отмены смертной казни более половины жителей страны были ее сторонниками. А спустя 10–15 лет соотношение изменилось в обратную сторону.

Почему же все-таки в истории цивилизации смертная казнь играла и играет такую фантастическую, колоссальную роль. Кто виноват — законы, судьи, палачи? Да, но лишь отчасти.

Главная вина лежит на толпе. Именно она во все века требовала и требует убить, убить и еще раз убить любого, кто будет обвинен (справедливо или несправедливо, это неважно).

Итак, слово толпе. А толпа признает только одно слово: МЕСТЬ. У одинокого человека есть совесть, у толпы совести нет, вместо нее — инстинкт. Инстинкт, подсказывающий: это чужак, он посягнул на наше племя, убить его!

33 год, Иудея. Суда правителя ожидают двое узников; одного, по обычаю, можно помиловать. Кого именно — решать толпе. «Тогда правитель спросил их: кого из двух хотите, чтобы я отпустил вам? Они сказали: Варавву. Пилат говорит им: что же я сделаю Иисусу, называемому Христом? Говорят ему все: да будет распят. Правитель сказал: какое же зло сделал Он? Но они еще сильнее кричали: да будет распят» (Евангелие от Матфея, 27.21–23).

1870 год, Франция. Народ, собравшийся на площади Ла Рокет возле тюрьмы, ждет публичной казни Тропмана и при этом от возбуждения кричит стихийно-бессмысленно. «Памятна мне фигура одного блузника, — вспоминает И.С.Тургенев, — молодого малого лет двадцати: он стоял потупившись и ухмыляясь, словно размышлял о чем-то забавном, и вдруг вскидывал голову, разевал рот и кричал, кричал протяжно, без слов, а там опять лицо его склонялось, и он опять ухмылялся.

1911 год, Россия. Во время спектакля в Киевском оперном театре смертельно ранен террористом Д.Богровым премьер-министр России П А.Столыпин. А далее происходит следующее: «Воцарившаяся на мгновение гробовая тишина взорвалась от криков и визга киевских дам. Озверелая и кричащая толпа набросилась на человека во фраке, который, сделав выстрелы, бросился назад, расчищая себе путь руками. Ему загородили проход, повалили на пол и терзали его, убивая. Пенсне, соскочившее с его лица, было мгновенно растоптано. Поднялась страшная суматоха. Собралась большая толпа. Покушавшегося били чем попало. Он испустил дикий вопль, слышный даже в фойе, и притих, закрыв лицо руками. Офицеры бежали с саблями наголо, и возбуждение было таково, что его разорвали бы на куски, но подбежавший полковник Спиридович выхватил шашку и, объявив, что преступник арестован, заставил всех отойти.

1966 год, СССР. На XXIII съезде КПСС выступает писатель Михаил Шолохов. Только что посадили в лагерь двух писателей — Синявского и Даниэля (за их произведения, опубликованные на Западе). Мировая общественность резко протестует. А что же писатель земли русской? А писатель земли русской нобелевский лауреат М.А.Шолохов говорит: «Иные, прикрываясь словами о гуманизме, стенают о суровости приговора. Здесь я вижу делегатов от парторганизаций родной Советской Армии. Как бы они поступили, если бы в каком-либо из их подразделений появились предатели?! Им-то, нашим воинам, хорошо известно, что гуманизм — это отнюдь не слюнтяйство. (Продолжительные аплодисменты)». Казалось бы все ясно: приговор (7 лет заключения) слишком мягок. Но Шолохову этого мало. Он продолжает: «И еще я думаю об одном. Попадись эти молодчики с черной сов