СОЧ ГПУ, лично тов. Евдокимову

«Сообщаю вам копию телеграммы зам. нач ТО ГПУ Кноблух от 29 апреля с. г.: под вашу личную ответственность примите меры к строжайшему и тщательному контролю всех поездов, узловых станций по обнаружению террориста Болговского, перешедшего нашу границу через Яссы с целью покушения на тов. Троцкого.

Описание наружности: ниже среднего роста, очень худой, скуластый, впалые глаза, шатен, весь бритый, голосистый, отличительная примета – отсутствие правой руки…»

Сов. секретно

Каменец-Подольским политотделом, в связи с предпринятыми мерами по розыску Болховского, повторяю, Болховского, арестован некий, имеющий документ Проскуровской советской больницы от апреля 1922 г. на имя гражданина Грицына, Подольской губернии, инвалида Дмитрия Афанасьевича Борисюка, повторяю, Борисюка, имеющий членский билет украинской партии социалистов-революционеров, бывший офицер, полковник.

Приметы: невысокого роста, полный, блондин, большие усы, борода бритая, правая рука совершенно отрезана. Показания крайне сбивчивы, подозрительны. Имеются основания подозревать, что это и есть Болховский. В кратчайший срок донесите, что можете вы предпринять для установки и опознания вышеприведенного лица. Если вами может быть выслан сексот или какие-то материалы для опознания, то беззамедлительно вышлите в Винницу. Политотдел лично Заковскому⁴¹, повторяю Заковскому. Одновременно донесите мне, если ничего предпринять не можете, срочно мне телеграфируйте.

Июня, 19 дня, 1922 года. ПТОГПУ на Правобережье, Евдокимов.

Сов. секретно

Нач. губполитодела, Одесса, тов. Дукельскому⁴²

Харьков, зам. нач О/части ГПУ Украины, тов. Быстрых

«Решением ГПУ Подольским губотделом арестован некий Бол-говский, повторяю, Болговский. В связи с вашей разработкой срочно сообщите, безрукий ли это террорист Болговский.

Зам. нач. ОО ГПУ Артузов».

Сов. секретно

«Сообщаем: по сведениям ДТ ГПУ Юза Подольским губотде-лом ГПУ задержан Болговский-Балалаевский-Лерзин Дмитрий.

Врид начальника ТО ОГПУ».

Константинополь. Май-июнь 1922 г.  

В тот год весна выдалась в Крыму ранняя. В апреле уже распускалась на деревьях листва, курлыкали птицы, а самые нетерпеливые, редкие смельчаки, отваживались уже заходить в пенное море.

Сидя в трюме машинного отделения, Попов почему-то отчетливо вдруг вспомнил этот весенний, цветочный запах.

Здесь ничего не напоминало о весне. В трюме пахло не цветами, а смазкой, отдавался в висках молоточками беспрерывный стук агрегатов. Мысль о том, что им придется провести в этом добровольном заточении бог знает сколько дней, приводила в ужас…

Они поднялись по снастям парохода «Жан» – того самого, на котором бежал из Турции генерал Слащов, – поздним майским вечером. С палубы их сразу же завели в машинное отделение, и оттуда они больше уже не выходили.

Только потом Попов и Сеоев узнают, что пока тряслись они от страха в полутемном трюме (конспирация, конспирация и еще раз конспирация!), весть о том, что на пароходе тайно плывут в Константинополь агенты ВЧК, распространилась с быстротой молнии.

Один из новоявленных приятелей Баткина – некто Боречка Штейнберг, франт и жук – так прямо и объявил дамам, которых сажал на пароход: «Вы, конечно же, знаете, что Петр Николаич и Миша спрятаны тут же, – и, наслаждаясь их оторопью, крикнул вдогонку: – Так не забудьте же сказать Мише и Петру Николаичу, чтобы привезли мне вытяжки из семенных желез доктора Кали-ниченко». Стоящий рядом начальник погранотдела Ульрих лишь улыбнулся в щеточку усов…

Их вояж не заладился вообще с самого начала. На первом же пропускном пункте контрольная комиссия нашла в одной из кают смертоносный груз – полтора мешка большевистской агитации. Разом набежали на судно полицейские, оцепили корабль. На берегу столпились соглядатаи. Колыхались на волнах полицейские лодки.

Ни одного пассажира на землю не выпускали. Объявили, что «Жан» задерживается до особого распоряжения. Попов и Сеоев узнали об этом от капитана, воровато вбежавшего в их темницу.

– Что же нам делать? – растерянно протянул Попов. – Сейчас, небось, начнутся обыски.

– Сволочь Баткин, – Сеоев разразился гневной тирадой на осетинском языке, смысл которой понятен был, впрочем, без перевода…

И все же им повезло. Капитан успел спрятать нелегалов, и полиция их не нашла. А вскоре, подкупив полицейскую стражу, старший брат Сеоева вывез их в Константинополь.

На этом, впрочем, везение их и кончилось. Люди, которых Бат-кин называл своими верными друзьями и помощь которых гарантировал, встретили шпионов безо всякого энтузиазма. По эмигрантской колонии ползли уже слухи о найденных на корабле прокламациях, о красных лазутчиках, проникших в Константинополь, благо пассажиров того злополучного рейса перетаскали на допросы во французскую контрразведку. Все тайные службы стояли на ушах, разыскивая беглецов.

Вдобавок оказалось, что деньги, которые Баткин должен был переслать в Константинополь на их обустройство, до адресатов почему-то не дошли. (Уже потом выяснилось: хоть и не все, но дошли. Только многочисленная родня Баткина – отец, сестра, брат – беспардонно их себе присвоили.) Без связи, без копейки денег Попов и Сеоев оказались в положении Робинзона, выброшенного на необитаемый остров, за которым вдобавок охотится племя дикарей: и не каких-нибудь Пятниц – а самых что ни на есть взаправдашних людоедов.

Там-то, на острове, а точнее на одной из конспиративных квартир, и встретил их старый сеоевский друг, бывший унтер Петр Слюсаренко – активный участник движения «возвращенцев».

«Я сразу заметил, что оба товарища находятся в крайне тяжелом положении, в большом унынии, граничащем с отчаянием, – писал потом Слюсаренко. – Однажды, когда Миша был близок к помешательству или сумасшествию, тов. Попов в отчаянии прошептал, что, кажется, мы погибли…»

При таких обстоятельствах попытки внедриться в белоэмигрантскую среду заранее смахивали на самоубийство. В лучшем случае с ними просто никто бы не стал разговаривать. О придуманном на Лубянке мифическом союзе монархистов-подпольщиков пришлось забыть. Самим бы уцелеть. Попов принимает вынужденное решение: возвращаться назад. С ним решается ехать и Слюсаренко.

Верный Баткину человек – некто Соломон Казас (его Баткин тоже дал на связь) долго тянул время, отговаривался трудностями и проблемами. Он никак не хотел доставать Попову русский загранпаспорт. Лишь через месяц, после бесконечных посулов и уговоров, паспорт был наконец изготовлен, но состряпали его настолько топорно, что он не выдержал и первой проверки.

Слюсаренко пришлось собираться в Севастополь одному. Но люди Баткина вновь срывают планы чекистов. Перед самым отплытием французы переворачивают пароход с гордым названием «Альбатрос» вверх дном. Они с пристрастием допрашивают Слюсаренко, но документы у того в полном порядке, и его приходится отпустить.

Ревет пароходный гудок – предвестник разлуки, музыкальный шедевр эмиграции. Слюсаренко стоит на палубе. Ветер развевает его волосы. Он хорошо помнит инструкции, данные при расставании Поповым:

– Сразу же требуй аудиенции у председателя Крымского ГПУ, и упаси тебя бог объяснять что-либо кому-то другому. Для меня это – вопрос жизни и смерти…

Это-то как раз Слюсаренко понимает отлично. Ведь и Попову, и ему теперь окончательно ясно: никакого однорукого террориста Болговского в природе не существует. Это лишь наживка, выдуманная Баткиным и союзными контрразведками специально для ГПУ…

22 июня Петр Слюсаренко после долгих скитаний и мытарств пробился наконец на прием к главному крымскому чекисту.

Сов. секретно

Харьков, ГПУ, Евдокимову

«Баткин оказался провокатором. Посланный в Константинополь Попов едва не попал в контрразведку и теперь скрывается от поисков. Необходимо для их выручки 3 тысячи лир. Подробный доклад и письма нарочным посылаю. 23 июня 1922 года.

Предкрымполитуправления Ротенберг⁴³».

Крым. Апрель – май 1922 г.  

А что же сам Баткин? Мы оставили нашего героя аккурат в тот момент, когда, нашпигованный инструкциями, осененный знамением Артузова, уезжал он из Москвы в Крым.

В Симферополь они прибыли все вместе: Баткин, Попов, Сео-ев. Прямо с вокзала Попов отправился в местную чрезвычайку. Никаких денег в Москве им не дали. Сказали, что все средства получат они на месте у крымских товарищей. Только и в Симферополе с деньгами возникли проблемы.

– Уральцев, зампред ГПУ, так прямо и заявил, – озабоченно рассказывал Попов своим подельникам тем же вечером: – На капиталы не рассчитывайте. Финчасть пуста.

Сеоев молчал, выстукивая пальцами барабанную дробь. Молчал и Баткин. По его лицу блуждало некое подобие улыбки.

– Что воды в рот набрали? – Попов вскочил со стула, нервно заходил по комнате. – Надо что-то делать. Без денег все предприятие теряет смысл…

– Не суетись, – Баткин снова улыбнулся чему-то своему. – Уральцев твой еще на месте?

– Ну да.

– Пошли к нему.

– Что толку? – не понял Попов. – Денег-то от этого не прибавится.

– Пошли, – он накинул на плечи люстриновый пиджак. – Объясню по дороге…

…Все складывалось как нельзя лучше. Само по себе складывалось, без посторонней помощи. Уж теперь-то он развернется на всю катушку.

И Баткин объяснил оторопевшему чекисту Уральцеву суть своего хитроумного плана. Если денег нет, говорил он, их нужно заработать, потому что, в сущности, они просто валяются под ногами, надо лишь не лениться подбирать.

Схема его была несложной. Ежедневно пограничники снимают с прибывающих в Крым кораблей уйму контрабанды: всевозможного конфекциона, золота, драгоценностей.

За возврат товара импортеры готовы были платить любые деньги и, чего там греха таить, нередко проторяли дорожку к сердцам суровых пограничников.

– Все равно ведь берут, – горячился Баткин, – а мы этот процесс систематизируем. Этакая экспроприация экспроприаторов. Пусть уж лучше нам платят, чем всяким мздоимцам, и мы эти деньги пустим на дело.

Уральцев молча слушал его. Предприятие попахивало авантюрой. В конце концов, где гарантия, что этот еврейчик будет возвращать все деньги полностью и часть барыша не осядет в его карманах? Проверить-то невозможно. Но, с другой стороны, деньги и впрямь нужны.

– Я доложу о ваших предложениях председателю, – сказал он наконец. – Решающее слово за ним.

Председатель Крымского ГПУ Александр Ротенберг с предложениями такими неожиданно легко согласился.

Отныне у Баткина были полностью развязаны руки.

В коммерцию он бросился, точно в омут с головой. Ежедневно к нему на квартиру приходили теперь капитаны, контрабандисты, «жучки». Чуть ли не за неделю слава о всемогущем Баткине разнеслась по всему Симферополю.

«В десять дней я выручил сумму в 677 турецких лир, – признавался он потом на допросе. – Технически делали так: я сообщал, какой груз какого импортера подлежит снятию, он снимался на ВКП, затем я сообщал, что получено, деньги и цены проданного товара, так что возможность контроля была полной».

Баткин, конечно, хитрил. Никакого контроля за ним не велось. Всеми операциями занимался он единолично, и надо было быть болезненно честным, чтобы не поддаться соблазнам и искушениям.

Особой честностью он не страдал никогда. Напротив, вся его жизнь – одна сплошная авантюра. Нежданно свалившаяся свобода кружила голову, пьянила почище водки.

Еще в Москве он сумел убедить Артузова, что для успеха операции из России следует выпустить людей, на которых он укажет, – родственников влиятельных в эмиграции фигур. С их помощью, уверял Баткин, Попову будет проще внедриться в белую колонию. Артузов, на свою беду, такое добро ему дал, не предполагая даже, какую бурную коммерцию развернет теперь Баткин.

Всего за месяц он умудряется отправить в Константинополь уйму народа. Всякий раз Баткин заявляет чекистам, что свобода этих людей – залог благополучного исхода дела.

Какие-то дочки маникюрш, сыновья архитекторов, родственники докторов – все они в устах Баткина выглядели чуть ли не столпами эмиграции, сами о том, разумеется, не ведая.

Уже потом чекисты узнали, что за каждую такую отправку Баткин получал неплохой бакшиш. Бывший екатеринослав-ский помещик и товарищ прокурора судебной палаты Евгений Стадион едва только высадился с семьей (жена, две дочери) в Константинополе, не преминул рассказать, что за свою свободу заплатил 600 лир. Ради этого пришлось продать бриллиантовые серьги жены – последнюю их фамильную драгоценность.

Все повторялось. По такому же точно сценарию каких-то полгода назад Баткин переправлял людей из Константинополя в Россию, уверяя при этом англичан и французов, что уезжающие граждане – его агенты.

Но долго так продолжаться не могло. Баткин понимал это уже и сам, только жадность пересиливала разум. Его захлестывал азарт: больше, больше, больше. Да и деваться ему было попросту некуда: так мотоциклисты, мчащиеся по отвесной стене, лишены возможности остановиться. Остановишься – упадешь.

Постепенно чекисты тоже начали осознавать, что дело неладно. О бизнесе Баткина судачили чуть ли не на всех углах. А тем временем известий от Попова и Сеоева все не было.

Спешно откомандированный в Крым сотрудник контрразведки Украинского ГПУ Добродицкий⁴⁴– взгляд свежий, не замы-ленный – сразу же подмечает неладное.

«Баткин слишком афиширует свою близость к ГПУ и допускает действия, могущие расшифровать сексота», – сообщает он в первой же телеграмме Евдокимову – всемогущему начальнику СОЧ ГПУ Украины, который по указанию Артузова лично курирует ход операции.

И Евдокимов, и Добродицкий хорошо знают обстановку в Крыму: еще недавно они чистили полуостров от белых. (Это приказом Евдокимова – тогда начальника Крымской ударной группы Особого отдела Южфронта – была создана Особая тройка, которая ударно боролась с контрой. Только за 4 дня – с 26 по 30 ноября 1920-го тройка эта, где заседал и Добродицкий, отправила на смерть 512 человек, чья вина ограничивалась лишь золотым шитьем погонов на плечах.)

Следом в Харьков – тогдашнюю столицы Украины – летит и вторая телеграмма Добродицкого:

«Получены весьма правдоподобные агентурные сведения. Бат-кин перейдет на сторону Советской власти по заданию французской контрразведки. Москве эти сведения, по-видимому, неизвестны. Предполагаю возможность для совместной провокационной работы Баткина и Сеоева. Считаю нужным Баткина арестовать».

Чутье не подвело опытного чекиста. И хотя до сих пор не ясно, по заданию ли французов или кого-то еще – в Константинополе работало свыше сорока разведок, и практически с каждой Баткин успел завести отношения – вступил наш герой в игру, саму суть происходящего Добродицкий уловил верно…

Его арестовали в конце мая по дороге из Севастополя в Харьков, куда отправился он по указанию все того же Добродицкого: будто бы на беседу в ГПУ Украины. Арестовали, не дожидаясь даже известий от Попова.

А вскоре в Крыму появился связной Попова – бывший унтер-офицер Слюсаренко, бежавший из Константинополя, чтобы упредить чекистов, поведать о том, что Баткин провокатор, – и тогда окончательно все стало на свои места: так в морозную погоду расплываются на автомобильном стекле снежные разводы, стоит только запустить двигатель…

На допросах, вел которые опять-таки Добродицкий, Баткин свою вину отрицал. Он продолжал настаивать, что провал Попова – лишь драматическое стечение обстоятельств. Но на этот раз красноречие его спасти не могло.

Лубянка не прощала предательства. Каждый, кто хоть раз попытался ее обмануть, неминуемо должен был испытать холодную сталь карающего меча революции.

В ноябре 1922-го Баткина снова отправляют из Харькова в Москву. Он едет этой дорогой второй раз, но теперь она кажется ему чудовищно длинной.

Иллюзий и надежд больше нет. Жизнь съежилась, точно кусок шагреневой кожи. Да и была ли она на самом деле, эта жизнь, не приснилась ли в полутемном столыпинском вагоне под мерный перестук колес?

Нет, неправду сказала тогда цыганка. Хоть и повидал разные страны, хоть и дружил с правителями и королями, а все-таки удача от него отвернулась.

«Игра закончена», – билась в висках фраза из какого-то авантюрного романа. Всю жизнь он играл в опасную игру – этакую шпионскую рулетку, – не предполагая даже, сколь тяжело бывает проигрывать. Оказывается, проигрывать, как и играть – это тоже особое искусство.

Почему-то только теперь, в теплушке, он осознал, что жизнь – это тот же вагон. Входят и выходят на станциях и полустанках люди. С кем-то едешь долго, а кто-то – растворяется по пути.

В его вагоне было много попутчиков. Но теперь он остался в нем один…

Федора Баткина, 30 лет от роду, бывшего члена партии эсеров, без определенного рода занятий, приговорили к расстрелу в январе 1923-го. Его дело на комиссии НКВД докладывал начальник отделения КРО ГПУ Сосновский – тот самый, что годом раньше выпускал Баткина на свободу, и в этом тоже была своего рода закономерность – суровая, но справедливая.

Слащов – баткинский «крестник», а точнее крест его – переживет революционного матроса ровно, без какой-то недели, на шесть лет…

Слащов. Последние годы  

Был ли доволен он своей новой жизнью? Вопрос непраздный. Слащов и сам себе не мог на него ответить.

С Константинополем его не связывало, кажется, ничего. Единственным богатством, которым владел он там, у берегов Босфора, была свобода.

А что получил он взамен? Место преподавателя тактики на курсах красного комсостава. Комнатушку в лефортовском флигеле.

Но никакие испытания не в силах были сломать, изменить этого человека. Он остался в точности таким же, каким был и в Первую мировую, и в Гражданскую: упрямым, фанатичным, дерзким.

«Стремится уйти из школы в строй, – писали кадровики в одной из первых его аттестаций, – почему и чувствует себя свободно и независимо, мало интересуется пребыванием в стенах школы».

Особое удовольствие доставляли Слащову разборы проведенных им сражений. В эти часы он точно преображался, сбрасывал с себя груз прожитых лет и вновь становился прежним Слащо-вым-Крымским, не стесняющимся в словах и выражениях.

«Преподавал он блестяще, – вспоминал слушатель школы Ба-тов⁴⁵, ставший впоследствии крупным советским военачальником, – на лекциях народу было полно, и напряжение в аудитории порой было как в бою. Многие командиры-слушатели сами сражались с врангелевцами, в том числе и на подступах к Крыму, а бывший белогвардейский генерал не жалел ни язвительности, ни насмешки, разбирая ту или иную операцию наших войск».

«Слащов говорил примерно так, – писал другой его ученик, будущий генерал Каргополов⁴⁶: – «А помните бой под N? Тогда ваш батальон отошел в беспорядке, с большими потерями. Произошло это потому, что вы не оценили и не учли то-то и то-то». Задетый этой оценкой, товарищ поднимался, просил слова и говорил: «А Вы помните бой под N, где мой полк разбил полк Вашей дивизии?» Далее следовало обстоятельное изложение боевых порядков сторон, их действий и причин поражений белых. Случалось, что продолжение спора переносилось на вечернее время в общежитие, куда являлся преподаватель».

Диспуты эти были столь эмоциональны и захватывающи, что смотреть на них ходили слушатели с разных курсов да и просто сторонние зрители. Проводились они и вне стен курсов. В апреле 1922 года, например, в аудитории военно-научного общества с большим успехом прошел двусторонний доклад на тему «Оборона Крыма». Докладчиками выступали Слащов и его недавний противник, бывший начальник 46-й дивизии Юрий Саблин⁴⁷. Каждый из ораторов подробно, без сантиментов и экивоков разбирал собственные и чужие ошибки.

Преподаватели курсов – все как один бывшие офицеры, многие служили когда-то под началом Слащова – частенько собирались у него дома. По обыкновению пили много, но никогда, даже под винными парами Слащов не позволял никаких крамольных речей, хотя – сомнений нет – удовлетворенным себе не чувствовал.

Оторванный от привычного общества, он ищет забвения в науке. В военных журналах регулярно появляются написанные им статьи. Последний его труд – назывался он «Мысли по вопросам общей тактики» – увидел свет уже после смерти генерала.

Книга кончалась словами, которые без преувеличения можно определить девизом всей жизни Слащова: «В бою держитесь твердо своего принятого решения – пусть оно будет хуже другого, но настойчиво проведенное в жизнь, оно даст победу, колебания же приведут к поражению».

Потому-то, может, и не колебался Слащов, сделав окончательный в своей жизни выбор. Хотя в зарубежной литературе встречаются утверждения иные: будто в 1922 году вожди эмиграции попытались вытащить Слащова обратно. Только верится в это с трудом.

Генерал сам выбрал свой путь, и сворачивать с дороги было не в его принципах: «колебания приведут к поражению».

Мистическая слава, окружавшая Слащова, с каждым годом постепенно таяла. Трудно было поверить, что этот рядовой преподаватель был тем самым Слащовым, чье имя гремело по всей стране, наводя ужас на врагов и вселяя безудержную веру в соратников.

Не помогли даже съемки кинофильма «Врангель», где Слащов сыграл самого себя. Фильм этот снят «Пролетарским кино», успеха не имел и до наших дней не сохранился.

Последний всплеск интереса к его персоне пришелся на конец 20-х. В 1928 году Михаил Булгаков пишет «Бег». В главном герое пьесы генерале Хлудове, которого, по выражению кинорежиссера И. Хейфица⁴⁸, отличала «звериная ненависть к революции и затаенная любовь к России», публика тотчас опознала Слащова.

Но Слащову не суждено было увидеть свое литературное отражение на сцене. 11 января 1929 года, пока во МХАТе еще только шли репетиции, он был убит.

По трагическому совпадению это произошло на другой день после его дня рождения. Якову Слащову исполнилось 43 года…

Убийцу схватили быстро, благо скрыться он и не пытался и демонстративно дождался приезда милиции. Им оказался бывший краском Лазарь Коленберг, 24 лет от роду. На допросе он показал, что хотел отомстить за своего брата, некогда казненного Слащовым в Николаеве; ради этого специально познакомился с генералом и начал брать у него на дому уроки тактики.

Поверили в такую версию немногие, тем более что решением ОГПУ преступник был объявлен невменяемым, и дело вскоре закрыли.

«Неожиданное убийство, – писала в некрологе „Красная Звезда“, – является совершенно бесцельным, никому не нужным и политически не оправданным актом личной мести».

Так ли уж «никому не нужным» и «бесцельным»? Ведь при точно таких же странных и до сих пор не выясненных обстоятельствах один за другим были убиты многие другие люди – те, чья слава взошла на полях Гражданской войны. Пал от руки бывшего притоносодержателя Григорий Котовский⁴⁹(убийце почему-то дали всего 10 лет). Умер на операционном столе Михаил Фрунзе, чьи войска выбили когда-то Слащова из Крыма. Погиб под колесами едва ли не единственного в Тифлисе грузовика легендарный боевик Камо⁵⁰.

Нет, недаром 1929 год – год смерти Слащова – вошел в историю как год великого перелома. В стране наступали новые времена. Начиналась коллективизация, занималось Шахтинское дело. Уже верноподданный Ворошилов объявил Сталина творцом победы, величайшим военным стратегом. История переписывалась на ходу, и в условиях этих вчерашние герои – дерзкие, мощные, себялюбивые – становились лишними фигурами, нежелательными свидетелями. Новые властители страны желали обладать абсолютной монополией на славу и почести.

Якова Слащова проводили в последний путь по христианским канонам – на третий день после смерти. Траурный митинг в крематории Донского кладбища был скромным. Самым высоким лицом, пришедшим проститься с генералом, был зампред РВСР Иосиф Уншлихт. Тот самый Уншлихт, что руководил когда-то операцией по вывозу Слащова из Турции.

Круг замкнулся.

Через две недели после убийства Слащова «Бег» был запрещен к показу. Пьесу сняли с репетиций, не дожидаясь даже прогона, по личному приказу Сталина, назвавшего булгаковское творение «явлением антисоветским».

Вслед за Слащовым в долину теней уходил и его литературный двойник Роман Хлудов…

Вместо эпилога  

По-разному можно относиться к чекистским операциям 1920-х годов. Они были под стать своему времени: жестокими, безжалостными, фанатичными.

На карту ставилось все, человеческие жизни в том числе, ибо цель оправдывала любые, пусть даже самые нечеловеческие средства.

Но нельзя не признавать одного: операции эти целей своих достигли. Благодаря выводу Слащова и других генералов, белоэмигрантское движение раскололось, оказалось деморализованным и, сиречь, не способным к активной борьбе.

Следующие акции чекистов расшатали белую эмиграцию окончательно. Операции «Трест», «Синдикат», когда ОГПУ создало фиктивные подпольные организации, навсегда вошли в золотой фонд контрразведки. Едва ли не все средства, направляемые генералами на борьбу с советской властью, оседали в Лубянской кассе.

Весной 1928 года непримиримый враг РСФСР барон Врангель – самый главный, самый опасный противник, создавший мощную антисоветскую организацию РОВС – Российский общевоинский союз, объединивший до 100 тысяч человек, – скончался от загадочной болезни. Полтора месяца находился он в полубреду. При вскрытии в его организме врачи обнаружили дикое количество туберкулезных палочек явно внешнего происхождения. И хотя до сегодняшнего дня нет ни одного документального подтверждения, что Врангеля отравили красные агенты, в обратном мало кто сомневается. Потому хотя бы, что началу болезни барона предшествовало появление в его доме некоего бывшего солдата – брата генеральского денщика. Уже потом вскрылось, что брат этот приплыл в Антверпен на советском корабле, но было поздно. И таинственный брат, и сам денщик Юдихин исчезли бесследно. Эмигрантские газеты писали, что они спешно уплыли в РСФСР.

Новый председатель РОВС генерал Кутепов тоже протянул недолго. В январе 1930-го агенты ОГПУ похитили его прямо в Париже и вывезли на пароходе в СССР. От передозировки хлороформа Кутепов по дороге скончался.

Его сменщика генерала Миллера⁵¹постигла та же участь. Как и Кутепов, он был выкраден чекистами из Парижа и доставлен в Москву, где, точно Железную маску, держали его во внутренней лубянской тюрьме под фамилией «Иванов» и под тем же именем тайно расстреляли.

После похищения Миллера РОВС оправиться уже не смог. Формально эта еще недавно грозная и действенная организация (шутка ли – сто тысяч штыков!) еще существовала несколько лет, но фактически она уже бездействовала и никакой опасности больше не представляла.

Не берусь оправдывать кровавые акции Лубянки. Но, прежде чем делать какие-то выводы, необходимо учесть, что жестокость эта была прямо пропорциональна жестокости белой эмиграции: точно по второму закону Ньютона – любое действие рождает противодействие.

В борьбе с советской властью лидеры РОВС и эмиграции не останавливались ни перед чем. Они убивали советских дипкурьеров и дипломатов (достаточно вспомнить расстрел Войкова⁵²или Воровского⁵³). Организовывали теракты. Засылали на советскую территорию группы боевиков. (Одна из таких групп попыталась даже взорвать дом в Лубянских переулках, где жили руководители ОГПУ.)

На совещаниях лидеры РОВС в открытую говорили, что террор – единственная действенная форма борьбы с Советами, и иностранные правительства будут снабжать их деньгами, лишь когда покажут они себя в деле.

Несмотря на роспуск русской армии, руководители РОВС пытались сохранить стройность ее рядов. В союзе существовала целая система кружков и курсов для подготовки офицеров и штаб-офицерских должностей. Совершенно легально работали в Париже Высшие военно-научные курсы, где преподавали бывшие профессора Николаевской академии.

На войне как на войне. Забегая вперед, скажу, что, если бы не активность советской разведки, последствия могли быть необратимыми.

Ненависть эмигрантских вождей к советской власти была столь безгранична, что в борьбе с большевиками они готовы были объединяться с кем угодно – с Гитлером, Муссолини; хоть с чертом лысым – лишь бы нанести Москве удар посильнее.

Не разгроми чекисты РОВС, не расколи белую эмиграцию – вся эта многотысячная белогвардейская армия влилась бы потом в фашистские ряды.

Факты – упрямая вещь. Еще в 1931 году белоэмигранты создали в Харбине – по примеру Гитлера – Русскую фашистскую партию. Аналогичное движение появилось и в США.

Накануне прихода Гитлера к власти генерал фон Лампе – один из ближайших сподвижников Врангеля – от имени РОВС вступил в переговоры с верхушкой НСДАП «по вопросу о совместных действиях против большевиков». Он даже был удостоен аудиенции у будущего имперского министра Розенберга, который искренне поблагодарил генерала за сотрудничество и выразил желание получить план совместных действий «в направлении возможной интервенционной деятельности».

(Через несколько лет, развивая эту самую «возможную интервенционную деятельность», белый генерал Бискупский⁵⁴, женатый на знаменитой певице Анастасии Вяльцевой, будет поставлен немцами во главе Бюро русских беженцев.)

Другой руководитель РОВС, генерал Шатилов, правая рука Врангеля, вступил в контакт с японским генштабом. А когда в Испании поднялся фашистский мятеж, Шатилов по поручению Миллера отправился в Рим и призвал всех истинных патриотов ехать добровольцами в Испанию, где, как писал он, «продолжается вооруженная борьба белых против красных». Добровольцев, впрочем, оказалось немного: всего-то человек 70.

В годы Второй мировой их найдется куда как больше. Рука об руку с немцами против советских солдат будут сражаться казачьи части, сформированные под началом генерал-лейтенанта Шкуро, войсковых атаманов Науменко и Вдовенко. В числе коллаборационистов окажутся и иные лидеры белой эмиграции: генералы Краснов, Улагай⁵⁵, Штейфон⁵⁶.

Их могло быть еще больше – не в разы – в десятки, в сотни раз. Правда, все те, чьими стараниями эмиграция была взорвана изнутри, этого уже не увидели. Ни один из наших героев до великой войны дожить не сумел…

 

Глава 4

ЗАКЛЮЧЕННАЯ № 30

 

Как это было на самом деле – не узнает уже никто. Словно морской прибой, время слизывает песочные следы человеческих судеб, трагедий, невзгод.

Давно уже перешли в мир иной все участники этой запутан-нейшей, драматической истории.

Все, что осталось нам, – лишь пожелтевшие от времени документы. Что в них правда, что вымысел – можно только гадать.

Документы (как, впрочем, и история) пишутся людьми. И не всегда люди эти заинтересованы в правде. Тем паче если речь идет об именах, которые известны всему миру…

Дзержинский. Трудно найти фамилию, более непривычную для русского уха. И в то же время она совершенно не режет слух.

В коммунистических «святцах» обедневшему шляхтичу Феликсу Дзержинскому было отведено совершенно особое место. Даже на фоне иных канонизированных вождей «житие» Дзержинского выделялось какой-то особенной святостью и аскетизмом.

Ни один другой вождь не обладал таким сонмом официально утвержденных эпитетов. Разве скромный образ «всесоюзного дедушки» Калинина может сравниться с великолепием Дзержинского? «Железный Феликс», «рыцарь без страха и упрека», «пролетарский якобинец», «друг детей», «совесть партии» и прочая, прочая. Даже про Ленина, с его возведенной в постулат скромностью, не писали, что спал он прямо в кабинете, на жесткой кушетке, укрывшись солдатским одеялом.

В обязательном порядке чеканный профиль со шкиперской эспаньолкой висел в каждом милицейском или чекистском кабинете – на всех просторах необъятной страны.

Но удивительная вещь: когда двадцать лет назад историки бросились сдирать позолоту с недавних божков, когда вспомнили и раскопали о каждом столько, что прах их, наверное, вихрем завертелся в могилах у Кремлевской стены, даже тогда имя Дзержинского осталось стоять особняком.

Никто не в силах был опровергнуть ни его аскетизма, ни фанатичной преданности делу.

Конечно, Дзержинский, как и любой исторический персонаж, был фигурой противоречивой.

На одной чаше весов – и солдатское одеяло, и жесткая кушетка в кабинете, и комиссия по делам беспризорных.

На другой – красный террор, массовые расстрелы и первые концлагеря. Именно Дзержинский создал поразительную по своей мощи и профессиональности систему, равной которой не знала еще Россия. Создал в кратчайшие сроки. В условиях всеобщей разрухи и Гражданской войны. Не прибегая к услугам профессионалов: в основном силами вчерашних рабочих и недоучившихся студентов.

Он ушел из жизни в 1926-м, не увидев ни кровавого молоха 1937-го, ни своих друзей и соратников, спущенных в подвалы Лубянки.

А дожил – увидел бы? Не отправился бы вслед за ними – теми, с кем создавал ВЧК? Кедровым¹, Петерсом, Манцевым?²

Дзержинский – польский шпион?!! Почему бы и нет? Время аскетов и романтиков кончилось еще в 1920-х. Наступила эпоха бездумных исполнителей, винтиков гигантской машины, им самим же и сконструированной.

Машины, которая едва не расправилась с ним – уже мертвым, но предпочла ограничиться лишь его родней…

Сама жизнь преподносит иной раз такие удивительные совпадения, что ни один сочинитель не в силах до них додуматься. Кроме разве что неведомого нам небесного сочинителя, который будто бы смеется над родом человеческим…

…20 декабря – этот день бойцы невидимого фронта по-прежнему считают своим профессиональным праздником. С недавнего времени он отмечается официально – как День работника органов безопасности. Впрочем, между собой на Лубянке именуют его по-старому – Днем чекиста.

И названием этим, и датой своего рождения спецслужбы обязаны вполне конкретному человеку – Дзержинскому. Именно Дзержинский, выступая на заседании Совнаркома, предложил создать специальный орган по защите революции. Совнарком идею принял и согласился с предложенной Дзержинским структурой нового ведомства, которую – опять же по его инициативе – назвали ВЧК: Всероссийской чрезвычайной комиссией по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Первым председателем ее стал, естественно, Дзержинский…

Пройдет совсем немного времени, и эта диковинная поначалу аббревиатура прогремит на всю страну. Да что на страну – на весь мир. И как бы потом ни переиначивали ее – ГПУ, ОГПУ, НКВД, НКГБ – новоязовское определение «чекисты» навсегда закрепится за соратниками и продолжателями дела Дзержинского, власть которых к середине 1930-х станет поистине безграничной…

Чем сильнее раскручивался маховик репрессий, тем активнее официальная пропаганда раздувала культ «вооруженного отряда партии». В газетах публиковались статьи о героях-чекистах. Регулярно появлялись указы об их награждениях. Фильмы, книги, песни – это был, как сегодня выразились бы, мощнейший «пиар».

Своего апогея он достиг в 1937-м, когда День чекиста, бывший до этого скорее внутриведомственным праздником, впервые широко отметили как общенациональное событие. И не беда, что большинство из тех, кто съехался 20 декабря в Большой театр, – где еще, как не на главной площадке Союза, должны были пройти торжества, – уже через год переедут из своих кабинетов в подвалы. Праздник продолжался. Новые герои приходили на смену старым, низверженным.

И в 1938-м, и в 1939-м – страна не уставала славить своих защитников и их железного карбонария – Феликса Эдмундовича Дзержинского.

По иронии судьбы, именно с этого знаменательного дня – 20 декабря 1939 года – и стали отсчитывать свой ход удивительные события, которые закончились арестами для двух людей, носящих фамилию «рыцаря революции», и едва не приведшие к расправе над самим Дзержинским. И неважно, что Феликс вот уже 13 лет как лежал на Кра<