Кладбище церкви святого Антиоха

 

На возвышенности Песеда приблизительно в пятистах шагах от предместья Мадрида, носящего это название, начиналось обнесенное высокой стеной кладбище церкви святого Антиоха.

Дорога к холму, на котором оно помещалось, была обсажена густыми каштановыми деревьями. Даже в феврале, когда деревья еще не покрыты листьями, дорога эта была тениста и мрачна.

На кладбище веяло миром и покоем. Здесь не было больше ни бедных, ни богатых. Наряды и золото оставлено родственникам, которые скоро утерли притворные слезы и вообразили, что выказали свое горе и тоску, воздвигая великолепный склеп для умершего, так неожиданно перенесенного из богатого дворца в холодную, мрачную могилу. Могилу же бедняка украшают цветущая роза, да деревянный крест, но над ней проливает слезы настоящая любовь. Голодавшие и нуждавшиеся покоятся здесь так же мирно, как и те, которые провели жизнь в довольстве и изобилии.

Подобные мысли теснятся в голове, когда, пройдя через ворота старой, полуразрушенной стены, очутишься на кладбище церкви святого Антиоха. Направо ведет широкая, обвитая плющом колоннада к великолепным памятникам; тут стоят, один пышнее другого, роскошно украшенные памятники графов и баронов, а там, в каких‑нибудь десяти шагах, мирные холмы бедняков. Над всеми могилами шелестят и шепчутся высокие, всех осеняющие кипарисы и пины, и над всеми царит Божий мир и тишина.

По мере приближения по широкой дороге к золотоглавой часовне, стоящей на вершине горы среди многочисленных памятников, открывается очаровательный вид на паркообразное кладбище, на поля и на луга, на бурлящие улицы Мадрида.

Внизу за дорогой тянулась растрескавшаяся высокая стена, около которой помещались могилы самоубийц и казненных. Отделенные широкой каменной дорогой от возвышающихся рядов других могил, они стояли заброшенные, наводя ужас на проходящих. Эти отвергнутые, презираемые холмы похожи на людей, которых все опасаются, на прокаженных, с которыми стараются не встречаться… Только кое‑где на этих пустынных и полуразвалившихся холмах растет дикая роза или белый цветущий куст жасмина. Его никто не сажал, он сам вырос на этом холме, обдавая его своим нежным запахом, как будто утешая и украшая отвергнутых. Тут лежит виновный возле невинного, разбойник возле несчастного, который, не находя в жизни ничего, кроме забот и лишений, искал в смерти желанного покоя. Тут же лежит Риэго, борец за свободу, первый герой своего времени, которого Вермудес лишил жизни по приказанию Фердинанда. Помощники палача открыли именно эту могилу и к поборнику божественного духа свободы, останки которого уже сгнили, бросили' монаха Мерино, поборника страшного мрака – Риэго и Мерино были в одной могиле.

Грубо шутя при виде черепа и скелета, помощники палача бросили монаха и его голову в могилу, а могильщик с их помощью засыпал землей, пробормотав однообразным голосом предписанную молитву. Затем слуги палача ушли с кладбища и помчались в колеснице ко двору Вермудеса. Могильщик же отправился в свой домик за часовню наслаждаться приятным отдыхом. Его работа за этот день была окончена, и он с наступлением вечера замкнул ворота в кладбищенской стене. Опустив занавески на окнах, он замкнул свой домик и сел в уютном кресле перед пылающим камином. Вскоре от скуки и одиночества он погрузился в самый сладкий сон.

За холодным февральским днем последовал ранний темный вечер. Небо, бывшее весь день свинцового цвета, еще более потемнело, так что дорога от предместья к кладбищу лежала совсем во мраке.

Ни души не видно было вблизи, мертвая тишина царствовала вокруг, только ветер гудел в ветвях безлистных деревьев, надламывая гнилые сучья.

Наконец, наступила ночь. На узкой дороге, в густой тени деревьев, тихо пробиралось шесть человек, закутанных в длинные темные плащи. Это ночное шествие наводило ужас. Два человека, испуганно оглядываясь и прислушиваясь, несли носилки. Четверо других следовали за ними, неся покрывало и заступы. Они осторожно ступали, кутаясь в плащи. Тот, который нес покрывало в руках, был в коротком плаще и остроконечной шляпе, низко надвинутой на лоб. Глаза его злобно блистали.

Брат Жозэ сменил только на эту ночь свое монашеское одеяние на прежнее. Дело, к которому он приступал, должно было совершиться втайне, а монашеское платье могло навести на след. Санта Мадре разрешило ему эту предосторожность.

Когда осторожно продвигающееся шествие приблизилось к кладбищенской ограде, Жозэ, на минуту прислушавшись, остановился у ворот – ничто не шевелилось, ничто не нарушало зловещей тишины ночи и могил. Только ветер выл и шелестел сухими листьями.

– Нечего нам более остерегаться! – шепнул Жозэ и вытащил из кушака старый, заржавленный ключ. – Уже слишком долго пробыл великий патер Ме‑рино в неосвященной земле. Живо за дело!

– Мне показалось, как будто кто‑то следовал за нами в отдалении, – тихо сказал один из фамилиаров.

– Кто же может иметь хоть малейшее понятие о тайном решении трибунала? – отвечал Жозэ. – Не бойтесь, вынем тело великого патера из проклятой земли и снесем его в Санта Мадре. Там будет набальзамирован и положен в гроб достойный поклонения мученик общества Иисуса!

Фамилиары низко поклонились: шпионы инквизиции носили личину благочестия, в сущности же все они были обманщиками и лжецами. Жозэ нагнулся, вложил ключ, полученный им от патеров, в замок кладбищенских ворот, медленно и осторожно повернул его. Дверь со скрипом отворилась. Тихо вышли все шестеро на дорожку, ведущую между гробами к часовне. Жозэ опять притворил дверь.

– Не туда, – шепнул он, – идите за мной вдоль стены. А в той стороне живет могильщик, которому нечего знать о нашем великом предприятии.

Слуги Санта Мадре осторожно пробирались между могилами и стеной, пока Жозэ не остановился перед свежей могилой Мерино и Риэго. Фамилиары сбросили плащи и взялись за лопаты. Жозэ тоже помогал копать землю. Страшно становилось, глядя на этих немых похитителей мертвецов, на этих гиен Санта Мадре, у которых ничего не было святого, кроме достижения своих целей. Они молча рыли, осторожно и беззвучно опуская свои лопаты во влажную землю. Холодный ветер зловеще обвевал их темные фигуры. Казалось, осквернители кладбища должны были покончить без препятствий и помехи свое ужасное преступление.

Похитители мертвецов Санта Мадре добрались до костей, потом сдвинули землю и начали шарить руками, отыскивая труп инквизитора. Жозэ, подавляя в себе отвращение, нащупал холодную, влажную голову Мерино и вынул ее из могилы. Остальные три фамилиара, спустившиеся с ним в могилу, задыхаясь от страшного запаха мертвеца, освобождали тело монаха. Стоявшие наверху лазутчики опустили в яму принесенное покрывало, тело и голова были закутаны в него и переданы наверх. Затем Жозэ и его помощники выкарабкались, помогая друг другу, на свежий воздух. Они живо засыпали опять могилу, положили мертвого Мерино на принесенные носилки и пошли по той же дорожке у стены, намереваясь выйти из ворот на свободу.

Когда шедший впереди Жозэ, уговаривавший фамилиаров ступать осторожнее и тише, приблизился к воротам, он вдруг остановился и, затаив дыхание, стал прислушиваться – ему послышалось, как будто к ним доносился шепот разговора, но, впрочем, он мог ошибиться и принять, за голоса порывы ветра, уносившие с собой сухие листья. Он осторожно раскрыл притворенную дверь, медленно высунул голову и впился своими кошачьими глазами в темную дорогу. Но все было тихо и спокойно.

Он поспешно махнул носильщикам похищенного трупа; четверо фамилиаров со своей покрытой ношей вышли из ворот на дорогу, пятый следовал с лопатами. Жозэ осторожно и тихо замкнул оградную дверь и опять положил ключ за кушак.

Когда же ночное шествие отошло от стены и очутилось между деревьями, густо окаймлявшими дорогу, какой‑то дон в черном одеянии неожиданно преградил дорогу шедшему впереди Жозэ…

Жозэ от удивления отступил на шаг.

– Давайте вашу добычу, святотатцы! – хватаясь за кинжал, сказал строгим, громким голосом незнакомец.

Жозэ увидел, что на лице незнакомца была надета черная маска, и поэтому узнал в нем предводителя Летучей петли.

– Опустить носилки на землю! – приказал он и обратился к дону в черном одеянии: «Подойди ближе, незнакомец, и убедись, что мы несем свою собственность!»

– Вы похитили тело королевского убийцы – оно принадлежит народу и земле, прочь!

Дон Рамиро подошел к Жозэ и его фамилиарам. В ту же минуту из тени ближайших деревьев вышли десять стройных, рослых испанцев и так близко подошли к Жозэ, что фамилиары увидев их, невольно испустили крик ужаса.

– Измена! – прошептал, скрежеща зубами, брат маршала Испании. – Летучая петля перехитрила нас!

Жозэ видел, что враг, так неожиданно явившийся из тьмы, настолько сильнее его, что в состоянии убить их всех на месте.

Жозэ заметил, что его люди начали отступать, и глаза его злобно заблестели. Он хотел, по крайней мере, сорвать маску с лица таинственного дона Рамиро, чтобы узнать, кто этот всемогущий предводитель Летучей петли, которого даже члены его общества всегда видели замаскированным, но предводитель выхватил кинжал и, отступив на шаг от Жозэ, нагнулся. Если бы монах отважился прыгнуть на дона Рамиро, чтобы сорвать с него маску, то, наверное, наскочил бы на кинжал.

– Проклятый! – пробормотал Жозэ, сгорбившись и подаваясь назад точно зверь, от которого вырвали добычу, и шаг за шагом отступая за фамилиарами, прятавшимися за деревьями. – Мошенники оставляют меня одного, а великий инквизитор попадет в руки Летучей петли!

Шипящий крик ярости вырвался из его бледных губ.

– Возьмите носилки и следуйте за мной! – сказал дон Рамиро своим спутникам, стоявшим до сих пор молча и неподвижно. Каждый из них держал наготове летучую петлю. Если бы Жозэ вздумал наброситься на дона Рамиро, чтобы убить его, или если бы фамилиары захотели убежать со своей прикрытой ношей, тогда молчаливые обладатели летучей петли выпустили бы ее из рук, а она, как и всегда, метко настигла бы свою жертву. Это было известно фамилиарам, и потому‑то, спасая свою жизнь, они бросили носилки с телом королевского убийцы Мерино.

Четыре спутника дона Рамиро подняли их, четверо других в некотором отдалении прикрывали носильщиков от возможного нападения хитрых шпионов Санта Мадре. Остальные же два сопровождали дона Рамиро, шедшего по направлению к предместью Песеда.

Молчаливое шествие двигалось через безлюдные, темные улицы к площади Педро. На углу площади предводитель тайного общества остановился и отослал следовавших за ним подчиненных, шепнув им на ухо свое приказание.

Один из них вскоре явился с докладом, что все было в порядке.

Тогда дон Рамиро направился к черневшему во тьме эшафоту. Стоя на ступенях, он выжидал приближения носилок.

Приказав положить тело монаха опять на плаху, он разместил восемь человек по обширной площади и исчез с остальными членами Летучей петли.

Утром следующего дня удивленные помощники палача увидели на плахе тело, которое они накануне собственноручно предали земле. Громадная толпа народа

вскоре собралась на площади, передавая друг другу ужасную новость.

На эшафоте висело объявление следующего содержания:

«Граждане Мадрида!

Шпионы Санта Мандре похитили в эту ночь у вас тело Мерино. Летучая петля отбила добычу и положила труп на место казни. Там должен он лежать до завтрашнего вечера, а затем снова возвращен в свою могилу, которая должна быть охраняема от грабителей.

Рамиро».

Известие об этом темном происшествии через несколько часов проникло в покои королевы. Маттео заставил Марию Кристину, ему одному известным способом, вмешаться в это дело. Ей удалось с помощью президента‑министра представить удивленной и взволнованной королеве событие в таком свете, как будто вся вина этого глумления над покойником лежала на Летучей петле.

Изабелла и так была предубеждена против Летучей петли и ее таинственного предводителя. Она объявила дона Рамиро вне законов, так что всякий, поймавший его, имел право убить или всячески самоуправно отделаться от него.

Кроме того, разгневанная Изабелла повелела тайно стеречь в продолжение всей ночи место казни, на котором еще лежало тело Мерино. Стражам было приказано немедленно ловить членов Летучей петли, если они под каким‑либо предлогом приблизятся к эшафоту.

Браво Мурильо достиг своей цели и надеялся в скором времени иметь в своей власти дона Рамиро, не побоявшегося публично поставить свое имя под объявлением, в котором слуги Санта Мадре величались грабителями.

Он с таким рвением исполнил приказ королевы, какого никогда не выказывал в хороших делах, и донес о решении Изабеллы в Санта Мадре.

Но великие инквизиторы знали силу и ловкость Летучей петли лучше Браво Мурильо, а потому решили не участвовать в осаде площади Педро, но приняли другие, тайные меры.

В продолжение всего дня народ толпился у эшафота, так как удивительный слух о вторичном появлении Мерино как молния пронесся по всему городу.

Слова воззвания, которое, наконец, было снято, так как оно производило неимоверное волнение в народе, было переписано некоторыми противниками правительства и тайно передавалось от одного к другому. Каждый мадридский ребенок знал их наизусть, а из толпы народа все громче и громче раздавался тревожный крик:

– Да здравствует Летучая петля! Да здравствует дон Рамиро!

До позднего вечера не расходилась толпа с площади Педро. Хотя она теснилась у самых ступеней эшафота, но редко кто входил на них, чтобы убедиться, что тело Мерино, с головой у ног, все еще лежало возле плахи.

С наступлением ночи опустела огромная площадь у окруженного гробовой тишиной черного громадного эшафота, и только стражи, закутанные в черные плащи, прятались за колоннами домов. Они явились сюда, чтобы увидеть, что произойдет около эшафота и, если удастся, схватить хоть кого‑нибудь из членов Летучей петли.

Дону Рамиро давно было известно приказание королевы, но несмотря на это его ловкие товарищи были размещены по всей площади. Шпионы Мурильо и не подозревали об этом. Он же, неприкосновенный и как будто неуязвимый, под прикрытием маски, обходил дозором всю площадь.

Если бы караульный осмелился напасть на него, то вмиг явилась бы дюжина людей, которые, не производя ни малейшего шума, вступились бы за него.

Но, по‑видимому, никто не изъявлял притязаний на жертву эшафота. Все было тихо, никто не прерывал потрясающей тишины и мрака, царствовавших на площади Педро.

Вдруг около часа пополуночи вспыхнуло яркое зарево среди площади, погруженной в мертвый покой. Через минуту поднялось красное пламя к ночному темному небу. Зловещий крик «пожар!» послышался со всех сторон.

Площадь Педро представляла страшное зрелище. Место казни, находившееся на самой середине, было вдруг подожжено со всех четырех сторон. Пламя запылало, пожирая дерево и сукно. Стражи были не в состоянии удержать пожар. Народ, разбуженный криками и суматохой, сбежался на площадь. С ужасом присутствовали все при том, как пламенные подмостки рухнули и погребли в своих развалинах мертвое тело Мерино. Хотя с помощью огня, но все‑таки монахам удалось спасти его от позорного кладбища.

Трибунал Санта Мадре, которому не суждено было поместить набальзамированное тело великого инквизитора в предназначенной ему гробнице, решил ни под каким видом не отдавать его на волю земных владык и пожелал лучше предать огню тело великого собрата. Жозэ и его сообщники, не замеченные караульными, подложили огонь, когда уже смеркалось.

Мадридский народ понял, кто в этом случае исполнил свою железную волю, так часто неподвластную королям и императорам. Все более укоренялось мнение, что двор действует по указке Санта Мадре, имеющего громадное влияние на правителей.

Это мнение и неудовольствие еще более распространились, когда Браво Мурильо с согласия королевы принял меры против личности, пользовавшейся поддержкой большинства народа.

Все желали, чтобы в палату депутатов выбрали вытесненного Санта Мадре и Марией Кристиной Нарваэца. Все рассчитывали, что он положит конец бесчинствам и интригам иезуитов, публично призвав их к позорному столбу.

Как только этот слух дошел до кабинета министров, Браво Мурильо, не останавливавшийся ни перед каким средством, чтобы достигнуть своих целей, запретил всякое избирательное собрание. Герцога же Валенсии он сослал, отправив ему приказание немедленно ехать в Вену с некоторыми поручениями.

– Отчего же не прямо в Японию или Исландию? – воскликнул Нарваэц, когда получил это предписание. – Неужели воображают, что я настолько близорук, что не вижу изгнания за этим предписанием?

Человек с закаленным лицом и проницательным взглядом, которого Мурильо ненавидел, покинул столицу 11‑го февраля 1852 года. Ликующий народ долго провожал его и порывался даже отпрячь его лошадей.

Заменить его должен был Ронкали, прежний генерал‑капитан острова Кубы, посредственный воин и, конечно, не государственный человек, способный направить крепкой рукой потерявший управление корабль в надежную бухту. К тому же только теперь почувствовались последствия жалкого правления Мурильо, который, предчувствуя беду, поспешно бежал во Францию.

Положение же Ронкали было вдвойне тягостно, так как он имел в палате депутатов могучих врагов: генерала О'Доннеля и графа Лусена, приверженцев Нарваэца.

На первых же порах завязалась открытая борьба в палате депутатов, когда речь зашла о проведении железных дорог, и Ронкали с министром финансов Льоренте вынуждены были сознаться, что для этого не могут выдать денег из государственной казны, а потому необходимо повысить налоги.

Когда это предложение, как и всегда, вызвало сильное сопротивление, министр Льоренте предложил другое средство – новый заем. Он доходил до 1000 миллионов реалов и должен был совершиться через банкира Соломанку, который уж договорился с лондонским банкирским домом Бэринга.

Но еще более бурными были заседания, когда очередь дошла до обвинения Нарваэца. Тут Серрано трижды призывал к ответу президента Ронкали, а Прим громко упрекал вернувшегося Мурильо, спросив его, как у него хватило бесстыдства и дерзости явиться в собрание кортесов после 68 нарушений законов конституции.

Браво Мурильо осмелился с улыбкой взойти на трибуну, чтобы защищать себя, но со всех сторон послышались такие сильные угрозы и такие энергичные свистки, что опаснейший враг испанского народа, произведение Санта Мадре, вынужден был оставить собрание, состоящее из представителей народа.

Через несколько дней в палате разыгралась еще более худшая сцена, которая бросила тень на честь тех личностей, которые имели право принадлежать к приближенным королевы.

Конха, бывший, как мы знаем, довольно продолжительное время генерал‑капитаном острова Кубы (после Ронкали), доложил членам собрания кортесов, что герцог Рианцарес, супруг королевы‑матери, не стыдился вести постыдную торговлю невольниками, что другие народы с презрением говорят о нем. Герцог Рианцарес заставлял платить себе за каждого невольника, которого привозили на остров Кубу, значительную сумму.

Можно судить из всего сказанного, каковы были приближенные испанской королевы. Это замечание, которое время от времени придется повторять с большей подробностью, имеет такое громадное влияние на последующие события, что мы должны в точности передать их. Когда же в собрании кортесов заговорили о недостойном доверия составе приближенных королевы, а также и о похождениях герцога, и о развратности короля, когда его публично обвинили в том, что он продал себя иезуитам за оскорбительную плату, что он сорит деньгами не разбирая средств, чтобы только жить в постоянных удовольствиях, тогда собрания были распущены. Вообразили, что если запретят говорить выборным народа, то положат конец всем неудовольствиям и всем справедливым жалобам народа. Поддались фальшивому мнению, что надо скрывать недостатки, вместо того чтобы искоренять их; изгоняли верных, но резких советников, а вместо них назначили обманщиков и лицемеров и говорили, что народ ничего не смыслит в делах правления, двора и дипломатии.

 

ЭНРИКА И ЕЕ РЕБЕНОК

 

В одно свежее, прохладное майское утро Энрика, дружески простившись с Марией Непардо, покинула свое жилище, чтобы отыскать место жительства Жуаны. Умирающий отшельник сказал ей, что его сестра живет со своим мужем в развалинах Теба. Энрика рассчитывала найти их без затруднений. Она спрятала под своей одеждой наследство старого Мартинеца, чтобы передать его Жуане.

Мария Непардо очень беспокоилась об Энрике.

– Как мы прекрасно с тобой жили в лесной глуши, – сказала она со слезами на глазах, – здесь не найдут нас враги.

– Не заглядывай в Мадрид, а не то с тобой приключится беда. Что же я буду делать без тебя?

– О, тетя Непардо! – рыдая вскричала Энрика, бросаясь на постель старушки. – Если бы я хоть что‑нибудь услыхала о Франциско!

– Побори свое горе, дочь моя, богатый, знатный барин забыл тебя!

– Это невозможно, Мария! Все возможно: отец может покинуть своего ребенка, брат сестру, но чтобы Франциско мог забыть и отвергнуть меня – этому я никогда не поверю! – с жаром вскричала Энрика.

Ее бледное прекрасное лицо было обращено к небу, как будто она призывала его в свидетели, а ее чудесные глаза блистали вдохновением. <

– Слушайся моего совета! Обещай мне не подходить к Мадриду! – умоляла старушка. Она описала ей, насколько помнила, местоположение развалин Теба.

Энрика простилась с ней и отправилась в путь. Тяжело было на ее сердце, когда она вышла из хижины в прохладное майское утро. Птицы на деревьях пели, только что распустившаяся зелень пышно красовалась, ярко освещенная солнцем, но Энрика ничего не замечала, погруженная в свои думы.

– Неужели Франциско Серрано, – шептала она, – которому я отдала свою душу, мог забыть меня? Но как он клялся мне! Могла ли я ему не верить? Ребенка тоже похитили у меня! Боже, какое несчастье!

Энрика чувствовала, как горячие слезы покатились из ее глаз. Старая Непардо сказала, что если бы Франциско все еще думал о ней, то нашел бы способ отыскать ее, но она не имела ни следа, ни известия со времени той страшной ночи, когда она, вместо того чтобы попасть в объятия своего возлюбленного, очутилась в лапах его отвратительного брата.

– Но ведь он подвергал жизнь свою опасностям, чтобы спасти меня, – шептала Энрика, бессознательно остановившись под листвой деревьев, – он ведь бросился, чтобы вырвать меня из неволи и принять под свое покровительство! Он сопротивлялся рассерженной королеве, чтобы защищать меня. Решился бы он на это, если бы более не любил меня? Нет, нет, Мария Непардо, ты не понимаешь настоящей любви, ты не знаешь моего Франциско, который никогда не забудет и не покинет меня! – прошептала она и слезы перестали катиться из ее темных глаз.

Если бы маршал Испании взглянул в эту минуту на одинокую девушку, если бы увидал на ее лице выражение небесной чистоты и очаровательную прелесть всей ее фигуры, тогда, забыв обо всем, как тогда, в бедной хижине Дельмонте, он опустился бы перед ней на колени и повторил бы с блаженством те слова, которые когда‑то нашептывал от избытка любви и восторга.

Энрика опустилась на колени и молила Пресвятую Деву возвратить ей, после тяжелого испытания, ее Франциско и ребенка, которым принадлежала вся ее душа. После молитвы она поспешно начала подыматься на гору. Оттуда она спустилась в необъятную равнину, которая простиралась до самых стен Мадрида.

Старая Непардо сказала ей, что надо остановиться у самой подошвы лесной горы, что затем, взяв влево, она, после целого дня ходьбы, придет к лесу, на опушке которого находятся развалины Теба.

Энрика в точности поступила по указаниям старухи и бодро направилась от подошвы горы. Куда ни поглядишь, нигде не заметно человеческого следа: с одной стороны равнина, а с другой обросшие горы, погруженные в тишину. Это утешило беззащитную путницу, которая при мысли о бесчисленных опасностях, которым она подвергалась и будет подвергаться, если переступит через мадридские ворота, часто в страхе оглядывалась и испуганно спешила под тень деревьев.

Когда солнце уже высоко поднялось над горизонтом, измученная девушка отдохнула немного и поела фруктов, которых для подкрепления взяла с собой, а затем смело пустилась в путь. Она вспомнила доброго отца Мартинеца, как он с любовью и самоотвержением принял ее в свою хижину, и с радостью помышляла о его сестре Жуане, которая мирно жила с Фрацко.

Когда уже начало вечереть, Энрика вышла из леса и увидела огромное здание, которое приняла за развалины Теба. Она остановилась в недоумении: куда ни поглядишь, нигде не видать ни домика, ни другого жилища. Разбросанные куски лепки, остатки растресканных стен и колонн, груды камней, кирпича и извести – вот что увидала Энрика. Но нигде не видно было следа человеческой жизни, нельзя было и предположить, что здесь могла найти приют сестра отшельника.

Беспокойно блуждала Энрика по громадным развалинам, ее глаза вопросительно вглядывались во всякое отверстие. Вдруг она остановилась, услышав человеческие голоса.

Она подошла к концу стены и заметила между нагроможденными развалинами косую дверь, ведшую к бывшему залу собрания Летучей петли.

Энрика осторожно и тихо отворила ее и ступила в коридор, надеясь найти за ним жилье. Но она вошла, удивленно оглядываясь, в большое пустое помещение – в нем не было ни души. Зловещая тишина и страшное строение произвели на Энрику такое неприятное впечатление, что она по той же дороге быстро побежала назад и бессознательно громко закричала:

– Жуана, Жуана Дорино, где ты?

Когда Энрика остановилась на пороге низкой двери, по другую сторону развалин Теба показалась женщина. Она, прищуриваясь, держала над глазами руку, чтобы защитить их от ослепительных лучей заходящего солнца. Старуха увидала миловидную девушку, пробиравшуюся к ней по развалинам. Эта чужая, по‑деревенски одетая девушка окликнула ее, называя отцовским именем, которого никто не знал.

От того‑то старая Жуана остановилась в удивлении и посмотрела на миловидное привидение, которое изгоняло всякую мысль о суеверии и колдовстве.

– Вы Жуана Дорино, дочь продавца фруктов в Севилье? – радостно воскликнула Энрика, подбегая к удивленной старушке.

– Да, милая девушка, но откуда ты знаешь мое имя?

– О, вы Жуана, сестра Мартинеца, слава Богу, что я, наконец, нашла вас! – чистосердечно сказала Энрика и протянула руку престарелой сестре отшельника. – Да, да, это вы, а где же Фрацко, ваш муж?

– Вот он идет сюда! – ответила Жуана, ломая себе голову, чтобы узнать незнакомку, которая так хорошо знала их имена и в выражении лица которой было что‑то милое, искреннее и вместе с тем как бы родное.

Энрика взглянула на сгорбленного старика, вышедшего из своего жилища, чтобы посмотреть, с кем разговаривала его жена. Она испугалась при виде этого дряхлого старца, но вскоре ей удалось побороть в себе страх, так как глаза сгорбленного Фрацко добродушно и ласково глядели на нее.

– Ваш брат Мартинец прислал меня.

– Да ниспошлет ему Пресвятая Дева свою милость и утешение! – прошептала Жуана.

– Он не нуждается более в утешении, он пребывает перед престолом Всевышнего! – торжественно сказала Энрика.

Скрестив руки и устремив взоры к небу, приняли Жуана и Фрацко это грустное известие.

– Бедный брат Мартинец! – прошептала сестра. – Какая ему выпала страшная доля!

– Он почил примиренный, благословляя меня, и, верно, теперь пребывает в блаженстве, так как лик его просветился, когда глаза его узрели божественную благодать! Ваш брат Мартинец улыбаясь взирает со своей высоты на земные бедствия и на нас с вами. Он приобрел мир и прощение после стольких лет раскаяния и молитвы.

– Пойдемте с нами в наше жилище, – сказала сквозь слезы обрадованная Жуана, – вы сказали, что он, благословляя вас, почил успокоенный и приобрел блаженство, это такое благотворное известие сокрушенному моему сердцу, пойдемте с нами и расскажите нам все.

И Фрацко тоже ласково приветствовал незнакомку, и повел ее в маленькую, но веселенькую комнатку, в которую надо было пробираться через развалины.

Старая Жуана все посматривала на милое личико Энрики, стараясь припомнить, кого она ей так напоминала. Она взяла ее за руку, как будто желая удержать ее при себе.

Так вошли они в потаенную комнату, которую никто не мог бы заметить, не зная ее заранее.

Когда Энрика уселась и подкрепилась, она рассказала им свою историю. Жуана терпеливо слушала ее, прерывая рассказ возгласами сожаления, что такая молодая и красивая девушка перенесла столько горя и несчастья. Когда же Энрика передавала свои страдания в неволе в доминиканском монастыре, Фрацко прошептал сквозь зубы, дрожащим голосом:

– Да будет проклято Санта Мадре!

Но вдруг неожиданно отворилась дверь и на пороге появилась, как чудное привидение, девочка лет двенадцати. Ее прекрасные густые волосы падали на плечи длинными кудрями. Живое милое личико с длинными ресницами сияло красотой и здоровьем. Вся ее фигура была так изящна и так прелестна, что нашлось бы только одно существо, которое можно бы было сравнить с этой улыбающейся девочкой, и это существо в изумлении глядело на ее неожиданное появление. Энрика приподнялась и до того побледнела, что Жуана с изумлением взглянула на нее.

Энрика же, запинаясь, дрожащим от волнения голосом спросила:

– Жуана, это. ваша дочь?

– Поди сюда, – сказала старушка, обращаясь к вошедшей Марии, которая за последние годы удивительно развилась, – подойди сюда и поздоровайся с сеньорой Энрикой, нашей дорогой гостьей.

Мария порхнула к Энрике и, улыбаясь, исполнила приказание матери. Энрика поцеловала ее, затем, заплакав, закрыла лицо руками – в ее сердце возник образ, так сильно потрясавший и разрывавший ее душу, что несчастная мать, громко рыдая, стала горячо оплакивать свое потерянное дитя.

– Вы плачете, – спросила Мария, доверчиво обнимая Энрику, – я огорчила вас? Но я не хотела этого! Простите меня! Я не могу видеть, когда плачут, мне жалко! Отчего вы плачете?

Когда Энрика услыхала, что девочку зовут Марией, ее руки опустились и она еще раз взглянула на дочь Жуаны.

– У меня была девочка, ровесница тебе, ее звали тоже Марией.

Фрацко внимательно поглядывал то на Марию, то на незнакомку.

– Мое дитя потеряно. Я искала и расспрашивала, просила и умоляла – напрасно! Я не нашла мою Марию! Простите меня, что при виде вашего ребенка я проливаю горькие слезы, я точно такой же представляла себе свою девочку. Когда прозвучал ее голосок и она повернула ко мне свое улыбающееся, приветливое личико, тогда мне почудилось, что мое собственное дитя явилось предо мной!

Старая Жуана вопросительно поглядывала на Фрацко и на Энрику, старик не мог не сознаться, что существовало поразительное сходство между ребенком и незнакомкой.

– Расскажите‑ка мне, сеньора Энрика, – кашляя, спросил он, – как же ваша дочь могла потеряться?

Энрика рассказала о похищении ее ребенка.

– Только через несколько лет, – продолжала она, – нашла я приют и известие о моей Марии у Марии Непардо на острове Мансанарес, но словно проклятие тяготело над моей материнской любовью: моего ребенка украли от Марии Непардо.

– Где же его украли? – живо спросил старый Фрацко.

– На дворе Вермудеса, когда она хотела укрыть его от преследований Аи.

– В таком случае благодарите Пресвятую Деву – эта Мария и есть то дитя, которое вы отыскивали. Этот ребенок – ваша Мария, так как я взял ее в ту роковую ночь со двора Вермудеса. Ее стоны возбудили мою жалость, и я боялся оставить ее на произвол этих злодеев. Поверь, Жуана, мне самому тяжело говорить правду, ведь я люблю Марию так же сильно, как может любить отец свою ненаглядную дочь.

Энрика с возрастающим внимание слушала сгорбленного старика. Она протянула руки, как бы желая уловить каждое его слово, дух замер в ней, она дрожала всем телом, глаза горели от лихорадочного ожидания и волнения – она вдруг подошла к Фрацко на несколько шагов.

– Эта Мария не ваш ребенок? – торопливо спросила она. – О, не мучьте меня, скажите, не обольщайте пустыми надеждами мое наболевшее сердце! Эта Мария не ваш ребенок? Эту Марию вы нашли в ночь, когда…

Старая Жуана смотрела то на Энрику, то на девочку, которая называла ее матерью.

Ведь Фрацко спас ее и принес в развалины, думая, что она сирота. Мария удивленно и вопросительно поглядывала то на Жуану, то на незнакомку.

– О, говорите же, не мучьте меня невыносимой неизвестностью! Да, да, Мария, ты мое дитя! – вдруг закричала Энрика обнимая и целуя девочку.

Старая Жуана чувствовала, как горячие слезы покатились из ее глаз; она плакала, сама не зная от чего, от радости или горя, но потом прошептала:

– Да, ты настоящая мать Марии, от того‑то мною овладело какое‑то особенное непонятное чувство, когда я увидала тебя в первый раз. Мне казалось, что я давно тебя знаю и люблю. Ведь сходство твое с дочерью вызвало во мне это чувство, которого я не могла объяснить себе… О, дочь моя Мария! – плача говорила она и обнимала девочку, которая в недоумении подошла к ней. – Я ведь тебя так любила, как свое родное дитя!

Энрика упала на колени и горячо благодарила Бога за посланное счастье. Старый Фрацко с волнением смотрел на Энрику.

– Бог послал тебя к нам, чтобы мы дожили до этой благословенной минуты и чтобы ты нашла свою дочь, – тихо сказал он.

Жуана печально поглядела на Марию, которую Энрика, наверное, возьмет с собой. Ее сегодняшнее появление принесло ей горе, но несмотря на это она не могла на нее сердиться, не могла не любить ее.

Энрика не выпускала из объятий Марию, наслаждаясь блаженством, которого так долго была лишена. Ее лицо сияло невыразимым счастьем.

Милая девочка поглядывала то на Энрику, то на Жуану и Фрацко; она, наконец, подошла к старичкам и с благодарностью и любовью поцеловала их.

– Помнишь ли ты, мама, что тот незнакомец, который несколько лет тому назад подошел ко мне, ведь он спрашивал о моей матери Энрике? – сказала Мария.

– Кто был этот незнакомец? – поспешно спросила Энрика.

– Цыган с растрепанными волосами, – рассказывала Мария, – он говорил о моей матери и хотел защищать меня, ах, как было тогда страшно! Я сама почти не помню всего, что произошло в ту ночь!

– Цыган, – сказала Энрика, – Аццо вернулся в свою пустыню.

– Он защищал меня, но за это был схвачен и увезен ужасными всадниками.

– Да будет проклято Санта Мадре! Этот цыган Аццо теперь еще томится в ее подвалах! – ворчал Фрацко.

– Бедняжка! Он такой благородный и добрый! – воскликнула Энрика, притягивая к себе руку своего ребенка как будто боясь разлучиться с ней на минуту. – Разве ему нет спасения?

– Через несколько дней он будет приговорен к самой ужасной смерти, какую человек способен перенести.

– Он невинен, он переносит незаслуженное наказание!

– Подобно многим другим, – сказал, кашляя, сгорбленный старик, – проклятие Санта Мадре!

При воспоминании о той ужасной ночи Мария прижалась к Энрике; она чувствовала какое‑то чудное и отрадное чувство, сознавая, что нашла сегодня свою настоящую родную мать, она поглядывала на нее то с любопытством, то с любовью и восхищением и не могла налюбоваться дорогими чертами той, которая прижимала ее к своему сердцу.

– Что скажет Рамиро, когда узнает, что ты не живешь больше с нами? – улыбаясь, сказал старый Фрацко. – Рамиро всегда о тебе справляется, когда посещает нас в свои свободные дни. Вы ведь столько лет росли вместе! Теперь же он в корпусе в Мадриде, а ты идешь к своей матери, и вы навеки разлучены!

– Но ведь вы позволите нам иногда навещать вас и нашу Марию? – наконец спросила старая Жуана.

– Ах, приходите как можно чаще, ведь мы живем в хижине вашего брата, в хижине, так долго сл