Г. Осталось двадцать шесть дней.

Дежурит Рудольф Николаевич – это ясно по громкому голосу. С ним Таня – «Большая». Рудольф заходит ко мне и выслушивает сердце, он всегда очень внимательно это делает. – Вы могли бы поговорить с начмедом и начать реабилитацию, хоть две недельки, а?

…Никогда не понять ему, что мне нужно, мне необходимо вырваться отсюда ровно через сорок пять дней, я себя уже запрограммировал на это и считаю даже не дни, а…

 

Г.

 

Трое мальчишек заглядывают через занавеску окна:

– Это он!..

– Нуда?!

– Ой, точно он!..

 

Г.

 

Говорят, в американской армии проводились опыты: брали абсолютно здоровых солдат, укладывали их на три недели в постель, и они после этого не могли ходить. Они просто забывали, как это делается, вернее, не забывали, но мозг подавал команды, а ноги забывали, как их, эти команды, выполнять!..

Действительно, смешно: лежишь, чувствуешь себя абсолютно здоровым человеком, то есть человеком, способным на все действия, которые выполнял до того, как лег, начинаешь вставать и понимаешь, что все не так просто, как кажется!.. Голова ходуном, колени дрожат, пот выступает…

Всё надо учиться делать заново!.. А самое главное ощущение – это сердце: его всё время чувствуешь, знаешь, что оно есть. Мало того, кажется, что оно из тонкого‑тонкого стекла!.. А раньше вообще не обращал на него внимания, так… есть и есть!..

 

Г.

 

Что‑то врачи засуетились!..

Вот смех‑то! Мою последнюю кардиограмму стали – по ошибке – сравнивать с кардиограммой только что поступившей семидесятилетней бабушки!..

…Дошел до окна… За окном всё не так, как представлял! Всё не так!

Пришло письмо с Камчатки. Фотография Лидки[17] ее камчатского периода. Огромная она стала.

 

Г.

 

Дошел до ординаторской – это уже очень много. Должны звонить из Москвы. Пригодилось мое умение вязать. Девочки‑сестры улыбаются причудам… Ну и хорошо, что улыбаются, я люблю, когда улыбаются…

Когда входит врач и говорит, что меня там спрашивает какой‑то Адамянц, я начинаю нашаривать нитроглицерин. Вот Мишка!

Приехал‑таки Мишка!.. Он смотрит на меня, иногда гладит, как маленького, сует какие‑то яблоки… Мишка приехал – это радость!..

 

Г.

 

…Там, в «зале», кто‑то «уходит», по‑нашему значит – умирает!.. Постников дежурит – ему не везет, у него подряд «уходит» уже третий…

Он не на меня сердится, когда входит и ругает за то, что я смотрю телевизор, и когда говорит, что «мы тут слабинку дали», – это я понимаю потом, а сейчас… я болезненно не люблю, когда так со мной говорят!..

 

Г.

 

Рука разболелась, говорят, флебит. Ходить из‑за этого сегодня не разрешают. Симптомов флебита нет, может, нерв?..

 

Г.

 

…Значит, осталось семнадцать дней!..

…Ничего это не значит, ничего!

Аневризм – это когда вместо рубца образуется такой серый сморщенный мешок, который надувается и опадает, надувается и опадает, надувается и… Почему серый? Противно…

 

Г.

 

Рудольф предложил проходить реабилитацию в Симферополе. Хорошенькое дело! Еще месяц! Не знаю!

Составили с ним график движения: когда садиться, когда ложиться, пульс и пр. Результат будет: 30 метров в день!

Рука болит. Нашел точку, на которую если нажать, перестает болеть.

Вчера приехал Андрей[18]. Хочет, чтобы я после выписки поехал к ним отдыхать…

А я как эти сестры: в Москву, в Москву!.. Зачем?..

 

Г.

 

Завтра Андрюшка уедет. Хожу потихоньку. Сердце ношу, а не хожу! Может, завтра пойду на улицу… Осталось двенадцать дней!..

 

Переделкино. 20.2.1977 г.

 

…На столе стоит пишущая машинка «Колибри» в чехле…

От одного взгляда на нее что‑то такое происходит внутри, сердце начинает биться слишком часто, что при его нынешнем положении противопоказано, и хочется не думать о ней и не можешь…

Это как при втором или третьем свидании с любимой, когда уже знаешь, что будешь ей говорить, какие ласковые слова и как нежно притрагиваться… Всё ведь надо заново пережить, отстучать сердцем, отболеть им так же, как тогда…

…Я подхожу к ней и осторожно кладу руку, тихо‑тихо, хоронюсь сердца, приучаю его, рука начинает медленно скользить вбок, вот и первая кнопочка… Осторожнее, чтобы не спугнуть… Едва уловимый щелк грохочет, и вот сердце уже у горла!.. Мне уже всё равно, сердцу не хватает места… Вторая кнопка… Я начинаю срывать с нее остатки грубой для ее тела одежды… Вот ОНА! Вот она, готовая принять меня, мое, сделать это нашим!.. Нельзя мне, у меня с вашей сестрой должна быть мир‑дружба… Но как справиться с этим невозможным желанием?.. Я касаюсь первой клавиши, и сердце начинает грохотать в унисон с ее мелодичным постукиванием, какое счастье, что я не умею быстро печатать, иначе бы оно – это мешающее мне обладать ею сердце – лопнуло бы окончательно!..

 

Г.

 

…Часто, слушая вокал, свободный от жеманства, искусственности и напряжения, мы говорим, что такой‑то или такая‑то поет природой, естеством… С тем же успехом мы можем утверждать, что какой‑нибудь умопомрачительный прыжок через препятствие, совершенный чистокровным скакуном в состязаниях на Кубок нации, – есть заслуга одной лишь всесильной и неотесанной природы, или же доказывать, что маститый чемпион велогонок взбирается на кручи альпийских перевалов быстрее всех лишь благодаря природе своих мускулов и особому строению сухожилий. Не требуется, мол, занятий, не требуется репетиций, упражнений, диеты, не нужно метода, стиля, работоспособности, дара самокритики, умения распределять силы. Всё это излишне как для вокалиста, так и для скакуна и велосипедиста. Обо всем позаботятся природа, удача, счастливый случай. Всё можно свести к статистической вероятности, к физическим условиям. Роль интеллекта, упорных занятий, воображения, мужества, умения собраться оказывается по такой логике равной нулю. Каких только глупостей не повторяют насчет роли природы и везения, забывая, что еще Данте предостерег:

 

…на перине лежа!

Ни славы не добыть, ни одеяла!

 

 

Г.

 

…отчего же так болит голова?! Уже третий день! Митьку задержала ГАИ на Минском шоссе, а он ездит на моей машине (всё еще вздрагиваю от «моей») и с моими документами. Смотрит милиционер на права, на фотографию, потом на него и говорит:

– А вы не… Я вас где‑то видел?! Митька решается на дальнейшую ложь.

– В кино могли меня видеть.

– А, да, да! Конечно, в кино! – И опять смотрит на фотографию и на Митьку. А Митька, чтобы больше быть на меня похожим, таращит глаза изо всех сил. – А знаете, я бы вас никогда не узнал, если бы не фамилия ваша…

Митьке повезло, что в машине лежал буклет мой, он схватил его и сунул милиции на память, пока они рассматривали фотографии, Митька уехал. Надо возить всё время с собой буклет – помогает.

Мы гуляли ночью с Гитаной, и я стал рисовать на снегу сердце, чтобы показать Митьке, что такое аневризм…

– Ты голову покажи, голову нарисуй, где она?

Гитана думала, что мы затеяли с ней новую игру, а я рисовал то, от чего могу умереть.

«Мы больше страшимся хороших поступков по отношению к нам, чем плохих…»

Может быть, потому, что не можем позволить себе таких же, вернее, не способны на такие же. В результате остаемся в долгу, в долгу вечном, в долгу, который никогда не сможешь отдать сполна. Это нас тяготит и неволит, мы перестаем принадлежать себе самим – мы начинаем принадлежать долгу…

Часы – это страшно, особенно страшно становится, когда обратишь на них внимание. Так, обычно их не замечаешь, есть они и есть, но стоит задуматься о времени как о чем‑то вещественном, имеющем для тебя лично предел, и часы становятся носителем такого, от чего хочется выть, кричать, кусаться… Только все это безрезультатно, как во сне: ты что‑то предпринимаешь, куда‑то бежишь… Так и в этом случае: можно разбить ЧАСЫ, но ВРЕМЯ все равно будет отсчитываться, так, как ты это уже видел, ты уже это знаешь, наблюдал вспыхивающие беззвучно точки – секунды, появляющиеся ниоткуда цифры минут…

И в такт этим вспыхивающим точкам в мозгу звучат слова: меньше, меньше, меньше…

Меньше становится не времени, а тебя самого…

 

Г.

 

Вчера у нас был «санаторный» день. Договорились с Митькой, что никуда не пойдем и будем проводить время, как в санатории: бездумно и беззаботно. Целый день играли в карты, ели, смотрели телевизор… Мне постоянно шла карта, и я выигрывал (кому в карты не везет, того вряд ли кто полюбит). Все было очень тихо‑мирно, без всплесков, а сердце почему‑то разболелось, даже страшно стало.

Сегодня поликлиника, ЖСК со справками – опять ехать в Москву.

Часы, вероятно, придумал добрый человек, желавший людям помочь что‑то успеть, что‑то не потерять, а превратились они в крохотные гильотинки, на глазах отрубающие секунды человеческого существования, и это завораживает, как всякая казнь.

«Маятник, как медная секира, срубает головы минут…»

 

Г.

 

…За окном дождь. А может, это не дождь, а так с деревьев капает, потому что ветер вдруг налетает?.. Нет, дождь… Уже поздно, а Лидка всё еще не спит – завтра ее не добудишься. Да и незачем будить. Она уже прибегала интересоваться, еду ли я куда‑нибудь с утра и можно ли ей будет «отоспаться» наконец. Спит она в сторожке, говорит, что там воздух свежий, а по‑моему, там сыро, а Лидка и так кашляет…

Лидка помылась, пошла в сторожку, нет, чего‑то забыла, бежит обратно.

– Папа, папа, скорей пойдем, скорее!

– Лида, отстань, тебе давно уже пора спать, иди.

– Ну, папа, скорее! Посмотри!

– Что там еще?

– Смотри, пап, ежик на крыльце!..

– Не трогай его, что я, ежа не видал, что ли? Отпусти его, у него свои дела. Иди уже спать в конце концов…

Мать гремит на кухне чем‑то… У отца третьего дня был день рождения…

 

Г.

 

Как обещало, не обманывая,

Явилось солнце утром рано…

 

…Весь вечер и почти всю ночь небо ворчало, перетаскивая тучи с места на место, как будто что‑то разыскивало. Оказывается, это была генеральная уборка. Утром Земля сверкала вымытая и ухоженная, а на каждом листике висел бриллиант… И только жасмин весь спутанный, как волосы у Лидки…

– Ну, как здоровье?

– Вы спрашиваете о здоровье телесном или духовном? Если о духовном, то душа нетленна и, вероятно, готовится к очередному переходу, а если о телесном – это откуда смотреть. С точки зрения завтра – хорошо, с точки зрения вчера – хуже, значит, нормально!..

 

У Саввы[19] неожиданно наткнулся на целый «бомонд».

Разговоры всё те же: «У пивного ларька» – кто и сколько выпил. Потом пришли Боря Мессерер и Белла Ахмадулина. Очень давно мы с ней не виделись… За это время она получила звание, а я – инфаркт. Боря всё время рассказывал о ресторане «Царевич», подчеркивая, что он один из дорогих…

 

Интересно, если провести описание интерьера как места происшествия: от входной двери по часовой стрелке?! Когда входишь в дверь, то взгляд упирается в лестницу, ведущую на второй этаж дачи, лестница деревянная, выкрашенная охрой. Сразу справа дверь, мы войдем в нее позже. Под лестницей белая дверь с дыркой в левом верхнем углу в виде треугольника, за дверью чулан с лыжами, лыжными палками, сумкой и картошкой и всякой всячиной, которая попадает обычно в чуланы за ненадобностью и оседает там надолго. Ванная комната. Белая раковина. Мыло со следами зубов крыс, или «крыскинтайев» – так их зовет Митька, зубные щетки, паста, какой‑то крем. Вода из крана всё время капает. Низкая, вделанная в пол ванна, над ней сломанная решетка для сушки белья. Это я сломал ее, когда однажды стирал простыни и слишком много повесил на нее сразу. Два крана – с холодной и горячей водой. Для того чтобы потекла горячая вода, надо сильно открыть левый кран, и тогда наверху в кухне зажжется газовая горелка. Нужно подождать, пока из труб сойдет холодная вода, но особо горячей она всё равно не будет. Мыться неудобно, так как ванна все время засоряется – плохой сток, наверное. Здесь же стоит старая стиральная машина, которая стирает с удовольствием, если бросить в нее один носовой платок, если два – хуже… Окно выходит на глухой забор, за которым ничейная территория. Над раковиной, чуть правее, висит множество полотенец разной расцветки и назначения, но никто, честно говоря, не знает, каким что вытирать…

Есть в ванной комнате электронагреватель, такой круглый рефлектор. Это хорошо, так как маленькая батарея парового отопления недостаточно нагревает комнату. Над стиральной машиной висит замысловатая полочка, на которой иногда стоят стиральные порошки. Слева от входной двери вешалка с нагромождением старых и новых дубленок, пальто и шапок разного размера и калибра. Под ногами валенки, тапочки, перчатки и рукавицы, упавшие с батареи…

Пошли наверх?.. На площадке лестницы еще одна вешалка с калошницей, на стене большое зеркало, позволяющее осмотреть себя с головы до ног. Слева от зеркала репродукция какой‑то картины с мифологическим сюжетом. Стены выкрашены розовой краской, выцветшей от времени и солнца, которое попадает сюда из окна над верхним пролетом лестницы. На наружной стороне стенки чулана, выходящей на лестницу, в овальной рамке висит фотография седого мужчины с тростью, про которого Т. В.[20] говорит, что это дальний предок‑сенатор, хотя сама же через пять минут сознается, что это не так и вообще непонятно, кто это такой. Фотография, как все старые портреты, приятна своей «сепией» и значительностью. Справа на стене, если подниматься по верхнему пролету лестницы, висит много больших и маленьких картин в разнообразных рамках и рамах. Про женщину в шляпке и со снопом, который она держит рукой с шестью пальцами, Т. В. говорит, что это предполагаемая голова кисти Ватто, а остальное рисовал «черт знает какой француз». Васильев, Серов… Маленькая стилизованная корова из керамики, кусок коры с увядшей травой… Криминалисту пришлось бы попотеть, возьмись он описывать всё это по порядку и досконально!.. А ведь это только начало… Существуют еще четыре комнаты, кухня, огромная терраса, и везде немыслимое количество вещей, вещичек, которые развешаны, разбросаны, просто брошены как попало вперемешку с книгами и журналами, которые читаются или не читаются, во всяком случае никогда не кладутся на какое‑нибудь определенное место. Над всем этим беспорядочным порядком, только так можно определить положение вещей в доме, царит Т. В. – Татьяна Валерьевна. Скорее всего не «над», а «в» и не царит, а лавирует.

Сама она замечательный переводчик, профессиональный, четкий. Переводит, как она сама говорит, поэтов, которые умерли не меньше полувека назад. Кроме того, справляется с двумя малопонятными личностями – это Митька и я. Кроме нас, есть еще собаки: Чуня, Фантик и Гитана, которые требуют не так заботы, как еды.

 

Октября 1977 г.

 

…Книги должны звучать. Можно написать: шумел лес… А как он шумел. Разве об этом напишешь? Нет, не напишешь. А может, попытаешься написать, что в этом шуме слышалось «что‑то» или «кто‑то», но не будет сам шум, лишь информация о нем. И только на одно перечисление слагаемых этого шума можно извести целые тома книг. Я шел по аллее, а за моей спиной слышался скрип качелей. Этот скрип был похож на оклик, произнесенный со страхом, что его услышат, и с надеждой на то, чтобы услышали. Он был похож на робкое «Эй!» Как будто неслышно догоняли тебя и, сдерживая дыхание, удивились: «Эй!» И легко прикоснулись: «Эй!..»

Человечество должно научиться переводить написанное в мир звуков, в мир зримых звуков. Потому что трудно бывает объяснить, что ты видел и слышал. И всё равно останется опасность быть непонятым. Перекликающаяся стайка синиц может не вызвать у твоего приятеля того же настроения, и ты напрасно будешь заглядывать ему в глаза. Ища сочувствия своей душе.

 

Октября 1977 г.

 

Вроде бы начинаю вылезать из болезни. А вообще‑то очень обидно: руки, ноги, мышцы – всё такое здоровое, а какой‑то мешочек, комок мышц не справляется. И всё это здоровое – ни к чему.

Прошли три премьерных спектакля в Театре киноактера. Третий показался мне наиболее удачным, хотя свои ощущения не всегда верны!..

 

Ноября 1977 г.

 

Ездил в Орехово, еле ноги вытащил из глины. Сердце болит – ужасно. Вечером репетиция у Иосифа[21]. Опять я, я и больше ничего!..

 

Ноября 1977 г.

 

Утром вызывал Нелли Владимировну[22]. Всю ночь боли в животе. Температура прыгает до 39,5. Сказала, что анаэробная инфекция (грипп такой) и не за горами инфаркт задней стенки.

Позвонил на студию, что приехать не могу. И началось.

Что ж это вы? Надо бы сегодня сняться.

Бросил трубку. Через полчаса приехали и стали говорить, что многие актеры на встречах со зрителями рассказывают о том, как им приходится сниматься при высокой температуре…

Такой наглости еще не видел.

 

Ноября 1977 г.

 

Всю ночь менял рубашки. Жуткая слабость, но гораздо легче.

Должен прибыть Митька. Сегодня дают ордера. Мать говорит, что это Рок.

 

Мать хандрит. Хандрит ужасно. Может, на работу ей пойти?!

Воспитательный час с Сашкой вылился в лекцию об обществе и индивидууме. Не знаю. В конце концов он спросил: «Что такое общество?»

Трудно понять тягу к писанию, но можно. Труднее понять тягу к чтению. Казалось бы, читать должен человек только справочник, энциклопедию, и т. д. Ан нет!

Художественная литература – тоже «справочник», только справочник чувств, ощущений. Как только у машины появится эта потребность, она станет человеком. До этого она может ходить, петь, считать, говорить, производить себе подобных, читать справочники, разбирать информацию и т. д. Всё это есть составление логических цепей, это означает мышление. А чувствовать?! Ощущать! Не осязать, не обонять, не слышать – а чувствовать, ощущать.

 

Декабря 1977 г.

 

Вызвать врача. Грипп…

 

Май. 1978 г.

 

Маленькие, прозрачные, вкусные на вид шарики мисклерона. Я их глотаю, и лекарство, заключенное в них, удаляет бляшки со стенок сосудов. Сигареты способствуют их образованию. Я принимаю эти шарики, и у меня начинает болеть сердце. Я перестаю их принимать, а сигареты почему не перестаю курить?!

 

Саратов

 

Дважды я узнавал адрес. Советская 3/5 к. 5 кв. 25.

Во дворе мальчишка. Спросил, где корпус 5. И когда он мне указал, поинтересовался: живет ли там Наташа? Живет. Но для него «Наташа» – это была какая‑то ненужная мне девочка. Мне нужна была Наташа, которой было 40 лет.

А чего я, собственно, ждал: чтобы на стенке по‑прежнему была надпись «Жанна – дура»?

Улица та же и не та. И название не то, а домик зеленый деревянный – тот же. «Не то» путается с «тем». Двора нет, и веранда обита досками. Превратилась в комнату.

Живешь, пока на земле есть хоть одно существо, которое знало тебя. Потом будут смотреть на камень, которому придана форма твоего лица, и не думать о тебе как о таковом, а просто смотреть. А если спросят: «Кто это?» – никто, кроме официальных лиц, которым это положено по службе, не сможет ответить. И ни с чем живым этот камень не будет связан.

 

…Жил был Я…

Стоит ли об этом?!.

 

С. Кирсанов

 

…Жил был Пруд!..

Когда‑то его не было, а потом он стал, его сотворили. Правда, никто, и он в том числе, не помнил ЗАЧЕМ…

Безмятежные пузыри детства, юность с волнениями от залетавших Ветерков, зрелость с желаниями во что‑то вылиться (ах, эти Дожди и вечное их капание!), наконец обрастание принципами и…

Он имел прошлое, настоящее и… надеялся на будущее: тихое, спокойное зарастание сегодняшнего!..

Вот, правда, все‑таки что‑то мешало… Иногда где‑то там, глубоко‑глубоко, какая‑то струя… нет, струйка! Пруд начинал забыто волноваться!.. Он очень боялся, что ЭТО собьет ряску его безмятежности и привычек!.. Он пытался подавить в себе… Хорошо, что ЭТО происходило всё реже и реже…

А что стало с прудом? Помните, мы даже пытались купаться в его миниатюрном очаровании?!

– Перестал бить Родник, который питал его, засорился наверное… Стало болото какое‑то!.. Комары… Ну и засыпали его. Мусором сначала, потом сравняли…

Да какой там пруд, там лужа была! Пошли отсюда, сыро!..

 

Владимир Наумов

ОТКРЫТЫЙ ФИНАЛ

 

Владислав пришел к нам в картину «Бег» странным, неожиданным образом. Наша ассистентка обратила внимание на фотографию молодого провинциального актера и предложила его на роль Тихого – начальника контрразведки. Поразительны были его глаза… Потом мы с Аловым подумали, что еще лучше он подходит на роль солдата Крапилина, которую потом сыграл Олялин. Вызвали на пробы, утвердили. Потом я говорю: «Слушай, Алов… А не взять ли нам этого Дворжецкого на Голубкова?» По‑моему, даже и вызывать мы Владика не стали на пробы, а выслали ему телеграмму в Омск с неожиданным, как я полагаю, для него содержанием и утвердили на Голубкова.

А между тем на роль Хлудова пробовались все актеры, которых себе только возможно было представить, и известные и неизвестные… но ни в ком Хлудова, каким он нам с Аловым представлялся в нашей будущей картине, мы не находили. Сроки съемок уже были назначены, а у нас все еще не было главного героя. Положение было катастрофическое, и в этой нервной атмосфере, как призрак, над нами все время «висел» Владик Дворжецкий… Пробы всё шли, а мне все яснее и чаще вспоминался этот самый актер из Омска. Он просто поселился у меня в голове и вместе со мной, как бы глядя на эти чужие «хлудовские» пробы, как бы оттуда, из Омска, тихо говорил мне: «Ну вот же я… Посмотри на меня, я – Хлудов».

И вот собравшись как‑то у кого‑то на кухне, чтобы обсудить все наши проблемы и заботы по картине, мы с Александром Александровичем выпили водочки и… замолчали.

Каждый из нас втайне думал об этом молодом актере Дворжецком, чей облик уже не просто застрял в памяти, а благополучно обжился «там» и категорически не хотел «оттуда» выходить. Каждый из нас втайне не мог избавиться от идеи предложить попробовать этого парня на Хлудова, но мы молчали. Оба не могли сказать друг другу эти страшные слова, потому что боялись реакции: «Да ты что?! Этого молодого парнишку, который еще и перед камерой ни разу в жизни не стоял, – сразу на Хлудова?! Провал нам будет обеспечен!..» Действительно, идея была более чем рискованна: черт его знает, как всё обернется? Ведь у него совершенно никакого опыта, и о его актерских способностях мы могли только догадываться, предполагать… Встанет он перед камерой, зажмется, и что тогда мы все будем делать? Останавливать картину?.. Кто‑то из нас (сейчас даже не помню кто) все‑таки решился: «Слушай, а давай попробуем его, а?» – «Давай!» – последовал вздох облегчения. Словно гора с плеч!..

Вот так Владик, переходя от одной роли к другой, пришел к нам в «Бег» Хлудовым.

Актером Владислав был, конечно, необыкновенным. Кого я только не снимал – самых выдающихся, прославленных и знаменитых, и не только отечественных… Все разные, каждый по‑своему уникален, и во Владике была своя выдающаяся ценность – он обладал магическим, каким‑то особым мистическим свойством притягивать внимание к собственной персоне. Этой способностью обладают все крупные актеры. Ну, вот, казалось бы, Ален Делон – ничего не делает… Если он будет просто идти по тротуару среди ста человек, то среди этих ста вы заметите именно его. Вы обратите внимание на то, как он идет, как снимает плащ, как надевает шляпу, как берет телефонную трубку… Он все делает по‑своему. Владик – умел молчать на экране. А это очень трудно!.. Говорить натурально научились все. Актеры, как любил повторять Алов, «наблатыкались» будь здоров, после итальянского неореализма все говорят натурально. Стоит раскопать смысл сцены, заглянуть в ее суть поглубже – и сыграть ее уже легко, только будь естественным, и никаких проблем. Но это только кажется. А в действительности… Великий русский артист Мочалов мог молчать на сцене несколько минут, и зритель не мог от него оторваться… И вот таким магическим свойством обладал Владик Дворжецкий. Он владел тем редким даром, который мы называем «внутренняя тишина».

Булгаковские Хлудов и Пилат подчинены одним и тем же ритмам. Во всяком случае внутреннее родство неоспоримо. Понтий Пилат: «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого дня весеннего месяца нисана в открытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат». Хлудов: «В полевой длиннополой шинели с генеральским зигзагом на погонах механической неутомимой пехотной походкой по промерзшему заплеванному станционному перрону шел его Превосходительство Командующий фронтом Роман Валерианович Хлудов». То есть практически одни и те же характеристики. Во Владике абсолютно всё было для Хлудова – рост, прямая спина, разворот плеч… Но главное – глаза: иконные, страдающие и вместе с тем страшные… Владик был выше меня, думаю, метр восемьдесят восемь… Тут еще вот какой важный момент: актер должен уметь носить костюм, – если одежда «не сидит» на артисте, считай, что роль уже не получится как надо. Когда мы надели на Владика длинную, до полу, шинель, мы все ахнули. Владик ведь не был военным (до театральной студии он окончил медицинское училище), но когда надел шинель – она села на него как влитая, как будто он в ней родился. Его шаг, когда он в ней прошелся, был таким, как будто был нарисован Серовым. Помните его Петра Первого? Вот Владик ходил такой же походкой. Потом, у Владика была совершенно особенная посадка головы. Эти белые глаза навыкате, которые одновременно и пугали, и притягивали… В какой‑то момент они были голубыми, а в какой‑то – белыми. Владик был удивительный психофизический экземпляр.

Несмотря на то что это была его первая роль в кино и он, конечно, не имел никакого опыта, с Владиком было очень легко работать. Режиссеру‑постановщику очень важно с самого начала обо всем договориться с актером об общем понимании, течении роли. Но как этого достичь, воплотить в жизнь – вот вопрос. Порою случается, вроде бы всё ясно – а работа не получается… Для одного актера важно создать условия, к которым он привык, для другого – атмосферу разряженную, спокойную, для третьего – наоборот, нервную, завести его скандалом, чтобы артист начал нервничать и возбудился, и тогда ему легче ухватить то, что есть внутри роли. А порою резкое слово или грубость может загнать в тупик, актер зажмется, захлопнется, и ничего уже нельзя сделать. Владислав был очень гибким, чрезвычайно внимательным, восприимчивым к мельчайшим деталям.

Кино – жуткое искусство. Вот, например, художник берет в руки кисть, и между ним самим, этой кистью и холстом – больше ничего и ничто не стоит. Только талант самого художника, и он может сделать все, что он хочет, все, на что способен. Мы же зависим от множества обстоятельств: от возможности актера, его настроения, от того, болит ли у него с утра селезенка, от того, какая погода, от умения оператора, от того, где упал осветительный прибор, напился пожарник или нет и т. д., и т. п. Все это вместе иногда создает на площадке такую атмосферу зыбкости, да и сам ты иногда не в состоянии делать то, что хочешь… И вот режиссерская задача – подчинить весь этот хаос, соединить усилия самых разных темпераментов, характеров, настроений, подчинить всё единой цели: создать некую гармонию. Но на практике, увы, это реализуется не всегда, поэтому если картина получилась на 50 – 60% от задуманного – это уже, я считаю, хорошо, а когда есть 75 – 80% – просто замечательно… Стопроцентного попадания, полной реализации того, что ты задумал снять, – у меня в жизни еще не было. Мы с Аловым всегда считали, что не сделали задуманного… В том числе и по причине непреодолимого «множества обстоятельств».

С Владиком у нас не случилось никаких обстоятельств – Хлудов получился именно таким, каким мы его задумали. И что интересно, с годами мы поняли, что он так и остался «висеть» над нами! Он продолжал это «насилие» над нами!.. Уже после окончания картины, после того как ее несколько раз закрывали, после всех ее мытарств, отходя все дальше и дальше от «Бега», Хлудов, каким его сделал Владик, еще больше утвердился в нашей картине, еще точнее совпал с ее замыслом. Другого Хлудова я сейчас себе просто не представляю. Даже если взять мировой репертуар, если бы мне сейчас сказали: ну, хочешь, бери Николсона, или Редфорда, Аль Пачино или кого угодно из великих итальянских актеров, – никто меня так не устроил бы, как Дворжецкий, Ульянов, Савельева, Баталов, Евстигнеев, Олялин. Со временем этот зазор, который, возможно, был между Владиком и Хлудовым и тем, каким мы себе его представляли, исчез. Другого генерала Хлудова просто быть не может.

С утверждением Владика на роль Хлудова не было никаких проблем, поскольку мы с Аловым сами себе были худсовет. Но к Владику были свои претензии со стороны представителей Госкино. То, чего мы добивались от Владика – лаконичности выражения, скупости средств, – они не понимали или не хотели понимать. Они хотели раскрасить образ Хлудова и, кроме того, лишить его страданий (это уже был идеологический мотив). Тогда, в семидесятые годы, белогвардейцев в искусстве воспринимали как схемы, не способные мыслить, страдать. Им изначально было отказано в праве на свою позицию, на точку зрения, на родину, на страдания т. д. И вдруг в нашей картине появились Хлудов и Чарнота, а в конечном счете и Серафима, Голубков, Люська, которые обладали и сердцем, и душою, и болью. Хлудов, который вешает людей, – страдает? мучается?! Да вы что!? Работникам Госкино очень хотелось видеть в нашей картине отвратительных «зверей», а их не было – и вот из‑за этого у нас были проблемы.

А между тем у Хлудова был реальный прототип – генерал Слащёв с очень интересной биографией. Он был белогвардейским генералом, весьма талантливым, но одновременно жестоким вешателем. И, действительно, где бы ни был, оставлял после себя кровавый шлейф… Бежал в Константинополь. Вернулся в Россию – не выдержал. Преподавал в советской Военной академии. Однажды, когда Слащёв, стоя у карты, разбирал план своей операции, один из курсантов, отец которого по приказу Слащёва был повешен, выстрелил ему в голову (тот стоял к присутствующим спиной). И промахнулся. Слащёв обернулся и, сказав: «Плохо стреляете», – спокойно продолжил объяснять план операции, вновь повернувшись к присутствующим спиной[23]. Страшную память оставил он после себя. А вместе с тем был умным человеком и обладал огромным стратегическим талантом.

Мы с Владиславом делали Хлудова, образно говоря, графическим, нарисованным тушью. Это был не портрет маслом, а именно графический. Был еще большой скандал вокруг финала – возвращается все‑таки Хлудов в Россию или нет (несмотря на исторический факт)? В итоге финал мы оставили открытым. Хлудова мы сняли сначала на корабле, потом на берегу, затем отдельный крупный план. Неясно, где он. Нигде. И Влад сыграл это «нигде» замечательно. Нам показалось, что такой открытый финал стал одним из наиболее интересных решений во всей картине. Когда всё повисает в воздухе: и его проблемы, и его вина, и его трагедия, и, собственно, его жизнь.

Владик никогда не приходил на съемочную площадку со своими проблемами, никогда и ни на что не жаловался. Несмотря на то что ему негде было жить в Москве, он был абсолютно спокоен. Но я должен сказать, что отсутствие жилья – это судьба всех провинциальных актеров, которые до сих пор приезжают в Москву. Однако Владик не был ни «голодным», ни «холодным», это выдумки. Тогда еще у артистов были категории и соответствующие им ставки, и мы, перескочив через несколько категорий, сделали Владику высокую ставку. Конечно, это было меньше, чем, например, получал Ульянов, но ведь Михаил Александрович имел уже два десятка картин и был всенародным любимцем, а у Владика – всего лишь первая роль в кино…

У него были какие‑то свои «дамские» проблемы: он расходился, сходился… конечно, здесь будут жилищные проблемы, ну и что? Мне кажется, в воспоминаниях о Владиславе слишком много внимания уделяется этой стороне его жизни. Я, например, лет пять снимал комнатку у официанта из «Астории», когда уже снял четыре картины, имел звания и наполучал международных призов… Ну и что? Ничего в этом страшного нет. Я своему приятелю, замечательному писателю, который долгое время не мог устроиться в жизни (сейчас он живет в Германии), ходил голодным и холодным, как‑то сказал: «Вот когда ты в первый раз наешься досыта, до отвала, ты уже никогда в жизни не напишешь о еде так, как ты описал эту куриную ножку в своей повести…»

Думаю, что сам образ Хлудова наложил на Владика, точнее, уже на его человеческий образ (каким воспринимали его и зрители, и коллеги впоследствии), большой отпечаток. Но таким был генерал Хлудов, а не Владик. Он был человеком замкнутым, но иначе, чем Хлудов, – очень сдержанным, лояльным. Вообще‑то я слышал, что от Владика можно было ожидать какой‑то взрывной реакции, резких слов и даже непредсказуемых действий, но с нами он был очень внимателен, открыт в работе. Готов был все время учиться, слушать, исправлять, делать – одним словом, всё, что потребуется для картины. Он был как губка, готовая все впитывать в себя, и все время искал контакта и с нами, и с актерами.

На озвучании мне не нравилось, как Владик говорит. Он не мог повторить того, что было сыграно. На экране все было очень органично, а повторить нюансы собственной речи у него не получалось. Я злился, но, естественно, молчал, потому что Владик был из тех людей, кого нельзя было обидеть. И он подошел сам: «Ну, что, Владимир Наумович, плохо всё, да? Вам не нравится то, что я делаю?» Я как‑то попытался его успокоить, подбодрить… На следующий день над одной фразой мы работали целую смену. Владик сразу спросил: «А нельзя ли еще раз попробовать ту сцену?» И мы с ним и с Аловым долго нащупывали интонацию. Владик менял голос, сажал, делал более низким, простуженным, варьировал его силу, вкладывал в него разное напряжение, искал тембр, переломы, перепады… Одним словом, он почувствовал вкус к этому делу, и все у нас получилось очень хорошо.

Когда работа над картиной подходила к концу, мы уже думали о том, как занять Владика в будущих работах, – и, увы, не находили для него образа.

Мне всегда казалось, что Владу нужна партнерская поддержка, – в нашей работе он всегда пытался зацепиться крючком за партнера. Хотя Хлудов – такая роль, где герой иногда впадает в оцепенение и вдруг становится абсолютно одинок и смотрит как бы внутрь себя. Он мог долго молчать и не видеть вокруг никого. Мир в это время для него не существовал. Но это – образ Хлудова, прекрасно исполненный актерски. Владика в жизни я таким ни разу не видел.

Литературным консультантом картины «Бег» была Елена Сергеевна Булгакова, с которой мы с Аловым дружили и часто бывали у нее. И Владик проявлял к этому очень большой интерес, много читал. Знакомился с архивными документами.

Я никогда не видел его на сцене, но думаю, что Владик – актер не для театра. Там очень многое он должен был потерять. Он абсолютно кинематографический актер, его нужно смотреть близко, в упор, лицо в лицо. Мельчайшие нюансы, движения век, глаз, как плотнее сжались губы, как вдруг пролегла глубокая морщина – этого ведь в театре не увидишь.

На мой взгляд, Владик прежде всего нес в себе мужское начало – оно в нем было очень ярко. Второе – в нем была порода. Военная кос