Первое сражение Старого Рыцаря и спасение

 

Это был день выступления Онгоры. Он уже приехал слишком загодя с одним пажом и репетировал в гостиной. Герцогиня, когда ей доложили о прибытии Онгоры, послала Кару сказать, что не преминет присутствовать и что гости начнут съезжаться через полчаса. Кара оставила ее, и герцогиня, обратившись было к очередному связанному с управлением домом вопросу, решила, что, пожалуй, лучше спуститься самой и поздороваться с Онгорой. А затем она вернется в спальню и переоденется.

Выбор момента оказался точнейшим. Уже входя в вестибюль, она увидела, как Онгора, репетировавший вступление в гостиную, изо всей силы ударил своего пажа. Онгора не заметил, что она оказалась свидетельницей этого, и не видел, как она повернулась и торопливо поднялась в свои апартаменты. Затворив дверь, она прислонилась к ней и глубоко вздохнула… Дело было не столько в самом ударе, пусть и излишне сильном. Мальчик, правда, был нерасторопен, и она сама отчитала бы его, хотя и словесно. Дело было в том, что мальчик ожидал удара, что удар был неотвратимым, провинился мальчик или нет. Причина заключалась в том, что отрепетированному явлению Онгоры в гостиной перед зрителями полагалось быть верхом совершенства, или кто‑то будет наказан. Она увидела, что удар Онгоры был не просто выговором, но заключал в себе омерзительную злобу. Его ярость была раскаленным углем… чего? Я должна упрекнуть его, подумала она, кому же понравится смотреть, как с мальчиком обращаются столь жестоко?

Как я прежде в нем этого не замечала, подумала она затем. Легкий стук в дверь, и, все еще занятая этой мыслью, она обернулась и открыла. Кара с приседанием доложила:

– Гости собираются, ваша светлость, в кухне все готово, а окна в сад открыты.

– Проверь, чтобы приготовления в кухне были полностью закончены еще загодя. Звуки оттуда во время декламации нам ни к чему.

– Сеньор Онгора спросил у меня, не соблаговолите ли вы выбрать тему для чтения, ваша светлость.

Что‑то потемнело в герцогине.

– Ответа у меня нет, – сказала она. – Иди помоги завершить приготовления.

Кару давно уже не удивляли внезапные вспышки герцогини, и она поторопилась уйти.

И дала герцогине время открыть то, что уже распознало ее сердце. За время краткого обмена словами с камеристкой на нее успели обрушиться разные чувства и откровения. Однажды при ней ее муж, получив донесение от командующего одного полка, сел в нижней рубашке на пол кабинета и разразился скорбной гневной тирадой. Когда же к нему вернулась его обычная уравновешенность, он обсудил с ней содержание этого донесения: многие его подчиненные были обличены в том, что продавали врагам оружие и припасы, подделывая счета. Однако потрясло его вовсе не то, что они занимались таким мошенничеством, не думая, насколько оно равносильно измене, а разоблачение неизбежно, но то, что он не заметил их бесчестности. «Я знаю моих людей, – сказал он ей в отчаянии, – я знаю, как они маршируют, как владеют оружием, ругаются, дерутся, ходят, говорят и думают. Я знаю их по имени, знаю их возраст, и чины, и поведение в битве, и причины – многие сомнительные, – почему они воюют. Так каким образом я не обнаружил этого? – риторически вопрошал он ее. И потряс рапортом. – Многие уже повешены».

«Ты винишь себя?» – спросила она.

«Да, – сказал он категорически. – Если бы я не поверил их лжи, они сейчас были бы живы и служили императору. – Он яростно наклонился к ней. – Они прятались от меня, и это было легко. Я не видел обмана, потому что верил их лести».

Вот так же теперь и со мной, думала она, и разрыв между моим рассудком и чувствами могут излечить только такие обнаружения правды. Но почему правда задним числом? Ведь правда заранее предупредила бы множество ошибок. Она вздохнула. Достичь я способна лишь такой глубины. А пока необходимо обдумать то, что я поняла сейчас. А ее понимание Онгоры? Я не замечала его кипящей злобы, потому что он меня непрерывно восхваляет, а я стараюсь не допустить, чтобы его хвалы повлияли на меня. Мои принципы, мои устремления к благородству, мои надежды на культурную возвышенную жизнь, всем этим он умеет манипулировать.

Надо переодеться, ее ждут гости. И необходимо подыскать какой‑нибудь подходящий комплимент стихам Онгоры, пусть ее уму и не удалось ничего в них нащупать. А он непременно ее спросит. Когда их будет произносить автор, возможно, они все‑таки скажут что‑то ее слуху. С другой стороны, причина устройства этого чтения теперь выглядела неоправданной. Никто не оценит его по достоинству, и слушать будут с завистью, а может быть, с едкой насмешливостью. Мысль о чтении обрела омерзительность. Никакого желания присутствовать при нем у нее не осталось.

Да, конечно, гостиная была полна, и Онгора уже принял отрепетированную позу перед дверями. Все они ждали только герцогиню. Кара проскользнула мимо Онгоры, стараясь сделать вид, будто очень занята, хотя все было в полной готовности. Но где же ее госпожа? Кара догадывалась: она заметила, в какое настроение вдруг пришла герцогиня. Она поднялась наверх и почтительно постучала в дверь своей госпожи. Ничего. В голове Кары пронесся вихрь мыслей, и она на свой страх и риск приняла решение, которое сулило достойный выход из положения, извиняло ее госпожу, а ей почти ничем не угрожало. Хотя, учитывая постоянные смены настроения ее госпожи, могло последовать что угодно. Ее выгонят или приласкают. Если она заслужит благодарность, памфлет, возможно, будет ей прощен. Хотя она по‑прежнему не понимала, почему чреда забавных приключений так возмутила ее госпожу. Кара покачала головой и ушла в свою комнату. Переодеться.

Вот так несколько минут спустя Кара появилась у парадного входа в гостиную, быстро перешепнулась с дворецким, после чего двери отворились, и она предстала перед смолкнувшим собранием. Хотя ее лицо скрывала модная вуаль, Кара понимала, насколько всем с первого взгляда ясно, что она никакая не герцогиня, и все же она, приближаясь к фамильному креслу своей госпожи, испытала приятное удовлетворение: гости продолжают соблюдать тишину, а ее походка остается ровной. Опустившись в кресло (после легкого колебания, чуть было не вынудившего ее сесть в кресло поскромнее, сбоку), она постучала веером по подлокотнику. Когда двери гостиной закрылись, она неторопливо разгладила складки платья. В комнате царила высшая тишина. Кара знала, что ее голос негромок и не способен воспроизвести сдержанные, но колокольно звенящие интонации герцогини. Однако, используя свой голосок в полной мере, она сказала:

– Члены Академии, достоуважаемые гости и верные друзья, к ее величайшему сожалению, герцогиня не сможет присоединиться к нам сегодня днем. – Она помолчала, собрание выжидало. – Как вам всем известно, император избрал Вальядолид своим новым домом и вот сейчас прислал герцогине особое послание, прося ее о незамедлительном ответе. – По гостиной прокатился ропот изумленного интереса. – Он прослышал про деятельность Академии и просит ее представить ему список состоящих в ней творцов. – Кара сочла эту ложь достаточной и была вознаграждена шепотом предвкушений, прошелестевшим среди гостей. – Исполнив этот неотложный долг, герцогиня еще может успеть сюда. А теперь послушаем одного из новейших членов Академии Луиса Онгору.

Она села, и гости с радостным облегчением, что тайна гармонично перелилась в волнующее известие об интересе императора, тоже сели поудобнее. Каре оставалось только уповать, что герцогиня, если ее настроение переменится, заметит торопливо нацарапанную записку, которую она оставила перед ее дверью.

Онгора слышал все это, стоя с пажом сбоку от входа в гостиную, и у него еле хватало силы терпеть жгучий румянец своего неловкого положения. Он проклинал герцогиню. Или она бросила его на произвол судьбы? Скучный доклад о членах Академии? Имперская канцелярщина, отрыжка времен отца императора, который вел списки всего и вся. Что она затеяла? Составить этот список мог бы любой дурак. Что произошло?

Двери отворились. Он дернул пажа за плечо и пинком поставил перед собой. Пажу предстояло ввести его в гостиную хвастливым намеком на античную легенду о пластичном отроке, поводыре слепого певца гомеровских поэм. Мальчик размеренным шагом двинулся вперед, ведя его за собой. Онгора улыбнулся лицам своих слушателей, больно впиваясь пальцами в плечо мальчика.

 

Несколько раньше Старый Рыцарь проследовал берегом медлительной речки и оказался в поместье герцогини. Он проплутал по паркам с дичью, а затем, увидев дом, привязал Буцефала у моста через речку и приготовился к тому, что, он не сомневался, должно было обернуться новым приключением. Сады произвели на него сильное впечатление перспективами тщательно распланированных лужаек и античными мраморами. Он обнаружил грот из юных древес, скамью любви под шлемом Диониса. Затем нашел потаенные ступени, ведущие к бассейну, выложенному этрусской плиткой. Укрытое затененной прохладой солнце просачивалось сквозь зеленое сплетение глициний. Оттуда ему вновь открылся вид на дом, и, взирая на великолепное здание, он дивился красоте садов и раздумывал, какого рода волшебство создало это место. Чтобы служить коварной приманкой или же восхищать? Он покачал головой. Нет, создавший все это гений красоты дурных намерений не питал. Он подошел к дому поближе. Большие окна, выходившие на лужайку, были открыты, и только теперь он увидел, что в доме находится много людей. Безмятежность сада почти убедила его, что место это необитаемо. Необходимо было посмотреть, что делают те, кто обитает в этом необычайном приюте.

В десятке шагов от дома Старый Рыцарь услышал голос, по‑особому повышавшийся и понижавшийся. Он остановился и прислушался. Что‑то в этом голосе пробуждало тревогу. Он звучал наподобие зловещего песнопения. Еще через несколько шагов Старый Рыцарь смог настороженно заглянуть в комнату. То, что он там увидел, начало изменять его пока еще восхищенное впечатление от всего вокруг. Ряды и ряды представителей рода человеческого сидели, обратив лица в одном направлении, будто пригвожденные к своим креслам, и лица эти выражали почти абсолютную пустоту. Узники, как ему показалось, не делали ничего. Не разговаривали, не ели, не смотрели спектакль. Опасное песнопение исходило от одного‑единственного, и казалось, будто узники цепями прикованы к этим звукам. Старый Рыцарь обратил особое внимание на загадочного тюремщика злополучных пленников, и впечатление у него сложилось поистине самое неблагоприятное.

Онгора завил волосы локонами и был облачен в бирюзовый колет радужного тщеславия. Он был напудрен и надушен, держал в пальцах белую тросточку слоновой кости – чтобы иногда отмечать ритмы стихов, а иногда подпирать притворную измученность бурностью своей музы – и ронял на пол листы прочитанного стихотворения. Глаза у него были закрыты, но иногда скашивались на лист в руке.

Старый Рыцарь понял, что обнаружил главного демона этого края и что зло это было куда могущественнее шутовских злокозненностей Фабритинекса. Этот демон сковал чарами целую комнату человеческих душ и поработил их зельем жутких виршей. Он послушал еще немного. О да, голубой демон был колдун из колдунов и порабощал свои жертвы жутчайшими стихосплетениями.

Онгора был доволен тем, как проходило чтение. Хотя день выдался особенно жаркий, окна и двери гостиной были распахнуты, а ее классический интерьер озарялся светом, отраженным от камешков, выстилавших аллеи. Как потребовала герцогиня, там присутствовали почти все члены Академии, а также гости и некоторые ее домочадцы.

Чтение каждого стихотворения Онгора, как было принято, предварял упоминанием причины, послужившей ему вдохновением. Или по меньшей мере излагал идиллическую ложь, а себя ублажал воспоминанием о реальном событии, скрытым за стихом.

– Оно слагалось в особенно жаркий летний день (полуденное свидание с Микаэлой, его развратной любовницей), когда из своего окна я смотрел на невинную деву, которая шла с корзиночкой под деревьями моей усадьбы. (Они насытились любовными играми и высунулись из окна, глядя на запруженные народом улочки позади дома, и увидели багровую от жары девку, которая выжимала белье на своем крыльце.) Я как раз читал философский трактат (Микаэла ядовито вышутила насупленное лицо девки – а вдруг она еще девственница?) – и отсюда замысел этого стихотворения, написанного высоким стилем ранних итальянских сонетов.

Его обращенную к слушателям улыбку вызвало воспоминание о способе, каким Микаэла посоветовала ему соблазнить эту девку.

Онгора, по сути, читал не для своих слушателей, а словно довольно громко беседовал сам с собой. Священник, убаюканный аффектированной декламацией Онгоры, погрузился в сон и вскоре захрапел. Раздраженный тем, что его перебивают, Онгора сделал знак одному из своих пажей, и тот растолкал служителя Божьего.

И в тот же миг Старый Рыцарь влез через окно в комнату, готовый переведаться с этим новым демоном, и объяснил себе вслух:

– Прикосновением руки я должен выявить истинный характер и природу этой твари.

Он зашагал к Онгоре, растерявшемуся при виде столь странно одетого гостя.

– Например, – продолжал старик, а все присутствовавшие в гостиной с изумлением взирали на него, – когда я, покидая приют, пожал руку Смотрителя, обнаружился характер шаловливого ребенка. А потом, хотя мне и не дозволили прикоснуться к руке маркиза, я не сомневаюсь, что она предстала бы клешней какого‑нибудь кровожадного духа. – Онгора, грубо оторванный от блаженных воспоминаний и наслаждения собственными словами, стоял парализованный. – Теперь мне достаточно будет взять руку этого словно бы вечного существа, и откроется, что оно, – в эту секунду он взял растерянную руку Онгоры, – змея!

Момент этот явился шоком для них обоих и эхом отозвался по всей комнате. Старый Рыцарь даже подпрыгнул, обнаружив зловещие кольца змеи под кожей руки поэта. Онгора тоже подпрыгнул, уже сообразив, что Старый Рыцарь – убийца, нанятый рассвирепевшим мужем, ревнивым любовником, завистливым автором или кем‑нибудь еще. Враги затеснились в его мыслях.

Однако момент этот представился присутствовавшим в совсем ином свете. Кое‑кто счел, что старый Рыцарь – своего рода дивертисмент, и что Онгора экспериментирует с вводом игрового элемента в свою декламацию. Поэтому они закивали в вежливом одобрении и слегка похлопали в ладоши. Другие ясно поняли, что именно произошло: старик влез в окно, разговаривая сам с собой, пожал руку Онгоры и пришел к выводу, что поэт – рептилия. Невзирая на состояние рассудка старика, стиль его одежды и необщепринятый способ входить в помещения, они решили, что вывод о характере Онгоры он сделал абсолютно точный. И в гостиной послышалось явное и нарастающее хихиканье.

Онгора стоял ошарашенный. Кто‑то проснулся и зааплодировал, восклицая «браво, браво», словно одобряя возникшую насмешливую атмосферу.

И в этот миг вошла герцогиня.

Ей доложили о какой‑то неожиданности. Слуга в конце концов заставил ее покинуть спальню. В настроении безрассудного отчаяния она услышала за дверью приглушенные почтительные слова:

– Ваша светлость, в гостиную забрался сумасшедший. «Сумасшедший?» – подумала герцогиня.

– Подожди, – сказала она. Ее тело, когда она понудила его подняться с постели, окостенело. Безупречные складки платья заколыхались, когда она сладила с собой и выпрямилась. И что будет, подумала она, когда сумасшедшая повстречается с сумасшедшим?

Появление герцогини произвело мгновенный эффект. Смешки оборвались. Слуги затаили дыхание. Никогда никто еще не был так прекрасен, подумал Онгора и поразился собственному категорическому приговору. Ее глаза, длилась его рапсодия, ее осанка, ее чувственная фигура, ее глубокая серьезность. Каким‑то образом он не удержал листы в пальцах, и они посыпались на пол.

Тем временем герцогиня оглядела находившихся в комнате и уже заметила, что среди них стоит незнакомец, причем близко от нее. Она не вздрогнула и обратила взгляд на того, кто был, как она догадалась, «сумасшедшим в гостиной». Ее медлительность превратилась для нее в миг предвкушения. Что можно увидеть в глазах того, подумала она, чей внутренний мир взбунтовался и взял реальность в осаду?

Но едва ее взгляд остановился на Старом Рыцаре, он отвесил поклон. Она оценила, что поклон был очень низким, точно соответствовал этикету и выполнен безупречно. Наступила минута положенного молчания, затем Старый Рыцарь выпрямился и сказал:

– Госпожа моя.

Глаза у него такие благожелательные, подумала она. Нет, тут какая‑то ошибка. Она вежливо наклонила голову и сказала:

– Сударь… – Он отдал честь по‑военному, чем удивил ее. – Вы очень учтивы для незваного гостя, – сказала она.

– Таков закон рыцарства, – сказал он без запинки, – воздавать честь красоте меча.

– Так где же этот меч? – спросила герцогиня.

– Вы – этот меч, – сказал Старый Рыцарь, – самая чистейшая, самая закаленнейшая сталь, какую мне довелось увидеть за мою долгую жизнь. Да откроет Бог вашему духу, что подобный меч должен служить вящей славе Господней, а не гнусным целям злобных демонов.

Рыцарь повернулся и поглядел на Онгору. Герцогиня проследила его взгляд. Онгора брезгливо улыбнулся. Когда герцогиня снова обернулась к Старому Рыцарю, он уже был в окне.

– Остановитесь, – сказала она.

Он обернулся и поглядел на нее.

– Прошу простить мое вторжение, – сказал он учтиво, – но Бог направил меня на розыски злого волшебника, а в таких делах не до тонкостей этикета. – Он помолчал, задумчиво в нее вглядываясь. – Если бы не мои поиски и если бы не страшные последствия любви Ланселота к Геневре, я бы сказал, что такой великолепной женщины, как вы, мне еще видеть не доводилось. (Онгора даже вздрогнул, услышав почти точное повторение своих недавних одобрительных мыслей.) А теперь я должен удалиться, дабы лучше обдумать, как сразить зло, проникшее в паши владения. – Взгляд, который Старый Рыцарь бросил на Онгору, был почти взвешивающим. – Да живет ваша красота вечно, – сказал Старый Рыцарь герцогине и, повернувшись, замаршировал через сады.

Слова Старого Рыцаря так ее очаровали, что она даже смутилась, будто застенчивая девушка, и никак не могла счесть сказанное им лестью.

Онгора уже покинул гостиную, чтобы не выплеснуть свою злость на герцогиню, что было бы чревато затруднениями, и его мысли мгновенно занялись планированием, как поквитаться с сумасшедшим. Старый дурень прервал чтение и осыпал его бранью. И вообще, если кто‑то дерзнет покуситься на расположение к нему полезных особ, так пусть побережется! Он уже отдал распоряжение одному из пажей.

Покинув дом, Старый Рыцарь возобновил разведывание садов, прислушиваясь, не раздадутся ли звуки погони за ним злого волшебника. Его удивило близкое соседство герцогини с подобным смертоносным воздействием, «ибо красота подвергнута страшной опасности», и он пришел к выводу, что тут не обошлось без руки Бога. «Ибо как иначе красота может стать умудренной?» Пребывание в садах доставляло Старому Рыцарю такое удовольствие, что прошло немало времени, прежде чем он добрался до моста, где привязал кобылу. И тут его настигли дальнейшие события.

Когда он вступил на мост, ему бросило вызов трио слуг Онгоры, запыхавшихся после пробежки от самого дома.

– Мы посланы испепелить тебя, – пропыхтел первый, – по приказу нашего господина.

Старый Рыцарь благосклонно кивнул.

– Вы настигли меня врасплох, – сказал он. – И безоружного, на что, без сомнения, и рассчитывало адское исчадие, ваш господин.

– Мы превосходим тебя численностью, – сказал первый слуга. – У меня веревка, а у него, как ты сам видишь, садовые грабли, ну а тот – чемпион по боксу.

Старый Рыцарь улыбнулся им и закатал рукава.

– Сначала схватите меня, – сказал он. – Предупреждаю вас, что моя правая рука одарена силой Бога. – И он принял боксерскую стойку.

Подгоняемый товарищами чемпион по боксу прошаркал на пару шагов вперед и воинственно пригнулся. Теперь они все уже были на мосту, и последующая цепь событий заняла до своего завершения не более нескольких секунд.

Старый Рыцарь обрушил хук левой невероятной силы, и чемпион по боксу обнаружил, что сидит на мосту, зажимает кровоточащий нос и недоуменно покачивает головой. Тут в атаку ринулся слуга с граблями. Одновременно слуга с веревкой попытался заарканить Старого Рыцаря, но промахнулся и вместо него затянул петлей слугу с граблями. А Старый Рыцарь уже совершил безмятежный прыжок с моста в реку головой вниз. Слуга с граблями, увлеченный инерцией своей атаки и спутанный арканом, последовал, отчаянно крича, в реку за Старым Рыцарем. Ошеломленный их внезапным исчезновением слуга с веревкой метнулся к парапету. Но к этому моменту течение уже уносило слугу с граблями следом за Старым Рыцарем. У слуги с веревкой едва хватило времени, чтобы заметить это, как веревка в его руках натянулась и рывком, которому он не сумел воспротивиться, сбросила его вниз.

Теперь кобыла, привязанная у дальнего конца моста и наблюдавшая за происходившим с лошадиной веселой иронией, решила, что раз все остальные вздумали поплавать, так чем она хуже? Она сбросила небрежно накинутые ей на шею поводья и протопала в воду, не без тревоги и торопясь нагнать Старого Рыцаря, чьи песни о крылатых скакунах и золотых героях все еще живо звучали в ее ушах.

Чемпион по боксу вернулся к Онгоре и стоически доложил обо всем произошедшем. Онгора впал в ярость, обожал его «пустоголовым павианом» и объявил, что теперь придется вести поиски не только старика, но и их мозгов. По мере продолжения этой тирады чемпион по боксу впал в мрачную угрюмость. Наконец он сказал, что связываться со стариком – прямая дорога в ад. Чего же еще ждать, ловя Дон Кихота.

– О чем ты говоришь? – грозно спросил Онгора.

– Либо книжка ожила, либо в книжку его запихнули живьем, – ответил чемпион по боксу, – потому как разницы между ними и на волосок нет.

Для Онгоры это явилось откровением, и он мог только застыть, разинув рот на вытекающие отсюда следствия.

 

Путь поэта

 

 

Сатира и анонимное предисловие

 

Унижение, ярость, откровение – наутро после чтения Онгора вновь пережил их. Но имелись и компенсации. Он получил пакет, листы сатиры герцогини с приложенной запиской, написанной ее тщательным почерком, в которой – а он внимательно перечитал записку несколько раз – не крылось ни намека на то, что она горда своим творением. Записка содержала просьбу прочесть рукопись и подготовить ее для публикации (если она ее достойна), как они условились. Тут он улыбнулся ее доверию. И понял, что она едва ли могла вообразить, что ее продуманные строки окажутся в небрежной физической близости с ним, только вставшим ото сна, в халате на голом теле. Это его приятно щекотало: ее олимпийский горний воздух и бодрящий ветер, и его смрад остывающего жара Диониса, эссенция его наслаждения. Он упивался потаенными правилами их письменного общения – пока он ублажал ее иллюзии, она ублажала его чувственность.

Он положил прочесть сатиру незамедлительно. Ознакомился с ней еще до конца утра и убедился, что короткое произведение вполне оправдало, если не превзошло его надежды. Он займется ее опубликованием как можно скорее, одновременно принижая ее в мыслях герцогини с помощью, да‑да, чрезмерных восхвалений. Будет достаточно, думал он, распространить ее при дворе, и до истечения месяца Сервантес станет всеобщим посмешищем. Все будут ломать голову, кто написал такую отличную вещицу. И вот тогда он деликатно, будто шепот в склепе, даст понять, что автор – герцогиня. Десятком фраз, написанных за один день, герцогиня докажет всю неприемлемость Сервантеса для двора. А затем он, разумеется, распустит слух, что ментором герцогине в ее новообретенном сатирическом таланте был не кто иной, как скромно улыбающийся лучший поэт страны и в ближайшем будущем – избранник императора.

Ночью к нему пришла Микаэла, распаленная своим выступлением на сцене. Поскольку герцогиня не выходила у него из головы, он не удержался от сравнений. Его актриса, размышлял он, и его Богиня. Какая ирония, подумалось ему, что Микаэла в какой‑то преходящей пьеске играла богиню. Она никак не была создана для божественности, ведь особенности ее привлекательности – язвительность ее языка, грубое кокетство, инстинктивная алчность в ее глазах – все предупреждало об опасности.

Они пили вино, болтали, о том о сем. Им нравилась жесткость друг друга. Пока их честолюбивые устремления занимались любовью, мысли Онгоры вернулись к возможностям, заложенным в завершенной сатире.

А потом, когда Микаэла мирно упокоилась под одеялом, сознание Онгоры продолжало бодрствовать в темноте. Он знал, что сатира герцогини, без сомнения, попадет в цель. Но не исключено, что можно что‑то добавить. Почему бы ему не написать, как принято, предисловие, написать анонимно, и опубликовать его с сатирой как единое целое. И тогда предисловие и сатира убедительно докажут, что проза Сервантеса лишена каких‑либо достоинств, что так писать может кто угодно. И поражение Сервантеса будет полным.

Он встал с кровати, быстро облачился в халат и зажег светильник на письменном столе. Теперь, когда у него появилась тема – смешивание с грязью другого человека, – язык его пера обрел нужное красноречие. Его предисловие представляло собой издевательский каталог ран Сервантеса, его сексуальной неадекватности и низкого социального положения. Голос насмешки сделает унижение абсолютным, подумал он, и уж если это не смешает Сервантеса с грязью, тогда он, Онгора, никогда уже больше не благословит свою руку.

Много времени ему не потребовалось. Онгора спустил с цепи собственные раны. Пусть эти несколько абзацев пролежат, подумал он, до утреннего света. Он вернулся в постель к обжигающему жару грудей своей любовницы и, разморенный ее вздохами и неотразимостью своих коварных замыслов, погрузился в сон, грезя о лавровых венках и всеобщем восторженном признании.