Глава VII О некоторых предосторожностях, принятых Рультабием для защиты форта Геркулес от врага

 

Рультабий из деликатности даже не удосужился спросить, с чем связано это удивительное прозвище. Он, по‑видимому, был погружен в самые мрачные размышления.

Странный обед! Странный замок! Странные люди! За столом присутствовали две новобрачных пары – четверо влюбленных, которые должны были всем своим видом излучать радость! Но обед прошел очень грустно. Призрак Ларсана витал над присутствующими, даже над теми из нас, которые и не предполагали его близости.

Нужно сказать, что профессор Станжерсон не мог отделаться от этого призрака после того, как узнал жестокую и тяжелую правду о своей дочери. Мне думается, я не преувеличу, сказав, что первой и самой несчастной жертвой драмы в Гландье был профессор Станжерсон. Он потерял все: веру в науку, любовь к труду, и – самое ужасное – благоговение перед дочерью. Он так верил в нее! Она была для него предметом непрестанной гордости! Он в течение стольких лет приобщал ее, непорочную деву, к своим поискам неведомого! Его усыпила ее непреклонная решимость не отдавать своей красоты никому, кто мог бы отдалить ее от отца или науки. И, в то время как он в экстазе упивался этой жертвой, выяснилось, что если его дочь и отказывается выйти замуж, то лишь потому, что уже стала женой гнусного Боллмейера! В тот день, когда Матильда, припав к ногам отца, осмелилась во всем ему признаться и поведать о своем прошлом, которое должно было в глазах профессора, уже насторожившегося после драмы в Гландье, осветить настоящее трагическим светом, – в тот день он принял дочь в дрожащие объятия. Он запечатлел поцелуй прощения на ее обожаемой головке, он смешал свои слезы с рыданиями той, которая потерей рассудка искупила свою вину, и поклялся, что никогда еще она не была так дорога ему, как теперь, когда он узнал, сколько она выстрадала. Она ушла от него немного утешенная. Но он – он стал другим человеком… одиноким человеком… совершенно одиноким! Профессор Станжерсон потерял свою дочь, свой идеал!

Он с безразличием отнесся к ее свадьбе с Робером Дарзаком, несмотря на то что тот был его любимым учеником. Тщетно пыталась Матильда согреть отцовское сердце нежностью. Она сознавала, что он больше не принадлежит ей, что взор его отворачивается от нее, что его глаза устремлены в прошлое, что если они и обращены к ней, к жене Дарзака, то видят рядом с ней не уважаемый облик честного человека, но вечно живой, позорный силуэт другого – того, кто был ее первым мужем, кто украл у него дочь!.. Профессор перестал работать. Великой тайне распада материи, которую он дал обет подарить людям, суждено было вернуться в небытие, откуда он извлек ее, и людям придется повторять долгие годы: «Ex nihilo nihil fit» [16].

Обед казался еще мрачнее оттого, что был сервирован в темном зале, освещенном готической лампой и старинными железными канделябрами, среди крепостных стен, завешанных восточными коврами и уставленных старыми шкафами времен первого вторжения сарацинов и креслами на манер короля Дагобера [17].

Я стал наблюдать за присутствующими, стараясь уяснить себе частные причины общей грусти. Матильда и Робер Дарзак сидели рядом. Хозяйка, очевидно, не хотела разлучать супругов, соединившихся лишь за день до этого. Я должен сказать, что из них более подавленным и печальным казался наш друг Робер. Он не произносил ни единого слова. Госпожа Дарзак еще принимала некоторое участие в разговоре, обмениваясь банальными фразами с Артуром Рансом. По этому поводу я должен прибавить, что после сцены между Рультабием и Матильдой, которую я наблюдал из окна, я ожидал видеть ее убитой, раздавленной этим грозным видением Ларсана, вынырнувшего из волн. Но нет, я наблюдал заметную разницу между ее растерянным видом на вокзале и нынешним хладнокровным состоянием. Можно было предположить, что после появления Ларсана ей, наоборот, стало легче.

Когда вечером я поделился своим соображением с Рультабием, молодой репортер согласился со мной и объяснил мне все очень просто: Матильда больше всего опасалась вновь потерять рассудок, и, осознав, что Ларсан не был плодом ее воспаленного воображения, она, несомненно, немного успокоилась. В любом случае Матильда предпочитала бороться с живым Ларсаном, нежели с его призраком! Во время первого ее разговора с Рультабием, пока я занимался своим туалетом, моему молодому другу показалось, что она совершенно подавлена мыслью о собственном безумии. Передавая мне этот разговор, Рультабий признался, что смог утешить ее, опираясь, однако, на соображения совершенно противоположные доводам Робера Дарзака, то есть прямо заявляя, что глаза ее не обманули и она действительно видела Фредерика Ларсана! Когда Матильда узнала, что Робер Дарзак скрывал от нее истину, боясь испугать ее, и что он первый вызвал Рультабия телеграммой, она испустила вздох, готовый перейти в рыдание. Она схватила руки Рультабия и вдруг стала покрывать их поцелуями, как это делает мать в порыве любви к своему ребенку. Очевидно, она бессознательно благодарила молодого человека, к которому ее неудержимо влекли таинственные силы материнского чувства, – благодарила за то, что он одним словом отогнал от нее нависшее над ней безумие. В этот момент они и увидели из окна башни Фредерика Ларсана, стоявшего в лодке во весь рост. Сначала они смотрели на него молча, застыв от изумления. Затем крик ярости вырвался из исстрадавшейся груди Рультабия, и он хотел тотчас броситься в погоню за негодяем! Мы уже рассказали о том, как Матильда удержала его…

Теперь она видела Ларсана не повсюду, а лишь там, где он на самом деле был. Бесспорно, это было ужасно, но не так ужасно, как могло быть обострившееся безумие!..

Нервная и терпеливая одновременно, Матильда окружила Робера Дарзака самой трогательной, самой нежной заботой. Она подавала ему то одно, то другое с обворожительной и серьезной улыбкой и следила за тем, чтобы слишком яркий свет не резал ему глаза. Робер благодарил ее, но, я должен сознаться, у него был совершенно убитый вид. И мне невольно пришло на ум следующее: Ларсан появился как раз вовремя, чтобы напомнить госпоже Дарзак, что, прежде чем принять это имя, она была госпожой Жан Руссель – Боллмейер – Ларсан перед Богом и даже, с точки зрения известных заатлантических законов, перед людьми.

Если своим появлением Ларсан задумал нанести страшный удар молодому, только зародившемуся счастью, он вполне достиг своей цели!.. И, вероятно, мне следует особенно выделить, к чести Матильды, тот факт, что не только смятение заставило ее дать понять Дарзаку в первый же вечер, когда они остались одни в отведенном им помещении в Квадратной башне, что это помещение достаточно вместительно для того, чтобы каждый из них мог расположиться там отдельно. На этот шаг она пошла также из чувства долга, внутреннего долга перед своей совестью, которое и продиктовало ей это благородное решение! Я уже говорил, что Матильда Станжерсон была воспитана очень набожно – не своим отцом, который относился довольно равнодушно к религии, а женщинами и, главным образом, старой теткой в Цинциннати. Наука, которой Матильда впоследствии занялась с отцом, не поколебала ее веры, и профессор остерегся влиять в этом смысле на дочь. Последняя осталась привержена своей вере, подобно Пастеру и Ньютону, даже когда ее отец разрабатывал теорию, связанную с распадом материи. Если и будет доказано, говорила она, что мир образовался из ничего, то есть из невесомого эфира, и вечно возвращается в это ничто, постоянно вновь из него возрождаясь, благодаря системе, близкой атомистическому представлению древних, то все же остается еще доказать, что это ничто – первопричина всего – не создано Богом. И, как для доброй католички, для нее этот Бог был единственным Богом, чьим представителем на земле служил папа. Я, быть может, обошел бы молчанием религиозные убеждения Матильды, если бы они не оказали влияния на ее решение не оставаться наедине со своим мужем перед лицом людей, после того как ей стало известно, что муж ее перед лицом Бога еще жив. Поверив в несомненную для нее смерть Ларсана, она пошла под венец, как вдова, с благословения духовника. И вот она уже не вдова, а двумужница перед Богом! В конце концов, эта катастрофа не была непоправимой, и в грустных глазах Дарзака светилась надежда: папская курия, на рассмотрение которой нужно было представить эту дилемму, вполне могла принять решение в их пользу. Короче говоря, на основании всего вышесказанного Матильда и Робер Дарзак через сорок восемь часов после венчания в церкви Сен‑Николя‑дю‑Шардонне занимали отдельные комнаты в Квадратной башне. Читатель поймет, что именно этим объяснялись глубокая меланхолия Робера Дарзака и трогательная заботливость Матильды.

В тот вечер я еще не был посвящен во все эти подробности, но в целом верно определял положение вещей. Я перевел взгляд на соседа Матильды, мистера Артура Ранса, и готов был уже занять мысли этим новым объектом для наблюдения, как дворецкий доложил, что привратник Бернье попросил разрешения переговорить с Рультабием. Последний тотчас встал, извинился и вышел.

– Как! – удивился я. – Разве Бернье не остались служить в Гландье?

Супруги Бернье были привратниками у профессора Станжерсона в Сент‑Женевьев‑де‑Буа. В «Тайне Желтой комнаты» я рассказал, каким образом Рультабий снял с них обвинение, когда их заподозрили как соучастников нападения в павильоне, находившемся в дубовой роще. Разумеется, их признательность по отношению к юному репортеру не знала границ, и Рультабий мог быть уверен в их преданности. Станжерсон объяснил мне, что все его слуги ушли из Гландье, которое он покинул навсегда. Так как Рансу был нужен привратник для форта Геркулес, профессор был счастлив уступить ему этих верных людей, на которых ему никогда не приходилось жаловаться, если не считать небольшой эпизод с браконьерством, который едва не окончился для них так печально. В настоящее время они жили в одной из башен у главных ворот, откуда и следили за всеми, кто входил или выходил из форта Геркулес.

Рультабий, по‑видимому, ничуть не удивился, когда дворецкий доложил ему, что Бернье зовет его на пару слов. Следовательно, подумал я, он уже знал об их присутствии в замке. В общем, я убедился, что Рультабий не без пользы провел то время, которое я потратил на свой туалет и бесполезную болтовню с Дарзаком, думая, что репортер у себя в комнате.

Уход Рультабия обеспокоил всех. Каждый спрашивал себя, не имеет ли он отношение к какому‑нибудь непредвиденному происшествию, связанному с появлением Ларсана. Госпожа Дарзак заволновалась. Заметив это, мистер Артур Ранс счел нужным также выразить беспокойство. Здесь будет уместно сказать, что Артур Ранс и его жена не были посвящены во все несчастья дочери профессора Станжерсона. С общего согласия их не стали посвящать в тайный брак Матильды с Жаном Русселем, который впоследствии взял имя Ларсан. Это была семейная тайна. Но хозяева лучше кого бы то ни было знали (Артур Ранс – потому что был замешан в драме, а жена его – по рассказам мужа), с каким ожесточением печально известный сыщик Ларсан преследовал ту, которая должна была стать госпожой Дарзак.

Артур Ранс, естественно, объяснял себе выходки Ларсана безумной страстью: не нужно удивляться, что человек, так долго влюбленный в Матильду, не искал другого объяснения поведению Ларсана, уверенный в его отчаянной и безнадежной любви. Что касается Эдит, – я вскоре прекрасно стал отдавать себе в этом отчет, – то ей причины драмы в Гландье представлялись далеко не такими очевидными, как ее мужу. Чтобы разделять его мнение, ей недоставало того энтузиазма по отношению к Матильде, который проявлял Артур Ранс: напротив, в поведении Эдит будто все время сквозила мысль: «Да чем же, в конце концов, обладает эта женщина? Почему в течение столь долгих лет она внушает мужским сердцам столь высокие или столь преступные чувства?.. Ради этой женщины агент полиции убивает, уравновешенный человек теряет рассудок, а невинный позволяет осудить себя! Чем она превосходит меня, вышедшую замуж за человека, который никогда не стал бы моим, если бы она его не оттолкнула? Да, что в ней такого? Она ведь уже не молода!.. А между тем мой муж глаз с нее не сводит!» Вот что я читал в глазах госпожи Эдит, наблюдавшей за тем, как ее муж внимателен к Матильде. Ах, эти черные глаза нежной и томной Эдит!

Я рад, что представил наконец своих героев читателю. Очень важно, чтобы он знал, какие чувства владеют их сердцами, ведь всем им придется сыграть свою роль в необыкновенной драме, назревающей во мраке, который окутывает форт Геркулес. Впрочем, я еще ничего не сказал о старом Бобе и князе Галиче, но не сомневайтесь – придет и их черед. Дело в том, что я принял за правило при описании столь сложного и важного происшествия описывать предметы и людей лишь по мере их появления в ходе событий. Таким образом, читатель испытает все терзания, которые пережили мы, переходя от беспокойства к спокойствию, от тайны к ясности, от непонимания к очевидности. Тем лучше, если в уме читателя блеснет луч разгадки раньше, чем он блеснул для меня. Так как в его распоряжении будет ни больше ни меньше сведений, чем было у нас, он может гордиться умом, достойным самого Рультабия.

Обед подошел к концу, а наш юный друг так и не вернулся. Мы встали из‑за стола, не поделившись друг с другом своими сокровенными мыслями, которые были очень тревожны. Матильда, выйдя из Волчицы, тотчас отправилась в моем сопровождении на поиски Рультабия. Дарзак и Эдит последовали за нами. Станжерсон же попрощался и ушел к себе. Артур Ранс, исчезнувший на несколько минут, догнал нас, когда мы вступали под своды главных ворот. Ночь была светлая. Несмотря на это, фонари горели под сводами ворот, содрогавшихся под тяжелыми и глухими ударами. Мы услышали голос Рультабия, ободрявшего тех, кто был с ним. «Ну, еще раз! Нужно приналечь!» – командовал он, и за его словами слышалось учащенное дыхание людей, напрягавших все свои силы. Наконец, страшный грохот наполнил собой своды – в первый раз за сто лет соединились две створки громадных ворот.

Госпожа Эдит была очень удивлена этим распоряжением Рультабия и спросила, куда делась решетка, заменявшая до сих пор ворота. Но Артур Ранс схватил ее за руку, и она поняла, что ей лучше замолчать, однако не преминула пробормотать: «Правда, можно подумать, будто нам предстоит выдержать осаду». Но Рультабий уже увлек нас всех во двор и со смехом объявил, что всякий, кто пожелает сегодня прогуляться по городу, должен будет отказаться от этого намерения, так как он уже отдал необходимые распоряжения и никто не может больше ни войти, ни выйти из замка. Папаша Жак, прибавил он все в том же шутливом тоне, получил в этом смысле самые строгие указания, а каждый знал, что подкупить этого старого слугу невозможно. Таким образом, я узнал, что папаша Жак, которого я знал еще в Гландье, последовал за профессором Станжерсоном в качестве его лакея. Накануне он спал в небольшой комнате Волчицы рядом со спальней своего господина, но Рультабий все поменял, и папаша Жак занял место привратника у башни А.

– А где же тогда Бернье? – осведомилась Эдит.

– Они уже устроены в Квадратной башне, в первой комнате с левой стороны; они заменят там привратника, – ответил Рультабий.

– Но в Квадратной башне не нужны привратники! – вскрикнула Эдит, изумлению которой не было предела.

– Кто знает… – возразил без дальнейших объяснений репортер.

Однако он отвел Артура Ранса в сторону и дал ему понять, что необходимо поставить его жену в известность относительно появления Ларсана. Сей факт желательно было скрыть от профессора Станжерсона, а это не представлялось возможным без осознанной поддержки Эдит. Наконец, нужно, чтобы каждый в форте Геркулес был готов ко всему – иначе говоря, ничему бы не удивлялся.

Затем он подвел нас через первый двор к воротам в башне Садовника. Я уже говорил, что эти ворота вели во второй двор, однако ров в этом месте уже давно был засыпан землей, и подъемный мост уничтожен. Ко всеобщему изумлению, Рультабий объявил, что прикажет завтра вновь вырыть ров и перекинуть через него подъемный мост.

В то же время он отдал распоряжения слугам замка загородить этот выход досками и старыми сундуками, найденными в башне Садовника. Забаррикадировавшись таким образом, Рультабий уже свободно и громко шутил над этим; Эдит, которую Артур посвятил в суть дела, не говорила больше ничего, втихомолку забавляясь странными гостями, которые превращали ее старинный замок в неприступную крепость из страха перед приближением одного лишь человека!.. Но Эдит не знала этого человека и не пережила тех ужасов, что выпали в недавнем прошлом на долю новоиспеченной госпожи Дарзак в поместье Гландье. Что касается остальных, – и Артур Ранс был в их числе, – они находили вполне естественным и благоразумным, что Рультабий пытался оградить их от чего‑то неведомого, невидимого и непонятного, что бродило среди ночи вокруг форта Геркулес!

У ворот башни Садовника Рультабий решил остаться на ночь сам. Отсюда он мог наблюдать и за первым, и за вторым двором. Здесь был важнейший стратегический пункт. Для того чтобы добраться до Дарзаков, нужно было миновать в А папашу Жака, в Н – Рультабия и в К – супругов Бернье, охранявших дверь в Квадратную башню.

 

Молодой репортер решил, что никто из тех, кого он назначил часовыми, не должен ложиться спать. Когда мы проходили мимо колодца во дворе Карла Смелого, я заметил, что доски, покрывавшие его, были сдвинуты, а на краю стоит ведро с привязанной к нему веревкой. Чтобы узнать, не сообщается ли этот старый колодец с морем, Рультабий зачерпнул из него воды, которая оказалась очень мягкой на вкус – это говорило о том, что она не смешивалась с соленой морской водой.

Госпожа Дарзак прошла вместе с Рультабием несколько шагов, а затем быстро попрощалась с нами и направилась в Квадратную башню. Робер Дарзак по просьбе репортера остался с нами, так же как и Артур Ранс. Последний принес извинения Эдит, дав ей понять, что она должна пойти спать. Та послушалась, напоследок с иронией пожелав спокойной ночи «господину коменданту».

Когда мы остались одни, без дам, Рультабий увлек нас в маленькую, темную и низкую комнатку в Садовой башне, откуда мы могли видеть все, оставаясь сами незамеченными. Здесь Артур Ранс, Робер Дарзак, Рультабий и я в темноте, не зажигая даже фонаря, держали свой первый военный совет. Я не знаю, как иначе назвать это сборище растерянных людей, которые прятались за каменными стенами старого замка, повидавшими столько кровавых битв.

– Здесь мы можем говорить спокойно, – начал Рультабий, – никто нас не услышит, и никто не застанет врасплох. Если кому‑нибудь и удастся проникнуть через первые ворота незаметно для папаши Жака, мы сейчас же будем предупреждены об этом с аванпоста, который я установил в центре первого двора за развалинами часовни. Да, я поместил там вашего садовника Маттони, дорогой Ранс. Судя по тому, что мне о нем сказали, на него можно положиться. Что вы думаете на этот счет?

Я с восхищением слушал Рультабия. Эдит была права. Он действительно был нашим комендантом и уже принимал все меры для того, чтобы обеспечить защиту крепости. О да, он был намерен удержать ее любой ценой; он предпочел бы взлететь с нами на воздух, нежели капитулировать. Сколько нужно было иметь смелости, чтобы решиться защищать форт Геркулес от Ларсана! Больше смелости, чем для защиты его от тысячи осаждающих, как это когда‑то случилось с одним из графов Мортола, которому для освобождения крепости от осады нужно было лишь пустить в ход большие орудия, а затем расстреливать пришедшего в смятение врага огнем артиллерии, считавшейся в ту эпоху одной из самых совершенных. Но теперь с кем нам предстояло сражаться? С темной ночью! Где был враг? Везде и нигде! Мы не могли ни держать его на прицеле, ни перейти в наступление. Нам оставалось только запереться и ждать!

Мистер Артур Ранс заверил Рультабия, что отвечает за садовника Маттони, и наш молодой друг, уверенный отныне в прочном прикрытии с этой стороны, воспользовался появившимся свободным временем, чтобы объяснить нам положение вещей. Он закурил трубку, торопливо затянулся три или четыре раза и сказал:

– Так вот! Можем ли мы надеяться, что Ларсан, который так дерзко появился под нашими стенами, как бы бравируя и выказывая нам свое презрение, удовольствуется этой платонической манифестацией? Удовольствуется ли он моральным успехом – тем, что внес в наши души смятение, ужас и отчаяние? Исчезнет ли он? Откровенно говоря, я так не думаю. Во‑первых, потому что это не в характере Ларсана – ему борьба необходима по натуре, и он не удовольствуется полууспехом, – во‑вторых, потому что ничто не вынуждает его исчезнуть! Подумайте сами, ведь мы бессильны против него, мы можем лишь защищаться и только тогда нанести удар, когда он сам того пожелает! Нам неоткуда ждать помощи извне. И он прекрасно это понимает, потому он так смел и спокоен! Кого мы можем позвать на помощь?

– Прокурора, – сказал не совсем уверенно Артур Ранс, прекрасно понимавший, что если Рультабий еще не упомянул о столь очевидном средстве, то на это у него были свои причины.

Рультабий посмотрел на своего собеседника с сожалением, не лишенным упрека, и ответил ледяным тоном, окончательно убедившим Артура Ранса в неуместности его предложения.

– Вы должны понимать, любезный друг, что я не для того спас в Версале Ларсана от французского правосудия, чтобы в Красных Скалах предать его в руки правосудия итальянского.

Мистер Артур Ранс, который, как я уже говорил, не знал о первом браке дочери профессора Станжерсона, не понимал, что мы не можем донести властям о появлении Ларсана, ведь это, в особенности после венчания в церкви Сен‑Николя‑дю‑Шардонне, вызвало бы громкий скандал и ужасную катастрофу. Но после версальского процесса Артур по крайней мере осознавал, что больше всего мы боялись вновь заинтересовать публику, напомнив ей о так называемой «тайне мадемуазель Станжерсон».

В тот вечер он лучше чем когда‑либо понял, что Ларсан держит нас в своих руках посредством одной из тех ужасных тайн, от которых зависит честь и жизнь людей.

Артур поклонился Роберу Дарзаку, не говоря больше ни слова; этим поклоном он хотел показать, что готов бороться за дело Матильды, как благородный рыцарь, мало считающийся с причинами битвы, раз он идет на смерть за даму сердца. По крайней мере я так понял его жест, уверенный, что американец, несмотря на свою недавнюю женитьбу, отнюдь не излечился от прежней страсти.

– Нужно во что бы то ни стало отделаться от этого человека, – решительно заявил Дарзак, – заключив с ним мирный договор или убив его! Но прежде всего мы должны сохранять в тайне его появление. В особенности прошу вас от имени моей жены и от себя сделать все возможное, чтобы профессор Станжерсон не узнал, что этот бандит по‑прежнему угрожает нам!

– Желание госпожи Дарзак – закон для всех нас, – ответил Рультабий. – Станжерсон ничего не узнает!..

Затем мы перешли к вопросу о размещении слуг и к тому, чего можно было ожидать от каждого из них. К счастью, папаша Жак и Бернье были наполовину посвящены в положение вещей и ничему бы не удивились. Маттони был достаточно предан госпоже Эдит, чтобы повиноваться без рассуждений. Остальные не шли в счет. Правда, оставался еще Уолтер, лакей старого Боба, но он уехал со своим господином в Париж и должен был вернуться вместе с ним только завтра.

Рультабий, поднявшись, обменялся через окно знаком с Бернье, который стоял у входа в Квадратную башню, и затем снова занял место среди нас.

– Ларсан должен быть недалеко, – сказал он. – Во время обеда я произвел маленькую рекогносцировку. За северными воротами мы располагаем прекрасной естественной защитой, заменяющей старинное передовое укрепление замка. В каких‑нибудь пятидесяти шагах с западной стороны расположены два пограничных поста французской и итальянской таможни, непрестанная бдительность которых является для нас существенным подспорьем. Бернье в наилучших отношениях с этим славными ребятами, и мы ходили переговорить с ними. Итальянский таможенник говорит только по‑итальянски, но француз понимает оба языка, скорее, впрочем, местный жаргон, и этот‑то пограничник (Мишель, как отрекомендовал его Бернье) послужил нам переводчиком. С его помощью мы узнали, что оба наши пограничника заинтересовались необычайными маневрами вокруг форта Геркулес маленькой лодочки Туллио, прозванного Морским Палачом. Старик Туллио – давнишний знакомый наших пограничников, это один из самых ловких контрабандистов в здешних местах. В тот вечер он вез в своей лодке человека, которого наши таможенники никогда раньше не видели. Лодка с Туллио и незнакомцем поплыла к мысу Гарибальди. Я сходил туда вместе с Бернье, и мы так же, как и Дарзак, который побывал там раньше, ничего не заметили. Однако Ларсан должен был высадиться на берег… у меня было какое‑то предчувствие. Во всяком случае я убежден, что лодка Туллио пристала к берегу возле мыса Гарибальди…

– Вы убеждены в этом? – вскрикнул Дарзак.

– Но почему? – прибавил я.

– Потому что, – ответил Рультабий, – она оставила след на прибрежном песке, и, кроме того, Туллио забыл там жаровню, что топится сосновыми шишками; я нашел ее на берегу, пограничники признали ее как собственность рыбака – тот использовал ее вместо фонаря, когда ночью ловил осьминогов.

– Ларсан, несомненно, высадился, – воскликнул Дарзак. – Он где‑нибудь в Красных Скалах!

– В любом случае, если лодка оставила его в Красных Скалах, он не возвращался оттуда, – продолжал Рультабий. – Оба пограничных поста расположены на узкой дороге, ведущей с Красных Скал во Францию, таким образом, что никто ни днем ни ночью не может незаметно пройти по ней. С другой стороны тропинка обрывается перед отвесной скалой, приблизительно в трехстах метрах от границы, продолжаясь затем между Красными Скалами и морем. Утесы совершенно неприступны и образуют обрыв около шестидесяти метров высотой.

– Он не мог вскарабкаться по обрыву! – проговорил Артур Ранс, не проронивший до сих пор ни одного слова.

– Вероятно, спрятался в какой‑нибудь пещере, – заметил Дарзак. – В утесах немало глубоких ущелий.

– Я уже думал об этом! – возразил Рультабий. – Отослав Бернье, я вернулся один в Красные Скалы.

– Вы поступили неосторожно, – заметил я.

– Я поступил так из осторожности, – поправил меня Рультабий. – У меня было о чем поговорить с Ларсаном с глазу на глаз. Одним словом, я вернулся в Красные Скалы; перед пещерами я звал Ларсана.

– Вы звали его! – воскликнул Артур Ранс.

– Да, я звал его в тишине спускавшейся ночи, я махал белым платком, как делают парламентеры. Может быть, он меня не слышал; может быть, он не видел моего флага, но он не отозвался.

– Может быть, его уже там не было, – осмелился я вставить слово.

– Я не знаю!.. Но я слышал шум в одной из пещер!..

– И вы не вошли в нее? – порывисто спросил Артур Ранс.

– Нет, – просто ответил Рультабий. – Но вы понимаете, это не потому, что я боюсь его…

– Не будем останавливаться на этом! – воскликнули мы единодушно, движимые одним и тем же чувством. – Надо раз и навсегда покончить с ним!

– Я думаю, – сказал Артур Ранс, – что у нас никогда не было более удобного случая схватить Ларсана. В Красных Скалах мы сделаем с ним что захотим!

Дарзак и Артур Ранс были готовы; я ждал, что скажет Рультабий. Одним жестом он успокоил их и попросил занять прежние места.

– Задумайтесь, – проговорил он, – Ларсан поступил так именно потому, что хотел заманить нас сегодня вечером в Красные Скалы. Он показался нам, причалил почти на наших глазах к мысу Гарибальди, ему оставалось только крикнуть, проплывая под нашими окнами: «Вы знаете, я в Красных Скалах! Я жду вас, приезжайте!..»

– Вы отправились в Красные Скалы, – снова начал Артур Ранс, сбитый с толку аргументами Рультабия, – и он не появился. Он прячется там и наверняка замышляет на эту ночь какое‑нибудь гнусное преступление… Необходимо выкурить его оттуда.

– Конечно, – поспешил добавить Рультабий, – моя прогулка в Красные Скалы оказалась безрезультатной, потому что я пошел туда один… Но мы можем пойти туда все вместе и получим результат, вернувшись…

– Вернувшись? – переспросил Дарзак, не понимая, на что намекает Рультабий.

– Да, – объяснил репортер, – вернувшись в замок, где мы оставим госпожу Дарзак совершенно одну! И где мы, быть может, не найдем ее больше!.. О, – прибавил он посреди общего гнетущего молчания, – это только предположение. Но сейчас мы не имеем права рассуждать иначе как строя предположения…

Мы все переглянулись, подавленные этой мыслью. Несомненно, не будь Рультабия, мы совершили бы большой промах, который мог бы привести к полному поражению.

Рультабий поднялся и заговорил:

– В сущности, самое лучшее, что мы можем сделать в эту ночь, это забаррикадироваться. Я приказал закрыть железные ворота и поставил папашу Жака сторожить их. Маттони дежурит у часовни. Возле этих ворот, открывающих единственный доступ во второй двор, я устроил заграждение, которое буду охранять сам. Бернье всю ночь будет караулить дверь в Квадратную башню, а его жена, обладающая очень хорошим зрением и вдобавок вооруженная моим морским биноклем, будет сидеть до утра на площадке башни. Сенклер поместится в маленькой беседке из пальмовых листьев на террасе Круглой башни. С высоты он сможет наблюдать за вторым двором, аллеями и парапетом. Артур Ранс и Робер Дарзак отправятся на первый двор и будут прогуливаться до рассвета: первый – по восточному, а второй – по западному валу, ограничивающему первый двор со стороны моря. Нам придется трудно в эту ночь, потому что мы еще не организованы. Завтра мы распределим обязанности между нашим маленьким гарнизоном и верными слугами, на которых вполне можем положиться. Если кто‑нибудь из них покажется нам подозрительным, его придется удалить из замка. Вы незаметно принесете в эту комнату все имеющееся у вас оружие – ружья, револьверы. Мы распределим их между собой и слугами. Я приказал стрелять во всякого, кто не ответит на вопрос «кто идет?» и не подойдет к часовому. Пароля нет, это бесполезно; чтобы пройти, достаточно назвать себя и показать свое лицо. Никто, кроме нас самих, не будет иметь права на передвижение здесь. Завтра утром я прикажу поставить с внутренней стороны северных ворот решетку, и торговцев, приходящих в течение дня, не будут пускать за нее – они станут складывать свой товар в маленькой привратницкой, где разместился папаша Жак. С семи часов вечера железные ворота будут заперты. Завтра же утром мистер Артур Ранс прикажет позвать рабочих, плотников и каменщиков; все они будут пересчитаны и не должны ни под каким предлогом переступать порог второго двора, к семи часам вечера они снова будут пересчитаны и покинут замок. За этот день рабочие должны окончить всю свою работу и поставить ворота здесь, в башне Садовника, вместо этого заграждения, а также заделать небольшое отверстие в стене, соединяющей Новый замок с башней Карла Смелого, и другую брешь близ старой угловой башни ВI на плане, охраняющей северо‑восточную часть первого двора. После этого я буду спокоен за госпожу Дарзак, которой пока запрещаю покидать замок, и решусь отправиться на разведку, чтобы определить, где Ларсан разбил лагерь. Итак, мистер Ранс, к делу! Принесите сюда все оружие, каким располагаете на сегодняшний вечер… Я отдал свой револьвер Бернье, который будет охранять дверь в помещение госпожи Дарзак…

 

Если бы кто‑нибудь незнакомый с происшествиями в Гландье случайно подслушал речь Рультабия, он непременно счел бы сумасшедшим и того, кто это говорил, и тех, кто это слушал! Но, повторяю, всякий переживший ночь на галерее в Гландье поступил бы, как я: он без долгих рассуждений зарядил бы свой револьвер и стал ждать утра!

 

Глава VIII Некоторые исторические сведения о Русселе‑Ларсане‑Боллмейере

 

Час спустя мы все были на своих местах и отмеривали шаги вдоль парапетов, внимательно всматриваясь в землю, небо и море и беспокойно прислушиваясь к малейшему ночному шуму, дыханию моря и ветру, который поднялся около трех часов утра. Проснувшаяся к этому времени Эдит зашла навестить Рультабия. Последний позвал меня, поручил охранять свои ворота и Эдит и отправился делать «обход караулов».

Эдит была в великолепнейшем настроении. Несколько часов сна освежили ее, и она от души смеялась над сонным видом супруга, которому только что отнесла стакан виски.

– О! Это безумно интересно! – говорила она мне, хлопая в ладоши. – Как бы мне хотелось познакомиться с вашим Ларсаном!..

Я невольно содрогнулся при этих словах. Несомненно, существуют романтичные натуры, которые не задумываются ни над чем и в своей наивной бессознательности гневят судьбу. Несчастная, если бы она знала, о чем говорит!

Я очень мило провел два часа в обществе обворожительной Эдит, рассказывая ей страшные истории о Ларсане – истории отнюдь не вымышленные. И раз мне представляется такой случай, я позволю себе познакомить уважаемого читателя с одиозной личностью Ларсана‑Боллмейера, в существовании которого многие могли сомневаться. Ввиду того что в настоящем моем повествовании его роль более чем значительна, я считаю своим долгом подготовить читателя к той мысли, что я только передаю факты и ничего не выдумываю. Кроме того, если бы я и вознамерился приукрасить столь страшную историю плодами собственного воображения, Рультабий воспротивился бы этому самым решительным образом и восстановил бы факты в их первоначальном виде. Появление таких выдумок может повлечь за собой слишком серьезные последствия, чтобы я позволил себе выйти за рамки строгой передачи событий, пусть даже несколько сухой и методичной. Я отсылаю тех, кто может счесть мой рассказ каким‑нибудь детективным романом, к отчету о версальском процессе. Анри‑Робер и Андре Гесс, адвокаты Дарзака, произнесли прекрасные защитные речи, которые были стенографированы.

Наконец, не нужно забывать, что значительно раньше, чем судьба свела Ларсана‑Боллмейера с Рультабием, элегантный бандит задал немало работы судебным хроникерам. Стоит только развернуть газету «Судебный вестник» или пробежать раздел судебной хроники любой другой газеты, вышедшей в тот день, когда Боллмейер был приговорен судом присяжных к десяти годам каторги, чтобы составить себе представление об этой неординарной личности. Всякий поймет тогда, что не стоит ничего приукрашивать, раз можно рассказать такую историю; читатель, познакомившись с его «почерком», то есть манерой поведения, а также неизмеримой дерзостью, воздержится от улыбки, когда осторожный Жозеф Рультабий перекинет подъемный мост между Боллмейером‑Ларсаном и госпожой Дарзак.

Альбер Батайль сотрудник газеты «Фигаро» и автор восхитительной книги «Уголовные и гражданские дела», посвятил Боллмейеру немало интересных страниц.

У Боллмейера было счастливое детство. Сын богатого комиссионера, он мог мечтать о другой судьбе, но его призванием было воровство. Еще в юности он решил стать мошенником, как другие выбирают карьеру горного инженера. Он начал гениально: Боллмейер украл денежный пакет, адресованный в контору отца, сел с украденными деньгами в поезд на Лион и написал своему родителю:

«Сударь, я старый военный в отставке. Мой сын, почтовый чиновник, чтобы заплатить карточный долг, украл денежный пакет, адресованный вам. Я созвал всю семью; через несколько дней мы соберем сумму и возместим вам похищенное. Вы сами отец, так пожалейте меня, войдите в мое положение! Не разбивайте честного прошлого!»

Боллмейер‑отец благородно откликнулся на этот призыв. Он до сих пор еще ждет возврата тех денег или, вернее, перестал его ждать, так как состоявшийся через десять лет процесс открыл ему, кто был истинным виновником кражи.

«Боллмейер, – пишет Альбер Батайль, – получил от природы все данные, чтобы стать