Показания артельщика Ярцева Василия

Антон Чиж

Пять капель смерти

 

Родион Ванзаров – 6

 

 

Текст предоставлен правообладателем. http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=4987727

«Чиж А. Пять капель смерти»: Эксмо; Москва; 2013

ISBN 978‑5‑699‑60881‑2

Аннотация

 

Русский бунт – бессмыслен и беспощаден. Правителей то травят, то взрывают, то закалывают с особой жестокостью и цинизмом. Народная фантазия по части расправы поистине не знает границ!

В начале ХХ века бывшие бомбисты сменили тактику и решили призвать древних богов для воплощения своих революционных целей. Эти боги жаждут человеческой крови и лишают разума, путь к этим богам лежит через наркотический экстаз…

Родион Ванзаров и его верный друг криминалист Аполлон Лебедев сталкиваются с тайной организацией под предводительством безжалостного гермафродита, мечтающей свергнуть российскую монархию. Чтобы раскрыть коварный замысел, полицейским придется вступить в отчаянную схватку с агентами Охранки и заглянуть в бездну…

 

Антон Чиж

Пять капель смерти

 

Эта болячка не слишком обременяет. Требует заботы от силы раз в месяц. Тогда я иду в лавку на левом берегу Сены. Опускаю пальцы в корзину, плетенную из ивы. Трогаю. Глажу. Слушаю запах пыли. Пачкаю ладони мягкой шелухой. Хозяин наблюдает сначала терпеливо, потом – раздражаясь, потом отворачивается. Быть может, прощая странности иностранца за старость лет.

Книги я не покупаю.

Они скользят сквозь пальцы. Поймав заглавие, отпускаю его, чтобы немедля вытянуть следующее. Это странно приятно, будто тексты, которые не успеешь прочесть, узнаешь насквозь. Ощущаешь их глубину. В этом есть смутная радость, что‑то из другой жизни, из того потерянного далека, что дышит сладкой печалью. Названия мелькают. Страницы шелестят. В душе наступает покой.

В тот день хандра заставила лезть в пыль снова. Обложки привычно рябили. Взглянув, я вернул корзине пожелтевшую стопку, с которой содрали переплет. Внезапно что‑то, еще не совсем ясное, заставило выловить беглянку, успевшую юркнуть за «Историю цивилизации» Бокля. Книжечка в пол‑листа была потрепана, как старая швабра. Срез лохматился обрывками, корешок сыпался засохшим клеем. От автора осталась дырка, за края которой цеплялись «Ан» и «жъ». То, что было между ними, съела пустота. А память моя не разгадала имени.

От вида кириллицы я, признаться, отвык. Русские буквы казались неправильными. Я читал, смакуя забытый язык. Название было, как у чудесных бульварных книжек моего детства: «Божественный яд». Наверняка приключения в Индии или исторический роман о коварных отравителях. Я нетерпеливо слистнул заглавие. И прочел первую страницу. За ней – следующие. Трудно было поверить глазам. Зрение мое ослабло до толстых очков, но тут оно было ни при чем. Неизвестный автор каким‑то невероятным образом проник в историю, которая много лет не давала покоя, дразня неразрешимой загадкой.

Я спросил букиниста, сколько месье желает за эту рухлядь. Удивленный внезапному чуду, он хотел отдать за так, но совесть торгаша не позволила. Мы сошлись на паре франков за американский роман, а ненужный раритет – в подарок. И расстались, довольные друг другом.

Чуть не бегом вернувшись в свою квартирку, я заварил кофе и принялся изучать ветхий манускрипт. Оторвался же, когда закрыл последнюю страницу, а за окном рассвело. Удерживала меня не интрига. Я знал: если прервусь – выброшу книжонку в окно, или сожгу в плите, или разорву в мелкие клочья. Не смогу справиться с негодованием. Скажу прямо: автор разжег во мне подзабытый гнев.

Что же он сделал? Разузнав отдельные факты, хранившиеся в полной тайне, смешал живых и исторических персонажей, извратил и перепутал события, сплел чудовищную ложь. Причем испачкал дорогой моему сердцу образ Ванзарова. Но хуже всего, что безмозглый писака выдумал, высосал из пальца и нашкрябал такой финал, которого в действительности не было, и раскрыл тайну, которой так никто и не узнал. Во всяком случае – я. Что стало мукой на все эти годы.

Теперь уже не осталось никого, кто бы мог отомстить за литературное преступление. Быть может, и сам автор канул в Лету. На что я сильно рассчитываю. Но если сидеть сложа руки, тайна останется неразрешенной, а друзья мои уйдут в вечность оклеветанными. Чего нельзя допустить, хотя бы ценой самой пенсии.

Писать я не умею, слог мой коряв и ковыляет на обе коленки. Зато у меня хранится бесценное сокровище. Я тщательно собирал факты, показания и документы, касавшиеся того дела. Архив прошел со мной через скитания и уцелел до последней строчки. Я берег его, не продав популярным журналам, даже когда голодал. Долгие годы я размышлял над ним, искал зацепку, и казалось, что тайна вот‑вот сдастся. Но всегда в последний момент она ускользала. Уже много лет не притрагивался я к заветной папке. В ней – мое возмездие.

Я извлекаю архив со всеми записками, показаниями и отчетами, ничего не скрывая. Если кто‑то найдет возможную отгадку, тогда бессовестный автор «Божественного яда» будет наказан. А те, кто прочел его пасквиль, поймут, как много они потеряли.

«Истина всегда рядом. Ее надо увидеть», – говорил мой друг и учитель Ванзаров. Мне не хватило остроты логики. Быть может, кому‑то повезет больше. Тайну Ванзаров знал, но так и не открыл мне. Лишь уверял, что ключ у меня в руках. Ныне я предоставляю этот ключ каждому, кто рискнет взяться за мой архив. Чтобы логика и разум победили мрак безвестности. И свет воссиял.

Николя Гривцов,

коллежский секретарь Департамента полиции в отставке.

Март 1953‑го, Париж

 

Папка № 1

 

Еще раннее утро. Солнца не видно, небо покрыто серым, словно грозовым саваном. Над обледенелой Невой плывет морозная дымка. На белом полотне замерзшей реки резко выделяются темные шинели. Городовые, стараясь согреться, хлопают в ладоши, другие топчутся. Курить не смеют. Держатся группой, словно опасаясь заглянуть за простыню, натянутую на корявых палках. Белый занавес заслоняет что‑то от случайных взглядов. Набережная оцеплена. Хоть зевак или случайных прохожих не видно, кажется, согнали из участка всю роту полиции.

К каменному спуску подъезжает пролетка. С нее ловко спрыгивает плотный господин в теплом пальто без меха. Его отличает крепкое сложение, основательная шея и неуловимое сходство с матерым волком. Спина прямая, держится легко и уверенно. Заметны роскошные усы вороненого отлива. Перед господином, с виду – штатским обывателем, городовые принимают стойку «смирно». Он кивает каждому и спускается по ступенькам, утопающим в снегу.

Навстречу торопится пристав Щипачев, придерживая шашку, еще на ходу отдавая честь.

– Здравия желаю, господин Ванзаров! – рявкает он, отчего с усов слетает хрустальный иней.

Господин протягивает руку, не ленясь стянуть крепкую перчатку. Пристав с почтением обменивается с ним рукопожатием.

– Если меня без толку выдернули, я вам этого не прощу, Андриан Николаевич.

Щипачев улыбается сытым котом:

– Не извольте беспокоиться, Родион Георгиевич, – отвечает без заметного трепета. – Исключительное происшествие. Лично никого не подпускал. В девственном виде, так сказать, сохранил. Извольте за ширму заглянуть.

Долгожданному гостю кланяются окоченевшие городовые. Пристав согнал на лед действительно весь участок. Даже доктора Борна не пощадил. На щеках полицейских расцвели румяные облака.

Отдав общее приветствие, Ванзаров заходит за простыню. На снегу распластано тело в белых подштанниках и сорочке. Торчат голые пятки. Руки свободно раскинуты. На вид – нет и тридцати. Длинные волосы сбились в клочья. Гладкое, ухоженное лицо.

– Что здесь исключительного? – спрашивает Ванзаров.

Пристав подает синюю книжицу с золотым орлом. Из дипломатического паспорта следует, что жертва – не какой‑нибудь пьяница, что неудачно заснул на льду, а секретарь американской миссии мистер Санже. Со всеми вытекающими последствиями для мировой политики.

Паспорт ныряет в глубокий карман ванзаровского пальто.

– Эдакая коллизия вышла, – говорит пристав, намекая на возможные осложнения в российско‑американских отношениях.

– Лично за паспортом в прорубь ныряли?

– Случай помог, – отвечает он с невольным сожалением, дескать, не было бы печали. – Прорубь подморозило, лед тонкий, прозрачный, вот документ и уцелел.

– Повезло нам, пристав. Будьте любезны вызвать медицинскую карету. Тело к себе в участок доставите. Вызовите Лебедева, скажите: я попросил. И не морозьте людей, отпустите греться.

Щипачев козыряет и бежит исполнять.

Ванзаров обходит вокруг тела, разглядывая снег. Наклоняется, чтобы рассмотреть лицо жертвы, аккуратно приподнимает руку, возвращает на снег. Приглядывается к побелевшим пальцам. Снова обходит кругом, удаляясь и возвращаясь к телу хитрой змейкой. Танец знаменитости полицейские наблюдают пристально, забыв о морозе. Со стороны не понять, что он делает. А по лицу, совершенно непроницаемому, не угадать, о чем думает. Загадочная личность. Чем и притягателен.

Ванзаров подзывает фотографа полицейского резерва, смерзшегося с деревянной треногой. Указывает, откуда снимать. Зажмуривается при вспышке магния, отчего усы комично машут хвостиками.

У набережной появляется санитарная карета. Одиноких прохожих отгоняют городовые. Ванзаров подходит и тихо спрашивает о чем‑то участкового доктора. Помедлив, Борн неохотно соглашается.

– Господа, протокол осмотра составлен. Не мучьте себя, отправляйтесь в участок. Оттого, что мерзнем все вместе, дело не раскроется, – строго говорит Ванзаров.

Полицейские соглашаются с видимым облегчением.

На льду остается двое городовых, пристав и сам Ванзаров. Ветер играет простыней, как флагом капитуляции.

Оцепление прорывает невысокий, сухощавый мужчина с тонкими чертами лица и заостренным, прямым носом, про который физиономист непременно скажет: «Выдает прямой и цельный характер». Господин носит тонкие усики. Несмотря на мороз, шарф не повязал, идеально‑белый воротничок рубахи плотно стянут галстуком черного шелка. Пальто распахнуто всем ветрам. Щуплая фигурка кажется былинкой на снежном просторе, пока одолевает десяток саженей до белого полотнища. Пристав тщательно отдает ему честь:

– Здравия желаю, господин Джуранский!

Ротмистр машинально подносит руку к шляпе, вовремя спохватывается, сухо кивает и просит прощения за опоздание. Извинения его обрывают и отдают срочные поручения.

Во‑первых, снарядить филера Курочкина на розыски тех, кто снял с жертвы всю одежду. Ванзаров описывает злодеев так, словно видел лично. Ротмистр привык к магическим способностям своего начальника, каковых лишен начисто. И все‑таки подробности приводят в смущение Мечислава Николаевича. Что поделать: служба в кавалерии оставляет неизгладимый след в мозгах. Джуранский носит кличку Железный Ротмистр, заработанную стальным кулаком бывшего кавалериста, но более характером: честным, трудолюбивым и упрямым до изумления. За что негласно числится лучшим помощником Ванзарова.

– Уже свидетелей успели допросить? – спрашивает он.

– Вот мои свидетели, – Ванзаров указывает на снег. – У вас перед глазами. Вокруг тела и вон там, в двух шагах. Следы замечаете?

Джуранский озирается напряженно и пристально. То же самое незаметно делает Щипачев. Ничего не обнаружив, ротмистр смущенно выпускает горячий пар, не хуже боевого коня:

– Затоптано все. Трудно разобрать…

– Тогда поверьте на слово.

– Слушаюсь!

– Слушаться – хорошо, а уметь думать – лучше, ротмистр.

– Так точно…

– Ладно, к делу… Поручаю вам, Мечислав Николаевич, почетную, можно сказать, дипломатическую миссию. Знаете, где американское посольство?

– На Фурштадтской улице.

– С вашим ходом минут за пятнадцать успеете. Как прибудете, так прямо с порога и обрадуйте: ваш секретарь господин Санже найден мертвым. С утра пораньше такая новость должна произвести бодрящее впечатление.

– Есть… А дальше?

– Когда посол придет в себя после радостного известия, вежливо, именно вежливо, ротмистр, попросите не поднимать скандал на все Министерство иностранных дел, а обратиться за разъяснениями ко мне. Если чин для них маловат – тогда к начальнику сыскной полиции, нашему добрейшему Филиппову. Хотя просьбу эту они, конечно, не выполнят.

– Почему же? – спрашивает ротмистр.

– Служба у дипломатов скучная, делать нечего, только плести интриги, – говорит Ванзаров. – А тут отличный повод скандал закатить. Все‑таки развлечение. Такой шанс они не упустят.

Пристав сурово нахмурился. Джуранский, прихваченный речным ветерком, разрумянился, как барышня. Только Ванзаров, стряхнув ледышки с усов, смотрел на белеющее тело, будто знает о нем что‑то важное.

 

Воспоминания полковника Макарова Николая Александровича, заведующего Особым отделом Департамента полиции [7]

 

Не думал, что вернусь к тем событиям. Однако сейчас, спустя много лет, когда их участников или тех, кто был о них осведомлен, давно уже нет, а мне осталось немного, настало время вспомнить все. Вспомнить для потомков. Тем более что записки эти увидят свет, когда меня не станет. Такова моя воля. Наследникам моим поручаю передать их господину Гривцову, в свое время доставившему мне столько хлопот своим беспокойным любопытством. Ему же разрешается поступить с моими записками и прочими документами по этому делу по своему усмотрению. Буду рад, если он найдет в них нечто для себя полезное.

Хочу вспомнить добрым словом штабс‑ротмистра Особого отдела полиции, моего лучшего сотрудника Юрия Жбачинского. Он знал свое дело и считал, что работа с агентом должна напоминать игру. Он не жалел ни сил, был изобретателен и удачлив, и ни один агент его не был разоблачен. А ведь они имели дело не с уголовниками, а с террористами‑революционерами.

Политический сыск для Жбачинского был не просто службой. Он боролся с врагами империи с такой страстью, на какую вообще способен офицер секретной полиции за скромное жалованье в полторы тысячи годовых.

В тот день Юрий Тимофеевич шел на свидание с малозначительным агентом Совкой с крайней неохотой. Агент новый, задание у него первое, что‑то вроде учебного боя. Жбачинскому хотелось как можно скорее получить отчет и сразу направиться на прием Департамента полиции в ресторане «Донон». Штабс‑ротмистр настолько несерьезно относился к Совке, что позволил себе опоздать на четверть часа, согреваясь коньяком в «Cafe de Paris»[8].

Когда же явился он в квартиру на Крюковом канале, которую снял для секретных встреч, Совка задернула шторы и включила электрический свет. Не снимая пальто, Жбачинский прошел в гостиную с большим круглым столом:

– Прошу прощения, срочное совещание.

Девушка не ответила.

– Ну‑с, что у нас нового за прошедшие двадцать три дня?

Жбачинский всегда точно помнил, когда состоялась последняя встреча.

Он сразу заметил встревоженный вид агента, хотя искренне считал, что любой женщине бледность к лицу. Жбачинский не позволял себе смешивать работу и личные пристрастия.

Совка молчала.

Штабс‑ротмистру захотелось кончить ненужную встречу.

– Голубушка, если у вас нет новостей, не беспокойтесь. Поработайте еще месяцок, а если ничего не накопаете, мы для вас что‑нибудь придумаем.

Ответа опять не последовало.

Жбачинский встал, решив, что с Совкой все ясно. Обычная пустоголовая кукла, захотела поиграть в шпионов, ничего не вышло, и теперь барышня не знает, как выкрутиться.

– Давайте договоримся: недельки через две, ну, числа 15 января, встретимся здесь, и, может быть, у вас будет что рассказать. А сейчас позвольте откланяться.

Жбачинский протянул ладонь через стол.

Совка посмотрела ему прямо в глаза:

– Юрий Тимофеевич, не знаю, как вам сказать. То, что я узнала, представляет страшную опасность, это такое… Такое…

Штабс‑ротмистр постарался быть мягким:

– И что же трагически страшного вам удалось узнать?

– Я вам все расскажу, все… – Совка всхлипнула. – Только, пожалуйста, прошу верить всему. Дайте честное слово, хорошо?

Жбачинский удержался от улыбки и сказал:

– Честное офицерское слово, Совка, поверить каждому слову. Так что стряслось?

– Только прежде выпейте со мной чаю…

Чтобы скорее закончить дело, штабс‑ротмистр залпом опрокинул чашечку, в которой плескалась мутно‑коричневая жидкость, вроде чая с молоком.

– Теперь я могу узнать страшную тайну, милая Совка?

 

Мемуары врача 2‑го участка Васильевской части Эммануила Эммануиловича Борна

 

На своем веку повидал я много разнообразных фокусов. Служба врача при участке подразумевает, что перед твоими глазами проходят такие чудеса, каких и сам Гофман никогда не видывал[9]. Мне бы, конечно, засесть за мемуары да описать их подробно. Тогда книжица выйдет изрядная, произведет на общество впечатление изумительное. Господину Чехову до такой расти и расти. Да знаете, Николай, все как‑то лень взяться. Да и кому это все нужно?

Вот вы спрашиваете, что же тогда случилось у меня в медицинской. Да уж, случилось. Все время возвращаюсь в своих воспоминаниях к тем счастливым денькам. Кстати, не хотите пропустить рюмашку? Ну, как знаете… А я не откажусь… Ваше здоровье… Ахх… Гххе‑мм… Ох уж этот спиртуозус, пристрастился, знаете ли… Значит, вот как было…

Над анатомическим столом из цельной плиты мрамора висела стосвечовая электрическая лампочка под жестянкой абажура. Чтобы тела на металлических полках не портились, у меня хранились бруски льда. Закладывал их по секциям стеллажей, а те, что не влезли, держал складом под мешковиной. Даже летом такая холодина стояла, что полицейские накидывали шинель. Так вот. Стоим мы, значит, с господином Лебедевым в этой поморозни и холода совсем не ощущаем. Чайком с коньячком балуемся.

Угощаюсь приятным напитком, а сам думаю: это какое же везение привалило. Мне, скромному участковому врачу, посчастливилось ассистировать звезде российской экспертной криминалистики, самому великому Лебедеву. Скажу вам, Николай, что он действительно производил незабываемое впечатление. Клеенчатый фартук на величественном пузе болтался, как передничек горничной, а фарфоровая чашечка выглядела в его лапе игрушкой.

Теперь таких изумительных личностей вы не найдете. Выродились совсем. А Лебедев был скала. Аполлон Григорьевич отличался отменным здоровьем, обожал жутчайшие сигары, красивых женщин и брал от жизни все. Но мало кто знал, что балагур, произносящий роскошные тосты, занимается вскрытием трупов, определением ядов и поиском причин смерти жертв разнообразных преступлений.

Лет двадцать назад он принял активное участие в создании первого в России антропометрического кабинета при Департаменте полиции. Там проводились измерение и фотографирование преступников по системе Альфонса Бертильони, именуемой бертильонажем. Замерив человека по одиннадцати параметрам, его фотографировали анфас – профиль и составляли учетную карточку. С помощью бертильонажа Аполлон Григорьевич выявил несколько преступников, живших под чужими именами.

А еще Лебедев живо интересовался новинками криминальной науки, особенно дактилоскопией. В Европе дактилоскопия уже стремительно вытесняла бертильонаж, а у нас с начала века появилась лишь пара обзорных статей. Лебедев начал снимать отпечатки пальцев и пытался сам построить систему их распознавания.

Одним словом – великий человек. Ну что‑то я увлекся. Вы и сами все это не хуже меня знаете. Так вот. Попиваем гусарский чаек, тут меня Лебедев спрашивает:

– Ну и что вы думаете, Эммануил Эммануилович?

Прямо вот так, как равного. Мне, конечно, польстило. Отвечаю с почтением:

– Надо разносторонне обдумать.

А он мне:

– Что тут думать? Сами все видите. Крайне интересный случай, да. Не закурить ли нам по сигарке? У меня отличные…

Тут я, признаться, смутился. По инструкции категорически запрещено курение в любых помещениях участка, а особенно во врачебной части и мертвецкой. Так ведь Лебедев курил такие особые сигарки, что даже в мертвецкой вынести их дух нелегко. Думаю, ладно, ради такой чести вытерплю и на себя все возьму.

Спасло меня появление господина Ванзарова.

Считаю необходимым сказать об этом малоприятном господине следующее… Ах да, вам же, Николай, говорить бесполезно. Для вас Ванзаров – свет в окошке. А сколько вас гонял… Ладно, ладно, не обижайтесь.

Зашел ваш обожаемый Ванзаров, ни здрасьте, ни до свиданья, а сразу с порога:

– Что нашли?

Господин Лебедев не растерялся, а смахнул простыню, обнажив тело до пояса, на котором свежие следы вскрытия уже зашиты суровой ниткой:

– Прошу к нашему столу!

Ванзаров смотрит искоса и спрашивает:

– Отогревали?

– Вечно от вас поступает лежалый товар! – отвечает ему. – Только не в этот раз. Тело не успело окоченеть. Почти что теплое.

– Когда же мистер дипломат умер?

– Если судить по температуре тела – часа два назад.

– То есть когда его пристав обнаружил, он был еще жив?

– В том‑то и дело, что нет.

– Аполлон Григорьевич, что за загадки, – вижу, Ванзаров сердится.

– Пока не могу сказать. Одно наверняка: у погибшего была ненормально высокая температура тела. Что, как подозреваю, помогло ему продержаться до утра.

– Это все?

Лебедев мне подмигивает:

– Ну как, коллега, расскажем этому наглому господину, что мы нашли?

Мне‑то что, я вежливо молчу. Лебедев продолжает:

– Начнем с того, что вас должно больше всего интересовать: причина смерти…

– Безусловно, – говорит Ванзаров.

– Таковой не обнаружено.

– Я не очень расположен к шуткам.

– Факты таковы: на теле нет следов от ударов или порезов. Внутренние органы не подвергались воздействию. Кровоизлияния нет ни в брюшной полости, ни в легких, ни в черепе. Никаких признаков удушья. Позвоночник не поврежден. Явных следов отравления или употребления алкоголя нет. Нет даже признаков обморожения. Такое впечатление, что здоровый организм выключили. Будто фокусник приказал: «Умри!» – и кролик послушно сдох.

– В таком случае обрадуйте, что удалось установить.

– В желудке найдены следы жидкости, поступившей туда незадолго до смерти.

– Яд?

– В том‑то и дело, что нет. Перед самой смертью он пережил нервное возбуждение, которое привело к резкому увеличению физических сил.

– Это вы про застывшую улыбку?

– Это я про то, что перед кончиной он скакал, как горная козочка, и парил в небесах от радости…

Лебедев помахал руками, изображая птичку. Прямо сказать: довольно массивная птичка, точно не взлетит. Улыбнуться я не посмел.

– А потом его выключили и оставили умирать на льду? – спрашивает Ванзаров.

– Именно так.

Совсем помрачнел господин Ванзаров. Не обрадовали его новости. Выходит, что дипломат вел себя крайне странно. И зачем на невский лед поперся? Вот пусть и мучается над загадкой.

Господин Лебедев заметил смущение его и говорит:

– Поверьте, это беспокоит и меня. Если появилась жертва, которая умерла непонятным образом, я могу сделать вывод, что… – Тут он ко мне обращается: – Помогите‑ка мне, коллега…

– Кто‑то нашел способ убийства, при котором не остается улик, – говорю.

– Вы представляете, что это значит? – закончил он.

Ванзаров даже поклонился, чего от него не ожидал, и говорит:

– Благодарю, Аполлон Григорьевич, сделали подарок под Новый год.

– Мы с доктором Борном всегда рады вам услуживать, – отвечает криминалист. – Это только начало чудесных сюрпризов. Взгляните‑ка сюда…

 

Папка № 2

 

Просмотрев заметки, я с грустью понял, что нынешний читатель не поймет, отчего это Ванзарова вызвали с утра пораньше на невский лед. Придется исправить эту ошибку.

К 1905 году Родион Георгиевич имел чин коллежского советника, хотя по‑прежнему числился чиновником для особых поручений. Формально он состоял в штате сыскной полиции[11]. Но на самом деле распоряжения ему отдавал лично начальник Департамента полиции, а порой и министр МВД. Такое особое положение устраивало всех. Ванзарова не смели дергать на мелкие и незначительные преступления, а если начальству требовался дельный чиновник для особых случаев, он всегда был под рукой.

Кого‑то эти тонкости, быть может, оставят равнодушным, но для меня это мед воспоминаний, в который так сладостно погружаться. Чины, звания, подчиненность, иерархия, сама полицейская служба из нынешнего далека кажутся бесполезной шелухой. Но что делать, если эта шелуха была всей моей жизнью. Вернее, лучшей ее частью. Ну, и довольно об этом.

Кабинет Ванзарова располагался на этаже сыскной полиции. Надо сказать, что сыскная полиция Петербурга была крайне незначительна. Весь управленческий аппарат, как бы сказали теперь, состоял из десятка чиновников. Плюс по чиновнику и полицейскому надзирателю в каждом участке. Вот и все. Эксперты и филеры привлекались по мере необходимости. Поэтому начальник сыскной полиции Владимир Гаврилович Филиппов был рад иметь под рукой такого нужного человека. И не поскупился на целый кабинет. Замечу, что, кроме сыскной полиции, в большом полицейском доме на Офицерской улице, 28, располагался 3‑й участок Казанской части и сам полицеймейстер 2‑го отделения[12] подполковник Григорьев. Все жили компактно и не жаловались на тесноту. Вот так‑то.

Вернувшись из 2‑го Васильевского участка, Ванзаров нашел на столе утренние сводки, отдельно донесение о происшествии, с которого прибыл, и записку от Филиппова со слезной просьбой разобраться с этим «мерзким» делом непременно сегодня, несмотря на новогодний праздник.

Позволю себе еще одно дорогое моей душе воспоминание. Кабинет Родиона Григорьевича я помню так подробно, будто только вчера был у него. От всех прочих он отличался скромностью и спартанской неприхотливостью. Правда, кроме обязательных портретов государя‑императора, министра внутренних дел и градоначальника, там еще висела копия «Сикстинской мадонны» Рафаэля.

Письменный стол с приставленным столиком для совещаний, несколько венских стульев, рабочее кресло, шкаф для хранения деловых бумаг, этажерка с необходимыми справочниками и сводом законов, настенные часы. На стене – ящик телефонного аппарата. В темном углу пряталась узкая консоль с гипсовой копией бюста Сократа, на которую господин Лебедев любил закидывать шляпу, демонстрируя меткость и презрение к порядкам. Ну, не будем отвлекаться.

Просмотрев сводки ночных происшествий, Ванзаров собирался с духом, чтобы доложить директору Департамента полиции Алексею Александровичу Лопухину, какая радость на них свалилась. Но его прервали. Решительно постучав, в кабинет вошел Джуранский, печатая шаг, встал по стойке «смирно» и попросил разрешения доложить. Армейские привычки в нем были неистребимы. Судя по чрезвычайной строгости обращения, ротмистр был чем‑то глубоко взволнован.

Ванзаров предложил сесть. Джуранский послушно опустился на краешек стула и сразу же заявил:

– Ничего не понимаю!

– Не поняли, что вам сказали по‑американски? – предположил Ванзаров.

– Нет… То есть, конечно, понял. Они же по‑французски все говорят. Дипломаты, одним словом. Тут другое.

– К фактам, ротмистр.

– Прихожу в миссию, представляюсь, требую дежурного чиновника. Выходит приятный господин. Докладываю ему о гибели сотрудника. На меня смотрят, как на идиота, простите. Говорят, что это какая‑то ошибка. Поясняю: никакой ошибки нет, тело во 2‑м Васильевском. Тогда меня просят подождать. Через четверть часа, не меньше, выходит мужчина крепкого сложения, среднего роста, волосы черные, вьющиеся, глаза карие, весом четыре пуда. Представляется мистером Санже. Выражает полное непонимание, спрашивает: нельзя ли расценивать мой визит как полицейскую провокацию, направленную на подрыв российско‑американских связей?

– Успокоили дипломата?

– Так точно. Спросил у него паспорт.

– Он показал документ?

– Официально заявил, что я нахожусь на территории Северо‑Американских Соединенных Штатов и власть российской полиции здесь не распространяется.

– Резонно. Как вы повели себя на земле чужого государства?

– Предложил съездить в участок, чтобы дать показания.

– На что вам предложили отправить запрос через Министерство иностранных дел, а пока выметаться с территории США.

Джуранский сердито хмыкнул:

– Так точно… Я еще спросил, не был ли потерян паспорт мистера Санже…

– Но эта информация оказалась строго конфиденциальной, – закончил Ванзаров. – Очень хорошо. Одним дипломатическим скандалом меньше.

– Думаете, паспорт Санже потерял?

– Мог и в карты проиграть. Или на бильярде. Дипломаты такие затейники.

– Нет, Санже в карты играть не будет, – сказал ротмистр. – Он спортс‑мэн. Боксирует в полулегком весе под именем Слай, часто выступает на открытых турнирах боксерского клуба. Под своей фамилией статус дипломата, наверно, не позволяет. Да вы его наверняка видели на ринге.

– Ах, это он… Да, Слай ловкий и быстрый соперник. Как интересно получается… Спасибо, Мечислав Николаевич, за бесценные сведения. Сделайте запрос в 4‑е Делопроизводство МВД[13], не было ли заявления о потере паспорта иностранным дипломатом.

Ротмистр уточнил, есть ли какие‑то еще поручения, и отправился исполнять без лишних вопросов.

Ванзаров открыл сырой паспорт. Чернила уже поплыли, но документ выглядел исключительно подлинным. Если подделка, то очень высокого класса. Таких мастеров в столице давно не бывало. Быть может, гости с Юга. В Одессе обитают выдающиеся фальшивомонетчики. Купюры подделывают так, что эксперты приходят в замешательство. Таким паспорт подделать – легкая разминка. Только что им делать в столице в неспокойное время? Скорее всего, они тут ни при чем.

Паспорт и обрывок фотографии были заперты на ключ в ящике стола. Ванзаров взял справочник «Весь Петербург за 1904 год» и проверил адрес. Его знакомый, как и прежде, проживал на Васильевском острове на 3‑й линии, как раз под сенью 2‑го участка. По странному совпадению дом его располагался не так уж далеко от Тучковой набережной и Биржевого моста.

 

Папка № 3

 

Наверное, Ванзаров подбирал слова, чтобы напомнить, кто он такой. Но старания пропали зря. Ему торжественно распахнули объятия:

– Кого я вижу! Какая встреча! Кто к нам пожаловал! Сатрап и палач, жандарм и душитель свободы!

– И я рад вас видеть, Ирис Аристархович, – ответил Ванзаров. – Спасибо, что не забыли. Только я не жандарм. Служу при сыскной полиции. Если угодно – сыщик. Но не палач.

– Да знаю, знаю! – закричал профессор Окунёв на всю лестницу. – Обидеться вздумали, студиоз мой непутевый? Так это зря! Искренно рад вас видеть. Жандарм или сыщик – какая разница. Душить свободы – и точка. Вообще говоря, я вас и на порог пускать не должен за то, что вы с собой сделали.

– Как видите, цел и даже несколько упитан.

– Ах, это глупости! Кого волнует телесная оболочка. Но что вы натворили с вашей научной карьерой! Кому сказать: лучший студент вместо того, чтобы заниматься наукой, отправляется служить в полицию! Это чудовищно! Неслыханно! Позор! За это вас стоило прогнать немедленно… Но, так и быть, заходите!

В квартире профессора было не топлено. Хозяин на домашний халат накинул теплый плед. Гость должен был снять пальто из вежливости. Ванзаров давно не бывал здесь. В кабинете с прежних времен мало что изменилось. Полутьма, глухие шторы, шеренги книжных шкафов с золотыми корешками, письменный стол под зеленой лампой. Над ним репродукция с гравюры Рембрандта: доктор Фауст вызывает светящийся шар с магическими письменами. К запаху пыли примешивался тонкий аромат чего‑то изысканно неприятного.

 

 

Ванзарову указали на шаткий стульчик. Профессор уселся в скрипящее кресло и пристально посмотрел на бывшего студента.

– Как вижу, служба преступному режиму идет вам на пользу, – сказал он с брезгливой миной.

– А вы чем теперь занимаетесь? – Ванзаров попробовал наладить светский разговор.

– Все тем же, коллега: беспощадно борюсь с глупостью религии. И поверьте мне, пройдет не так уж много времени, когда мы разоблачим ложь, которой потчуют народ все эти попы, муллы, раввины и прочие. Надо освободить сознание человека от рабского преклонения перед несуществующим призраком и дать ему свободу. Только отказавшись от религии, человек может ощутить всю красоту этого мира и наполнить свою жизнь весельем. Пора уже растоптать эту гадину, которая принесла столько бед. И еще принесет, поверьте мне. Но ничего, близится час расплаты. За все воздадим: за костры инквизиции, за все эти языческие камлания, называемые литургией, за 365 запретов, за вопли муэдзинов, за вертящиеся барабаны. Человеку ничего этого не нужно. Чем скорее он это осознает, тем быстрее вступит в эпоху счастья. Все эти опиумные, по выражению Маркса, грезы разлетятся дымом. И тогда человек увидит правду: небеса пусты.

– Что же человек увидит без бога? – спросил Ванзаров.

– Он увидит глубины свободы!

– Вы полагаете?

– Это вопрос решенный!

– Как скажете, профессор.

– В вас говорит полицейский! – закричал Окунёв. – В человеке есть все, что нужно. И только в нем. И нигде более. Не надо выдумывать миражи… Постойте, а зачем это вы пожаловали? Не вести же со мной богословский диспут.

Ванзаров согласился, что пришел не за этим. И спросил, может ли он рассчитывать на помощь. От профессора не потребуется служить преступному режиму, нужно всего лишь узнать одного человека. Окунёв немного покапризничал и согласился, не уставая повторять, что такое одолжение делает исключительно бывшему студенту. А полицейскому – никогда.

Поблагодарив со смирением, Ванзаров извлек фотографию жертвы, показал профессору и спросил, известен ли ему этот господин. Окунёв презрительно фыркнул:

– Ради этого навестили меня после десяти лет забвения? Вы стали мелочным, Ванзаров… Что ж, раз это вам так нужно… Да, я знаю этого человека. Это мой хороший и давний друг.

– Как его зовут?

– Наливайный Иван Иванович. Вам достаточно?

– Где он проживает?

– Понятия не имею! Кажется, в Нарвской части… Позвольте, а что за снимок такой странный… Глаза закрыты, волосы в беспорядке. Где вы это взяли?

– Обычный снимок полицейского фотографа.

– Иван арестован?! Он в тюрьме?!

– К сожалению, нет. Сегодня утром его нашли мертвым на льду Невы.

 

Папка № 4

 

Окунёв схватился за виски и зарыдал в голос. Слезы катились крупными градинами. Лицо пошло красными пятнами, с носа свесилась мутная капля. Ванзаров предложил воды, но его оборвали жестом. Профессор глубоко всхлипнул, охнул и отер слезы рукавом, словно артельщик.

– О боже, какая трагедия, – проговорил он. – Как это случилось?

– Именно это необходимо выяснить, – ответил Ванзаров. – Могу рассчитывать на вашу помощь?

– Помощь?.. Какая тут помощь… Чем теперь поможешь… Его нет… И все… Что же теперь делать‑то?

– Вы были близкими друзьями?

– Да‑да, вроде того…

Профессор перестал замечать гостя, о чем‑то размышляя. Глаза его суетливо бегали, словно он попал в западню и старался найти выход из неразрешимой ситуации. Наконец, будто очнувшись, он спросил:

– «Нашли мертвым» – это что значит на вашем полицейском жаргоне?

– Тело обнаружил городовой при утреннем обходе, – ответил Ванзаров.

– Что же это получается: Иван замерз ночью?

– Не совсем так: господин Наливайный был, скорее всего, убит.

– Ванзаров, объясняйтесь яснее. Я не понимаю вашей белиберды «скорее всего»! Или забыли, что такое речь культурного человека?

– Если это так интересует, ради вас нару