Смерть Жореса. Социалисты: 1890—1914

 

Социализм был интернациональным. На это указано в названии самого движения – Второе международное товарищество рабочих [141]. То же самое подтверждалось гимном «Интернационал», в котором, кроме того, давалось обещание, что интернациональным станет «весь род людской». На учредительном конгрессе в 1889 году председательствовали француз и немец – Эдуард Вайян и Вильгельм Либкнехт. В организацию входили социалистические партии тридцати трех наций, в том числе Германии, Франции, Англии, Австрии, Венгрии и Богемии, России, Финляндии, Голландии, Бельгии, Испании, Италии, Швеции, Норвегии, Дании, Сербии, Болгарии, Индии, Японии, Австралии и Соединенных Штатов. Цвет флага был густо-красный, символизировавший кровь человечества. Главная идея заключалась в классовой солидарности, не признающей национальных границ в горизонтальной стратификации общества. Праздничным днем был избран день 1 мая, когда полагалось демонстрировать пролетарское братство, а девизом стал призыв: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Шахтеры, фабричные рабочие, сельские труженики, слуги и другие представители рабочего класса, чьи интересы отстаивал социализм, должны были ощущать свою принадлежность к интернационалу; в эту теорию верили его лидеры, ее проповедовали и на нее опирались. На социалистическом конгрессе в Амстердаме, проходившем в 1904 году, во время Русско-японской войны, российский и японский делегаты Плеханов и Катаяма сидели рядом. Когда эти два господина пожали друг другу руки, все четыреста пятьдесят делегатов в едином порыве вскочили со своих мест и устроили им бурную овацию. Выступая, и Плеханов и Катаяма заявляли, что война развязана капитализмом, а не народами, и публика слушала их с благоговейным вниманием 1 и долго провожала аплодисментами.

Социализм прокламировал концепцию классовой борьбы, которая неизбежно должна привести к краху капитализма. Социалист считал врагами и правящий класс, и буржуазию. Враждебность была взаимной. Слово «социалист» ассоциировалось с «кровью» и «террором», как в прежние времена прозвание «якобинец». Уже четверть века, со времени основания в 1889 году – через сто лет после Французской революции, Второй интернационал держал правящий класс в постоянном напряжении. Вену буквально «парализовал страх»2, когда Виктор Адлер, австрийский лидер социалистов, призвал провести 1 мая однодневную всеобщую забастовку и массовую манифестацию по всей империи, чтобы продемонстрировать силу пролетарской солидарности. Когда Адлер объявил о парадном шествии рабочих по каштановым аллеям Пратера, где обычно прогуливались лишь экипажи богатеев, вся местная знать и ее приспешники перепугались, что этот сброд начнет поджигать дома, грабить магазины и совершать другие злодеяния по ходу движения. Лавочники захлопнули на засовы ставни, родители не выпускали на улицу детей, на каждом углу стоял полицейский, в повышенную готовность были приведены войска. Буржуазия увидела, по образному выражению Генри Джорджа в книге «Прогресс и бедность», как «разверзается глотка ненасытного ада, ревущего в недрах цивилизованного общества». Буржуазия ощутила нарастающую угрозу «Дома Нужды Дому Достатка».

Когда учреждался Второй интернационал, нормой для неорганизованного труда считался двенадцатичасовой рабочий день и семидневная рабочая неделя. Правом на воскресный отдых и десяти-девятичасовой рабочий день пользовались только квалифицированные рабочие, объединенные в профессиональные гильдии, а они составляли лишь пятую часть трудящейся массы. В 1899 году Эдвин Маркем, на которого гнетущее впечатление произвела изможденная, понурая фигура крестьянина на картине Милле «Человек с мотыгой», написал не менее эмоционально тяжелую поэму, выразив в ней одновременно и ужас, который должно испытывать общество, и осознание им своей ответственности:

 

В этой жуткой фигуре согбено человечество,

Обкраденное, поруганное, обездоленное,

Протестуя, вопиет к

Судьям Мира, Вопиет и предостерегает…

 

Что Будущее скажет этому Человеку?

Как ответит на его тяжкий вопрос,

Когда вихри восстаний сотрясут мир?

Что станет с царствами и царями —

С теми, кто довел его до такого состояния —

Когда этот немой Ужас обратится к Богу

После столетий молчания?

 

В 1899 году, когда поэзия еще воспринималась публикой, стихотворение Маркема взволновало многих людей. По всей Америке газеты его перепечатывали, комментаторы обсуждали, священники использовали в проповедях, школьники заучивали наизусть, аналитики видели в нем «отражение zeitgeist» [142], ставя его в один ряд с шедевром Киплинга Recessional [143], самым «значимым произведением эпохи»3.

Общественное сознание, потрясенное художественным образом человеческого несчастья, еще больше ужаснулось и возмутилось, столкнувшись с реальными людскими страданиями. В 1891 году текстильщики небольшого городка Фурми на севере Франции устроили первомайскую демонстрацию с требованием восьмичасового рабочего дня. Полиция напала на демонстрантов и в завязавшейся потасовке убила десять человек, в том числе несколько детей. «Берегитесь! – предостерег Клемансо 4 в палате депутатов. – Мертвые не прощают. Помните о мертвых… Бесспорный факт современной политической жизни – неизбежность революции… Четвертое сословие поднимается и рвется к власти. Придется делать выбор: отвечать четвертому сословию насилием или встречать его с открытыми объятиями. Наступает решающий момент».

Предрасположенность к дружбе с четвертым сословием практически отсутствовала. Когда социалисты и профсоюзы в Бельгии после двух кровопролитных и безуспешных попыток все-таки организовали в 1893 году всеобщую забастовку с требованием равного избирательного права как необходимого условия завоевания власти, солдаты расстреляли двенадцать манифестантов. Когда в результате Пульмановской стачки в Соединенных Штатах в 1894 году остановились поезда и бездействовала почта, судья Уильям Говард Тафт из Цинциннати, по натуре человек вовсе не злобный, написал жене: «Военным надо убить несколько человек в толпе, чтобы прекратить беспорядки. Пока они убили только шестерых… Этого вряд ли достаточно, чтобы произвести необходимое впечатление»5. Так действовали инстинкты классовой войны.

Генеральной целью социализма было уничтожить частную собственность и распределять продукты мирового производства таким образом, чтобы всем всего хватало. Аналогичную задачу ставили и анархисты. Существенная разница заключалась в том, что социалисты верили в необходимость политической организации и политического действия.

И те и другие предполагали, что коллективная собственность разрешит неприятный парадокс XIX века: материальный прогресс вызывал нарастание бедности. Маркс сделал вывод: это врожденное противоречие капитализма станет причиной его краха. Он сделал такое заключение из экономического анализа исторического процесса. Индустриальная революция трансформировала трудящегося из независимого производителя, имевшего собственные средства производства, в фабричного работника, неимущего и обездоленного члена общества, чье существование зависит от капиталиста, владеющего средствами производства. Капиталист аккумулирует прибыль, получаемую из добавочной стоимости товара, произведенного рабочим, и эксплуататор становится богаче, а эксплуатируемый – беднее. Этот процесс можно остановить только насильственным свержением существующего порядка. Приобретя необходимое классовое сознание и подготовившись к грядущим событиям, рабочий класс, когда созреет ситуация, поднимет восстание и установит новый порядок.

Марксистская доктрина Verelendung (пауперизации, обнищания) и Zusammenbruch (краха) превратилась в религиозную догму социализма наподобие концепции «Бог един», присущей другому вероучению. Она заразила социализм и рабочее движение хроническим недугом раскола – непреходящего конфликта между проповедниками неизбежного краха капитализма и революции и сторонниками постепенных реформ существующего порядка. Противоречие между абсолютом будущего и возможностью настоящего существовало с самого начала, и основателям в 1889 году пришлось проводить два конгресса из-за разногласий по поводу простейшего вопроса: надо ли сотрудничать с буржуазными партиями? Истинные марксисты обвиняли французских поссибилистов в мошенничестве 6, когда те, стоя на железнодорожной платформе, заманивали на другой конгресс делегатов, прибывавших из провинций и не осведомленных о расколе. Все последующие двадцать пять лет раскол оказывал свое влияние на каждое решение, резолюцию, формулировку целей и задач рабочего движения, проявляясь в борьбе между прагматиками и теоретиками, профсоюзами и парламентскими партиями, между рабочими, добивавшимися повышения зарплаты, сокращения рабочего дня и улучшения условий труда, и их вождями, мечтавшими о политической власти.

Марксизм привил социализму хроническую дилемму. Как движение, призванное отстаивать интересы рабочего класса, оно нуждалось в его поддержке, которой можно было добиться только наглядными практическими успехами, замедляющими или приостанавливающими процесс обнищания. Когда приятель Иоганна Микеля, в молодости страстного социалиста, протянул руку, чтобы подать милостыню нищему, он сказал другу: «Не делай этого. Не мешай революции!»7 Его абсурдное замечание проистекало из марксистской теории. Любая реформа предполагает наличие некой общности между противоборствующими классами. Идея революции не признает существование такой общности. Если отсутствуют общие связи, какой толк в реформах? Ортодоксальные социалисты доказывали, что реформы надо выколачивать из имущих классов лишь для подготовки рабочих к заключительному сражению. Некоторые национальные партии всегда принимали программу-минимум, намечавшую реформы в рамках существующей системы, и программу-максимум, предусматривавшую сокрушение капитализма и триумф классовой борьбы. Умеренные социалисты, или «оппортунисты», как их называли, обычно намечали программу-минимум и обретение политического влияния, достаточного для ее реализации. Ортодоксы не признавали никаких промежуточных успехов, которые мешали бы «чистоте эксперимента» с «обнищанием».

В партийных программах социалистов обязательная необходимость в революции формулировалась неопределенно. Это делалось по двум причинам: учитывались неподготовленность избирателей и острая дискуссионность проблемы. Социализм не был чем-то вроде гранитного монолита, не поддающегося модификации. Он мог видоизменяться в зависимости от времени, ситуации, страны, партийной фракции. Вера социалиста в революцию чаще всего обуславливалась его темпераментом. Для одних социализм был «немыслим без революции»8. Другие надеялись, что «золотой век» социализма наступит безотносительно к тому, какими средствами он будет завоеван. В любом случае для ортодоксального марксиста крах капитализма был неизбежен, он не подлежал трансформации, его следовало уничтожить как врага – тирана, имевшего в своем распоряжении все виды классового оружия: суды, армию, прокуроров, законодательства, полицию, локауты.

Собственность существует давно, наполняя мир пороками и озлобляя человека против человека. Но рано или поздно приходит время для переворота. Все социальные язвы, продукты капитализма – бедность, невежество, расовые предрассудки и войны, являющиеся еще одной разновидностью капиталистического насилия, – будут уничтожены, и установится социальная гармония. Освободившись от ложного патриотизма, трудящиеся, связанные невидимым братством, не будут воевать друг против друга. Избавившись от алчности и отчаяния, порождаемого капитализмом, каждый индивид сможет развиваться всесторонне и в полной мере, защищенный коллективной системой необходимых для этого средств и свобод.

Социализм как воплощение нового и более достойного образа жизни представлялся неким священным идеалом, для служения которому требовалась нравственная чистота. Виктор Адлер, убежденный во вреде алкоголя для рабочего класса, призывал к трезвости и подавал личный пример. Социализм стал депозитарием для громких и красивых слов. Анжелика Балабанова, юная русская революционерка, наслушавшись ораторов-социалистов в бельгийском парламенте, написала: «Парламент казался мне священным местом, где Знание, Правда, Справедливость… борются против сил Тирании и Угнетения ради лучшего будущего для рабочего класса».

Цель воодушевляла, придавала жизни осмысленность, подменяя обыденные мотивы вроде личных амбиций и стремления к наживе. Партийные активисты и организаторы в ранние периоды трудились задарма. У движения социалистов не имелось денег, не было и коррупции. Оно не предоставляло средств для существования и источники дохода, поэтому его лидеры были преимущественно идеалистами. Для них это было дело всей жизни, а не карьера. Оно давало пищу для ума и обладало способностью сплачивать людей, несмотря на языковые и национальные барьеры. На одном конгрессе социалистов испанский лидер Пабло Иглесиас говорил столь пламенно и убежденно, что аудитория, не понимавшая ни одного слова, постоянно взрывалась бурей аплодисментов 9. Рабочим, все чаще и уже миллионами отдававшим социалистам свои голоса, социализм помогал самоопределиться и научиться самоуважению. Трудящийся больше не был ничтожной и анонимной частью стада, а ощущал себя гражданином, имевшим собственное место в обществе и собственную политическую принадлежность. В отличие от анархизма, социализм давал рабочему партию, в которую он мог вступить и добиваться своих целей законными средствами.

Социализм привлекал и таких людей, как итальянец Амилькаре Чиприани 10, участвовавший в учредительном конгрессе 1889 года. Прирожденный бунтарь, он сражался в рядах «красных рубашек» Гарибальди, затем волонтером вместе с повстанцами Крита воевал против Турции, а в 1893 году поднимал всеобщую забастовку в Брюсселе. «Красавец в накидке с капюшоном, в мягкой фетровой шляпе, с черной бородой, в которой сверкала седина, и пламенным взглядом», он всегда носил с собой саквояж, «в котором наверняка было больше не туалетных принадлежностей, а взрывчатки… приготовленной для сражений в любом районе мира во имя революции».

Социализм притягивал и людей из высшего общества, чью совесть тревожила социальная несправедливость. К их числу относился американец Роберт Хантер, женившийся на дочери банкира-филантропа Ансона Фелпса Стоукса. Как и многих других представителей этого класса, Хантера взволновали обличительные статьи макрейкеров, и он, задумавшись над истоками и средствами искоренения социального зла, заинтересовался социализмом. В 1904 году двадцативосьмилетний Хантер сочинил классическое эссе «Бедность»11. С характерной для его времени эмоциональностью он описал итальянскую долину, «ласкавшую взгляд улыбчивыми живописными садами на террасах горного склона и терзавшую душу изможденными лицами мужчин, женщин и детей с огромными печальными глазами и впавшими щеками». «Бог мой! – восклицал автор. – Разве одна эта долина Тирано не научит социализму?.. От лиц, глядящих на вас, когда вы едите, и от самой еды – тошнит… Любой человек, у которого есть сердце, станет социалистом в Италии».

Такие долины, как Тирано, превращали в социалистов и интеллектуалов, хоть раз в жизни их повидавших, и тружеников, родившихся там, чтобы всю жизнь обслуживать чьи-то потребности и прихоти. Этих разных по происхождению людей объединяла общая вера в то, что человек достоин лучшей доли и должен добиться этого улучшения. Перед ними возникало множество препятствий. «Дом достатка» существовал с давних времен, он был силен и властен. Но и претензии рабочего класса изменились. Общество теперь слышало не безобидные стенания на бедность, а требования социального и политического равенства. Рабочие протестовали против избирательной системы, построенной на основе имущественной классификации. Их возмущала несправедливая воинская повинность, которая на деле оказывалась не всеобщей, а выборочной. Они восставали против предвзятости законов в отношении богатых и бедных слоев населения, против наследственных привилегий разного рода, дарованных правящему классу. Социализм привнес в инстинктивное недовольство рабочего класса осмысленность и конкретность. Разочаровавшая Бакунина апатия масс, заставившая Лассаля пожаловаться на «эту чертову непритязательность бедноты»12, оставалась в прошлом. Рабочий класс начинал осознавать свои интересы, хотя это вовсе не означало готовность к революции. Социализм, обозначив цель, придал движению страстность и мотивацию, в результате чего, например, в социалистическую партию Австрии вступил в возрасте четырнадцати лет Юлиус Браунталь, как он сам сказал: «ради революции». Однако революция по-прежнему привлекала больше интеллектуалов, не сомневавшихся в своих способностях управлять обществом, а не рабочий класс.

 

Стереть грань между рабочим и интеллектуалом в социализме так же невозможно, как замазать или заклеить трещину в дереве. Организованный социализм имел название «товарищества трудящихся», но в реальности никогда не существовало ничего подобного. Это была организация не рабочего класса, а движение, организованное от его имени, и это фундаментальное различие сохранялось всегда. Хотя движение представляло рабочий класс и выражало его желания, интеллектуалы формулировали цели, обеспечивали постановку задач и доктрин, лидерство и активность. Рабочий класс был одновременно и клиентурой, и, учитывая его массовость, необходимым орудием для свержения капитализма. Его героизировали, придали ему некую сентиментальную романтичность. На иллюстрациях к английскому памфлету 13, изданному в связи с лондонским конгрессом в 1896 году, рабочие изображены в виде пригожих мускулистых персонажей Бёрна Джонса, окруженных длинноногими женщинами с вьющимися волосами. Они уже радикально отличались от расы грязных фигур Золя, изможденных, голодных, чахоточных, спившихся. В реальности, конечно, не было ни стопроцентного lumpenproletariat, ни жуткой внешности революционера с курчавой бородой и сжатыми кулаками. Рабочий класс не был единообразным и однородным, как и любое другое сословие. Однако доктрина социализма требовала, чтобы рабочий обладал классовым самосознанием, классовым мировоззрением, классовой силой воли и классовой целеустремленностью. Социализм идеализировал рабочих, а идеализация всегда предполагает гиперболизацию.

Вследствие внутренних противоречий учредительный конгресс в 1889 году не принял доктрину, которой бы руководствовались все партии. Участники провозгласили лишь четыре общие цели: восьмичасовой рабочий день, всеобщее избирательное право для взрослых мужчин, замена постоянной армии гражданской милицией, празднование 1 мая для демонстрации силы и сплоченности рабочего класса.

Если первая задача учитывала требования клиентуры, то следующая цель имела первостепенное значение для всей деятельности социалистов. Только участие в выборах давало массам возможность перевести количественное преимущество в качественное и использовать его для завоевания политической власти, потеснить или даже вытеснить всевластие капитала. По этой же причине правящий класс противился нововведению. Равное мужское избирательное право тогда существовало лишь во Франции, Соединенных Штатах и на общенациональном, но не на местном уровне – в Германии. В большинстве других стран неимущие слои населения были лишены права голоса, или оно предоставлялось отдельным категориям налогоплательщиков, выпускникам университетов, отцам семейств. Социалисты требовали избирательного права по принципу один человек – один голос.

Празднование 1 мая было включено по запросу Американской федерации труда, которая намечала в этот день, 1 мая 1890 года, начать кампанию за введение восьмичасового рабочего дня. Резолюцию приняли по предложению французского тред-юниониста, но единодушного одобрения она не получила: немцы отказались участвовать в таком мероприятии, опасаясь разозлить свою власть и вызвать гонения.

Тем не менее самыми деятельными и влиятельными участниками интернационала были немцы. Германская партия, старейшая и крупнейшая из всех социалистических партий, пользовалась непререкаемым авторитетом, а в силу того, что Маркс был немцем, считала себя чуть ли не Ватиканом социализма. В 1890 году, освободившись от пут антисоциалистического закона, она набрала 1 400 000 голосов, или почти 20 процентов всего электората, получив в рейхстаге тридцать пять мест и заворожив своей победой социалистов всего мира. Германская социал-демократическая партия добилась успеха, опираясь на профсоюзы и умело адаптируясь к реальным возможностям. В теории она оставалась непоколебимо марксистской, признав официальной на съезде в Эрфурте в 1891 году марксистскую трактовку исторического процесса.

Эрфуртская программа подтвердила, что средний класс, малый бизнес и фермеры вместе с пролетариатом пополняют ряды бедноты, с возрастанием численности масс увеличивается армия труда и еще больше обостряются противоречия между эксплуататорами и эксплуатируемыми. Поскольку проблему обобществления собственности можно было решить только после завоевания политической власти, эта цель и выдвигалась в качестве приоритетной в программе партии, профсоюзам отводилась вспомогательная роль поставлять голоса избирателей, а политическое руководство сохранялось за партией.

Эрфуртская программа политического действия в основном и определяла идеологическую направленность Второго интернационала, несмотря на яростную оппозицию анархистов, чей разрыв с марксистами уже состоялся на Первом интернационале из-за разногласий по поводу партнерства с профсоюзами. Анархистов не пригласили на конгресс в Цюрихе в 1893 году 14, но они все равно явились на него, и Август Бебель, председатель съезда, немец и большой мастер марксистского красноречия, назвал их «людьми без принципов и программ». «Привыкший к немецким методам» руководства, Бебель выдворил их с конгресса в Цюрихе, применив силу. Протестуя против таких приемов, Чиприани снял с себя полномочия делегата. Анархисты ушли и провели в кафе свой малый конгресс, в то время как большой конгресс единодушно принял резолюцию, признававшую «необходимость организации рабочих для политического действия». Отныне только партии, согласные с этим принципом, могли считаться социалистическими и участвовать в конгрессах интернационала. Исключение было сделано для профсоюзов, от которых не требовалось подтверждать согласие с политическим принципом. По словам бельгийского делегата Эмиля Вандервельде, все эти труднейшие проблемы были разрешены в «атмосфере полного взаимопонимания». Но если верить впечатлениям британского молодого делегата, тред-юниониста Дж. Р. Клайнса, никогда прежде не выезжавшего за границу, ситуация на конгрессе была далеко не идиллическая. Его поразили «вербальные оргии» и оскорбления, которыми награждали друг друга латинские и славянские делегаты, внезапные вспышки озлобления, когда во время одной из них даже блеснуло лезвие ножа и все «вопили и дрались». Среди социалистов человеческая драчливость проявлялась во фракционности, что Клайнс тактично объяснял «межнациональным соперничеством и враждой, порожденными прежними войнами».

Решив искупаться в Цюрихском озере, Клайнс чуть не наткнулся на «румяную бородатую голову, плывшую навстречу» и, как оказалось, принадлежавшую Бернарду Шоу, тоже делегату, представлявшему Фабианское общество. Писатель уже отверг марксизм и революцию и не скупился на сарказм в сообщениях с конгресса, обвинив Вильгельма Либкнехта в том, что он втирает очки своим последователям «риторикой баррикад»15. Германские вожди, по его мнению, на сорок лет отстали от жизни. Самым старшим из них был 67-летний Либкнехт, основавший партию в 1875 году. Он происходил из потомственной профессорской семьи, зародившейся еще в XVIII веке, побывал в тюрьме за участие в буржуазной революции 1848 года, после чего тринадцать лет жил изгнанником в Англии, где сошелся с Марксом. Когда Либкнехт умер в 1900 году, его провожали в последний путь более ста тысяч человек и похоронная процессия, растянувшаяся на четыре часа.

Для всех, кроме Шоу, германская партия была надеждой социализма, его знаменосцем в стране, где, как предрекал Маркс, и должна была совершиться революция. На всех производили впечатление ее численность и сплоченность, превосходная организация, ее двадцать восемь секретарей, ее учебная программа для партийных активистов и неуклонно растущая популярность. На выборах 1893 года за социал-демократию проголосовали 1 750 000 человек, почти 25 процентов электората, ни одна другая партия не имела такой армии сторонников. Устраняясь от взаимодействия с буржуазными партиями, социал-демократы, несмотря на численность, не обладали сколько-нибудь серьезным политическим влиянием в этом импотентном органе, каким был рейхстаг. Тем не менее сам факт существования такой партии оказывал косвенное воздействие на правительство, делая его уступчивее. Кайзер, отметив отставку Бисмарка отменой исключительного закона против социалистов в 1890 году, скоро исправил свою оплошность. К 1895 году он решил, что социал-демократы – «банда предателей», не достойных «называться немцами», а к 1897 году у него уже не оставалось никаких сомнений в том, что партия, «позволяющая себе нападать на всемогущего повелителя», должна быть «выкорчевана до последнего корня»16. В 1895 году Либкнехта арестовали по обвинению в lèse-majesté  [144], совершенному в речи, которую, как потом заметил Бернард Шоу, «господин Артур Бальфур 17 мог произнести в “Лиге подснежника” [145] хоть завтра при полном одобрении Англии». В Германии история, приключившаяся с Либкнехтом, могла произойти с кем угодно.

В сознании германских социалистов национальные инстинкты перевешивали классовые чувства. Поэтому они привыкли чаще повиноваться, а не проявлять строптивость. Несмотря на многочисленность, партия до 1907 года не отваживалась принять на германской земле конгресс Социалистического интернационала. Несмотря на пылкость речей, ее вожди проявляли сдержанность в действиях. Первомайские демонстрации они проводили больше по вечерам и так, чтобы не мешать производству. «Стачка, – говорил Либкнехт, – это всеобщая забастовка, а значит, всеобщая глупость»18. В Мюнхене проведение первомайских манифестаций не разрешалось до 1901 года, а впоследствии их можно было устраивать только вне города и при условии, что они не будут загромождать улицы 19. Колонны социалистов с карманами, набитыми редиской, в полном молчании быстро проходили по улицам в ближайшие окрестности, усаживались с женами и детьми на траве, пили пиво, закусывая его редиской, и, по словам одного русского изгнанника, «ничем не напоминали участников первомайского празднования триумфа рабочего класса».

Немецкие рабочие, конечно, находились в лучшем положении, чем их русские собратья. Индустриальный бум означал, что трудовая занятость росла быстрее населения. Профсоюзам удавалось добиваться повышения зарплат. Социальное законодательство, дарованное Бисмарком трудящимся для укрепления их связи с государством, было самое прогрессивное по тем временам. К 1903 году системой социального страхования по болезни было охвачено 11 000 000 рабочих, по старости – 13 000 000, на случай производственного травматизма – 18 000 000 и общая сумма социальных выплат исчислялась 100 000 000 американских долларов. Законами регулировались зарплаты, рабочие часы, время для отдыха, процедуры урегулирования жалоб, меры по технике безопасности, количество окон и туалетов. С немецкой пунктуальностью правители Германии стремились добиться максимальной эффективности, свести к минимуму риски и поддерживать относительный порядок. Профессор Дельбрюк в 1897 году публично заявил о полезности коллективного договора, аргументируя это тем, что мир в трудовых отношениях необходим для национального единства, национальной безопасности и обороны. Самый эффективный способ борьбы с социал-демократами, которых правящий класс все больше ненавидел и боялся, – дружить с рабочими, делая им время от времени уступки.

Август Бебель, партийный диктатор, для буржуазии был своего рода «теневым кайзером»20. Тщедушный, низенький, седовласый господин с козлиной бородкой родился в бараках в 1840 году, в том же году, что и «царь» Рид. Его отцом был армейский капрал, а матерью – служанка. Обучившись столярному делу, он вступил в ряды рабочего класса во времена Лассаля, и по обвинению в подстрекательстве к измене его на четыре года упекли в тюрьму, подвергнув наказанию, которое в те годы обычно порождало социалистов. В тюрьме Бебеля часто навещал Либкнехт. Он много читал и написал труд, достойный степени магистра – «Женщина и социализм». Его ума, говорил Моммзен, хватило бы для двенадцати юнкеров, живущих восточнее Эльбы 21. В рейхстаге Бебель успешно дебатировал с Бисмарком, говорил с характерным акцентом и, защищая сирых и бедных, снискал любовь и восхищение рабочих, считавших его своим «товарищем». Он намерен оставаться «смертельным врагом этого буржуазного общества и этого политического режима» до тех пор, пока его не сокрушит, заявил Бебель на партийном съезде в 1903 году. Это была традиционная партийная фразеология. В действительности же Бебель не питал иллюзий в отношении своих последователей. «Взгляните на этих парней, – говорил он в 1892 году корреспонденту лондонской «Таймс», наблюдавшему за шествием батальона прусских гвардейцев. – На 80 процентов они берлинцы и социал-демократы, но в случае беспорядков пристрелят меня по первой же команде сверху».

Из всех выдающихся персонажей Второго интернационала только Бебель и Кейр Харди имели пролетарское происхождение. Родители Карла Каутского (на четырнадцать лет моложе Бебеля), партийного теоретика и эссеиста, автора Эрфуртской программы, чьи комментарии к доктрине вызвали жаркие и нескончаемые дискуссии, были интеллектуалами: отец – художником, а мать – новеллисткой. Австриец Виктор Адлер был доктором, Эмиль Вандервельде имел богатых родителей, которых называл «воплощением буржуазной добродетели», и француз Жорес происходил из мелкобуржуазного сословия.

Доктор Адлер прекрасно знал, какой вред наносят человеческому организму недоедание, тяжелый физический труд и перенапряжение 22. Он хотел вести рабочих в новую эру «здоровья, культуры, свободы и достоинства». Он родился в Праге, в богатой еврейской семье и изучал медицину лишь для того, чтобы лечить бедных. Одевшись в лохмотья, подобно каменщику, он обследовал условия венских кирпичных заводов, где рабочие жили в бараках под надзором стражи, как в тюрьме, по пять-шесть семей в одной комнате и получали заработок расписками-талонами, которые принимались только в лавках компании. Перед тем как основать партию, он в 1889 году побывал в Германии, Англии и Швейцарии, изучив социальные законодательства, которые можно было бы применить в Австрии. Его низкорослую, щупленькую фигуру украшали пышная шевелюра, усы и очки в золотой оправе; несколько болезненный вид ему придавали бледное лицо и выступавшее вперед плечо. Помимо музыки, он безумно любил Ибсена и Шелли. Революция для него была несомненной, но он также считал необходимым добиваться реформ, которые должны подготовить рабочих и физически и интеллектуально к исполнению своей миссии. Борьба за реформы с деспотизмом режима Габсбургов истощала его силы и веру. Троцкий, близко узнавший Адлера в начале века, считал его законченным скептиком, готовым все что угодно стерпеть и к чему угодно приспособиться.

В Бельгии, самой густонаселенной стране Европы, процесс индустриализации происходил особенно интенсивно и быстро, и жизнь рабочего класса, по словам одного комментатора, была «настоящим адом». Владельцы текстильных фабрик, сталеплавильных заводов, шахт, каменоломен, доков и причалов относились к рабочим «как к зерну в жерновах». Четверть рабочих получали в день в пересчете на доллары менее 40 центов, другая четверть – 40–60 центов. Обследование в Брюсселе показало, что 34 процента рабочих семей ютились в одной комнате. Уровень неграмотности в Бельгии был самый высокий в Северной Европе, и детский труд использовался в таких масштабах, что лишь немногие дети могли посещать школу. Побуждаемое более «весомыми мотивами, чем доктрина»23, рабочее движение в Бельгии основало свою партию в 1885 году без каких-либо шатаний и разбродов, поскольку просто не могло позволить себе такой роскоши. Самая сплоченная, дисциплинированная и самая серьезная из всех европейских социалистических организаций, бельгийская партия была и преимущественно пролетарской, хотя и возглавлялась неистовым интеллигентом Вандервельде. Юриста по образованию, блестящего оратора и сочинителя статей по проблемам рабочего движения особенно обожали женщины-социалистки, считавшие его «обаятельным и привлекательным физически»24. Вместе с профсоюзами его партия организовала систему кооперативов, где рабочие покупали социалистический хлеб и социалистические башмаки, пили социалистическое пиво, устраивали социалистические каникулы, получали социалистическое образование в Новом университете, где читал лекции французский анархист и географ Элизе Реклю. Основанная Вандервельде в 1894 году, тогда же, когда фабианцы основали Лондонскую школу экономики, Бельгийская школа проектировала социалистический мир в недрах капиталистического общества.

Благодаря расширенному избирательному праву, завоеванному ценой жизни нескольких рабочих, Бельгийская рабочая партия в 1894 году получила двадцать восемь депутатских мест в самом буржуазном парламенте Европы. Появление этого единого блока, твердо и решительно настроенного свергнуть все институты существующего режима 25, напугало правящий класс и вдохновило сторонников социализма, доказав, что Бельгия может стать первой страной, где утвердится социализм. Когда в 1902 году была предпринята вторая попытка всеобщей забастовкой добиться избирательного права по принципу один человек – один голос, многие не захотели рисковать и приносить в жертву то, что уже завоевано. Но возобладало мнение самых воинственных социалистов. Все еще могущественный и агрессивный правящий класс устроил расправу над демонстрантами, вышедшими на улицы Лувена. Под пулями погибли восемь забастовщиков, и партии понадобилось много лет, чтобы восстановить силы и моральный дух.

В Германии был Маркс, Франция прославилась революцией и Коммуной. Социализм во Франции был в большей мере духовный, но в силу фракционности менее фундаментальный и менее авторитетный, чем в Германии. Марксистской матрицей служила Французская рабочая партия, основанная в 1879 году Жюлем Гедом, консультировавшимся с Марксом и Энгельсом. Через два года Поль Бруссе отпочковался и организовал «поссибилистов», полагая, что освобождение рабочих возможно и без революции. Эдуард Вайян, наследник коммунаров-бланкистов, возглавил самостоятельную социалистическую революционную партию, от которой отделилось экстремистское крыло, назвавшееся «аллеманистами» по имени его лидера Жана Аллемана. Гед оставался самопровозглашенным хранителем марксистского учения, неустанно выступая против отступничества и ложных идолов. У Геда были длинные черные волосы, ниспадавшие почти до плеч, продолговатое лицо Иисуса Христа, дидактический длинный нос с пенсне, и всем своим обликом он напоминал страстного борца за веру, в данном случае за веру в необходимость неустанной борьбы против капиталистической системы. «Торквемада в очках»26 – назвал его один современник, а Золя отметил его «особенно эмоциональную манеру жестикулировать и непреходящий кашель». Все помыслы Геда были только о революции, и он считал непозволительным любое сотрудничество с вражескими классами. Он был «импоссибилистом». Гед принадлежал к категории марксистов, одержимы