Разговор Филиппыча с незнакомцем

 

Чертыхаясь, Филиппыч ворвался в вагон. Он в последнюю секунду успел проскочить между стремительно захлопывающимися дверьми, и только самый кончик его расхристанного пиджачка застрял в створках. Валериан раздраженно рванул одежду на себя и с ходу, словно продолжая прерванную досадной помехой беседу, заявил долговязому мужику, стоявшему в проходе:

– Нет, ну что творят! Что творят, я вас спрашиваю? А? Если бы Валериан сопровождал Майю в тот день, когда она лечила зуб, он узнал бы в долговязом того самого врача, что набивался ей в спасители. Но Валериан не знал этого.

Мужик ничем не примечательной внешности, довольно усталый и унылый на вид, держался рукой за поручень, раскачивался в такт движению поезда и не то чтобы очень внимательно слушал Филиппыча, но все‑таки вежливо кивал, понимая, что порой любому человеку необходимо выговориться. А Валериан, найдя внимательное ухо, распинался, что было мочи.

– Прыгают с утра пораньше по улицам со своими фотоаппаратиками и снимают людей налево и направо! – возмущенно доложил он и уставился на незнакомца, ожидая немедленного ответного взрыва гнева. Однако тот молчал и несколько недоумевающее смотрел на старика.

– Этого нельзя делать! – завопил Валериан.

Несмотря на грохот подземки, пара уныло трясущихся сонных пассажиров осуждающе покосилась в его сторону.

– Нельзя! – повторил Валериан. Незнакомец пожал плечами. Филиппыч запыхтел.

– Ну, вот вы, вас, когда снимают…– он ткнул незнакомца пальцем под ребра.

Тот вздрогнул, втянул живот и приосанился.

– Ага! – обрадовался старик. – Вот, вы, принимаете позу – улыбочка, поворот головы, все такое… И получаете просто снимок. Картинку. Портретик. Безопасный. Защищенный. Ну, почти. Шансов добраться до вас – чуть! И совсем другое дело, когда вас снимают без вашего ведома. Вы стояли, газету покупали, мимо какой‑то молокосос пробегал и щелкнул вас!

Собеседник Филиппыча нахмурился. Какие‑то мысли явно блуждали в его голове, однако он никак не мог выстроить их в систему организованных доводов и разумных сомнений. Очевидно, зайдя в тупик, он уставился вниз.

– А, собственно, что? – наконец раздался его голос. Валериан поперхнулся.

– Как «что»! Вы, правда, не понимаете? Случайная фотография – это же дыра, брешь, никакого спасения. Прямой путь к душе!

– Ну, вы знаете, – высокий товарищ засомневался. – Люди вообще много чего делают случайно. А что касается фотографии… Вы посмотрите, сколько туристов бегает по городу, снимают одно, другое, памятники, соборы, площади, всякие достопримечательности. А потом смотрят – так у них незнакомых людей, случайных прохожих на фотографиях – ну просто тьмы.

– Вот то‑то! – оживился Филиппыч. – А вы думаете, это хорошо? Представьте – ваш портрет, ваш образ в чужом доме, в альбоме, а то еще и на стенку повесили…

– Ну, уж прямо и на стенку, – засмущался мужчина.

– А что? Вы знаете,– Филиппыч придвинулся к собеседнику. – У меня на кухне висел такой пейзаж – улица, по ней люди идут во все стороны, деревья, трамваи старые – красота. Так вы знаете – я чуть не умер! У меня такие боли в голове начались, даром, что молодой еще был. К этому врачу, к другому – и ничего, говорят, все нормально, все хорошо. Приду домой, чаю налью, сяду – и прямо голова раскалывается. И что вы думаете! Из‑за фотографии. Это я потом сам случайно понял. Там один мужик был, такой, в шляпе, плаще, деловой, спешил куда‑то. Даже лица его видно не было. Так я как посмотрю на него, у меня голову и схватывает. Два года понадобилось, чтобы разобраться. Чуть не помер. А уничтожил картинку – и вот!

Филиппыч торжествующе развел руками, показывая, что жив, здоров и доволен жизнью.

– Уважаемый, – осторожно поинтересовался его собеседник. – Даже если предположить, что вы правы, при чем тут самочувствие человека с фотографии. Ему‑то что от того, что у вас голова болела?

– Как? – Филиппыч искренно удивился. – В одну сторону связи не бывает. И ему совсем не все равно от того, что я ту картинку с ним в плите зажарил! Вон, крестьяне вообще своих детей с улицы уводили, когда в деревню художник приезжал. Все боялись, не дай бог, спишет с ребеночка образ, а тот и преставится. Я вам говорю! Слово «безобразие» – это когда «без» «образа». Понимаете, это страшно – быть без образа… Вы об этом не думаете, а зря. Любая ваша фотография– это ваш образ! Это раньше по полгода портрет писали, а сейчас щелк – и готово. Все и привыкли. Подумаешь, картинка… Лежала‑лежала, надоела, раз – и выкинули. Разве так можно? Беречь надо свой образ. Хранить. А то вон, напечатали морду в газете, а потом ею что вытерли?… Правильно! А человек этот взял и заболел. Или помер.

– Это тот, который… вытер? – улыбаясь, спросил долговязый.

Но Валериану было не до улыбочек.

– А все удивляются – с чего это? И правда, с чего? Экология, рак, жена ушла?… А все поэтому! Но, я вам скажу, – он серьезно посмотрел на мужика, – самое страшное – это снимок спящего человека. Если завладеть такой фотографией, такие дела можно провернуть…

Мужчина внимательно посмотрел на него.

– Ой, что такое? – внезапно сам себя перебил Филиппыч и уставился в окно. – Моя остановка.

Незнакомец невольно проследил в направлении его дикого взгляда. Поезд стоял на станции. Пассажиры в вагоне с интересом разглядывали невысокого старикашку, только что закончившего свою сбивчивую и пылкую лекцию. Тем временем двери состава уже начали сдвигаться. Валериан, даром что разменял седьмой десяток, белкой ушастой сиганул с места и выскочил на перрон. Двери захлопнулись, и поезд, постепенно ускоряясь, поволокся в темную нору. Мимо Филиппыча проплыл его случайный попутчик, совершенно ошеломленный такой стремительной развязкой. Он неуверенно помахивал ему рукой. Валериан бодро козырнул в ответ, развернулся и чуть не сшиб какую‑то бабу с ребенком. Ребенок заорал, надув щеки багровыми барабанами, баба с визгом прокляла Филиппыча и тот, пятясь, поспешил скрыться из виду. Поезд уже исчез в чреве подземки, а на перроне опять начали скапливаться пассажиры, торопясь по своим утренним делам и маршрутам.

Филиппыч и сам не понимал, чего это он так разошелся. В последние дни он был в несколько смятенных чувствах. Спал все хуже и хуже, квартиру никак не мог привести в порядок, злился на себя, тревожился, Карине вчера звонил. Не дозвонился.

Выбравшись из метро, он уже через полчаса стоял перед дверью квартиры Зиса и настойчиво жал кнопку звонка. Никакого ответа. Он попробовал еще раз и изо всех сил заколотил в дверь. Шуму он создавал много, но толку не было. Филиппыч затих, прислушиваясь к происходящему внутри. Ему показалось, что там шевельнулись. Он забарабанил с новыми силами. Наконец замок и правда щелкнул и дверь распахнулась. Полуголый сонный Зис стоял на пороге. Не открывая глаз, он произнес:

– Пошли вон, подонки!

Валериан ткнул его пальцем в грудь, шагнул в квартиру и захлопнул за собой дверь. Продрав глаза, Зис в недоумении уставился на старикашку.

– Филиппыч… ты?

– Кто сегодня так двери открывает, я тебя спрашиваю? – тот уже семенил из коридора в кухню. – Ты что, в каком городе живешь? Я вон вчера слышал по радио – двое, сидели дома, пили, к ним постучался третий, они его пустили, сели втроем пить, а потом он закусал их до смерти! Слышишь? Не забил, не зарезал, не задушил, а закусал. Ну что это такое? А эти двое куда смотрели, идиоты?

Зис ввалился следом за ним на кухню.

– Отец, – простонал он, не в силах уследить за бешеной возней, которую Филиппыч развел перед плитой, жонглируя банками с кофе и сахаром, – ты больше ничего с утра не мог рассказать? Я же спал, а ты…

– Ничего‑ничего, садись, я тебе кофе в два счета организую, – внезапно Валериан застыл с пустой чашкой, разглядывая привалившегося к стене Зиса. – Не понимаю я ее. Ты посмотри на себя… Нет, ты ничего такого не подумай, но ты, – старик с уважением поднял чашку, – ну, просто… конь, я не знаю. Чего ей еще надо?

Зис потер лоб. Он прибил бы проныру‑болтуна, если бы не любил его и не хотел так страшно спать.

– Ты посмотри, – не унимался Филиппыч. – Плечи, руки, торс какой. И мордой вышел, и вообще… Не понимаю, чего ты все вокруг нее гуляешь? Знаешь, они, ведь такие… Сами не понимают, чего хотят, а потом, как увидят один раз небо в алмазах – прикипают насмерть. Захочешь, не оторвешь!

– Филиппыч, – взмолился Зис, – давай кофе. И замолчи ты, прошу тебя.

– Ладно, ладно, – Валериан подхватил закипевшую турку. – Но зря ты это. Все бережешь ее…

Зис рухнул за стол.

– Кто бы говорил, – проворчал он, принимая из рук старика горячую чашку. – Ты же мне первый голову оторвешь, черт старый. Чего ты вообще завалился сюда в такую рань?

Филиппыч налил кофейку и себе, пошарил на полках, подозрительно понюхал и отложил в сторону пачку какого‑то усохшего печенья. Сел, пожевал губами, подул на горячий кофе и уставился на Зиса своими цепкими маленькими глазками.

– Как это чего? Сто лет не виделись! До тебя не дозвониться… Майя вся какая‑то дерганая. Мне про нее такой сон тут приснился… Ну, не важно. Как у вас вообще дела? Чего нового? И что это за снимки ты мне все хотел показать?…

Зис так и откинулся на своем стуле. На часах не было семи утра. И какой же тревожный черт принес к нему в этот час обеспокоенного своими снами суетливого старикашку?

 

День смерти Вольского

 

В тот день с самого утра вокруг Карины творилось нечто странное. Она включила кофеварку, та фыркнула искрой и погасла, Карина поставила на плиту чайник, немедленно занялась кухонная рукавичка, попавшая в самое пламя. Пока Карина тушила ее, она оступилась, зацепилась за табурет, оцарапала ногу, едва не вывихнула руку, бросила все на кухне дожидаться прихода домработницы и отправилась одеваться.

Но и тут все шло как‑то нескладно. Рукава запутывались, пуговицы трещали, шов на шелковой блузе разошелся, жемчужная нить браслета оборвалась, и во все углы брызнули перламутровые горошины. Карина посмотрела на себя в зеркало. Она не могла понять, в чем дело, но что‑то явно было не так. Она перевела дух, заставила себя постоять пару минут, успокоиться, сосчитать до десяти и обратно. Потом быстро оделась и, схватив со стола в коридоре часы, телефоны и ключи, поспешила вон из квартиры.

Внизу ее ждала машина, в которой, о чем со скорбным видом сообщил шофер, сломался кондиционер. Карина что‑то проворчала и уселась на заднее сидение. Автомобиль тронулся, и она впервые в жизни пристегнулась, сидя на своем почетном и безопасном пассажирском месте.

– Дозвонись Антону Павловичу, – распорядилась она, едва переступив порог своей приемной.

От ее энергичного шага вспорхнули бумаги на столе. Анюта проводила взглядом стройную фигуру начальницы сначала с почтением, затем, когда та скрылась за дверью кабинета, на ее лице появилось кисловатое выражение. «Как же они все меня достали», – крутилось в головке Анюты. Резким движением она выдернула из ящика стола электронный органайзер. У Антона Павловича было пять или шесть прямых номеров и еще столько же косвенных, по которым его можно было искать в случае необходимости. Анюта вздохнула. Предстояло поработать.

Тем временем Карина швырнула сумку в кресло и подсела к своему столу.

– Ничего не понимаю, – пробормотала она, включая компьютер.

На заре, выбравшись из вечернего наряда, она проверила дома почту и обнаружила странное письмо от бывшего мужа. Видимо, какой‑то вирус проел часть текста, и она смогла прочитать только остатки слов в подмокшем в сети послании из бутылки: «…человек, с таким именем… это… прости…» Дальше все тонуло в потоке знаков и символов. Она посмотрела на всю эту белиберду и позвонила Антону. Телефон не отвечал. Карина попробовала еще раз. Тишина. Тогда она подумала и набрала тот единственный номер, по которому ей просто не могли не ответить. Но и он молчал. Он был просто выключен. Карина посмотрела на часы.

– Нашла время звонить, – с облегчением подумала она. – Самый сон…

«Хотя странно, – она заглянула в компьютер, – письмо‑то было отправлено совсем недавно, минут пять назад…» Она посмотрела в серые предрассветные сумерки за окном. «Может, он поручил кому‑то? Хотя… В такое время?»

Карина вздохнула.

– Ладно, разберемся, – успокоила она себя, приняла коньяку, упала в кровать и мгновенно уснула.

Ей ничего не снилось, и только в последний момент привиделась дикая кошка, которая с воем прыгнула ей на грудь – с остатком собственного крика в горле она проснулась…

Но и теперь, когда солнце уже давно сияло над городом, все телефоны Антона продолжали молчать, а в почте, которую она только что открыла в своем рабочем компьютере, уже не было никакого письма.

Карина смотрела на экран. Она не страдала галлюцинациями, не путала сон с явью, и если она что‑то видела, значит, это было на самом деле. Письма в почте не было. Карина ткнула кнопку громкой связи.

– Что с Антоном Павловичем?

– Карина Матвеевна, – засуетилась Анюта. – Звоню. Пока ничего. Все телефоны выключены.

– Скажи, что у меня сегодня?

Анюта заглянула в ежедневник на столе.

– Через полчаса приедут немцы, потом Альберт Сергеевич по поводу буклетов, потом машина в банк, а вечером…

– Знаешь что, – Карина посмотрела на часы, – позвони немцам и Альберту. Извинись и перенеси всех на это же время на завтра. Скажи… скажи, у меня дома трубы прорвало. И вызови мне машину.

После таких приказов Анюту всегда подмывало по‑солдатски выпалить: «Есть!» или «Слушаюсь!», но то ли у нее кишка была тонка, то ли она просто не успевала. Карина говорила, что хотела, и отключала связь. Своим «спасибо» она одаривала секретаршу лишь дважды – на Анютин день рождения и на Новый год.

Уже через несколько минут, кутаясь от внезапно налетевшего холодного летнего ветра в тонкую шаль густого синего цвета, Карина выходила из здания. Шофер распахнул перед ней дверь машины.

В то утро Зис показал, наконец, Филиппычу странные фотографии. Он принес на кухню толстый конверт и передал его старику. Тот немедленно вытряс на стол содержимое – портреты незнакомых людей в незнакомых интерьерах. Некоторое время, пока Зис рассказывал ему о том, как они с Майей обнаружили туманные следы чьих‑то рук и лиц на пробных снимках, Валериан внимательно слушал его и «не менее внимательно рассматривал фотографии. Наконец отложил их в сторону и, скрестив руки на груди, уставился на Зиса. Зис как раз закончил свой рассказ и, ожидая реакции старика, прихлебывал остывший кофе. Тот молчал. Прошло некоторое время, затем Валериан, так ни о чем и не спрашивая, и ничего не говоря, вдруг засобирался и, оставив Зиса в полной растерянности, стремительно удалился.

Только когда Зис принялся складывать разбросанные по столу фотографии, он понял, почему Филиппыч так странно смотрел на него, пока он распинался о загадочных явлениях и таинственных тенях. Зис покачал головой. Филиппыч должно быть решил, что он над ним издевается… Еще раз перебрал снимки. Люди и предметы оставались на своих местах. Прозрачные силуэты опять исчезли. Никаких ладоней, никаких проступающих лиц, никакого тумана, никаких знаков и намеков. Ровным счетом ничего…

Майя, только что припарковавшаяся у здания издательства, проводила взглядом отъезжающий автомобиль сестры. Та прищемила дверью кончик своей шали, и маленьким синим флажком он бился на ветру. У Майи промелькнула мысль, что надо бы позвонить Карине и сказать, чтобы прибрала, но ее отвлекла огромная растяжка, которую крепили на торце здания.

Несколько Майиных фотографий из серии мертвых цветов, увеличили до исполинских размеров и развесили по городу. Майя не была готова к такому способу прославления, и каждый раз съеживалась и втягивала голову в плечи, заприметив в просвете между домами очередной гигантский стебель. Она понимала, что это был прекрасный рекламный ход – по требованию Карины название издательства было набрано крупным петитом на плакатах. Эффектные, то избыточные, то лаконичные, то даже шокирующие снимки, в которых не всегда сразу угадывались тривиальные цветы, привлекали внимание. Но из‑за того, что все с самого начала было сделано без Майиного согласия, она в глубине души была зла на Зорькиных, на сестрицу и на весь белый свет. Майя покачала головой и направилась ко входу в издательство. С подозрением посмотрела на стеклянную вертушку и вошла в здание через обычные двери.

Наверху все было как всегда. Столы, компьютеры, сотрудники с отсутствующими взглядами, запахи кофе, духов, сигарет. Нервные телефонные переговоры в одном углу, кокетливые заигрывания в другом.

Майя прошла по редакционному залу, здороваясь со всеми налево и направо, и вскоре оказалась в центре этого огромного, гудящего улья. Стол главного редактора, польки Блинки Бжички, был пуст, Майя пожала плечами: ну конечно, зачем ходить на работу, если у тебя «Ягуар» синего цвета и муж король. То ли колбасный, то ли пивной.

Она выдернула из своего ящика файл с заказами на ближайшую неделю. Пролистала страницы: какая‑то галерея, квартира банкира, заброшенный дом под снос в центре и – она не поверила своим глазам – автобусные остановки в пригороде. Майя хмыкнула и набрала Зиса.

К телефону долго никто не подходил, наконец, щелкнуло соединение.

– Алло, – прохрипел Зис.

– Ты спишь? – удивилась Майя. На часах было почти двенадцать.

– А что мне делать? – Зис еле говорил. – Этот старый черт приперся в семь утра, напоил кофе и заставил разговаривать. Потом сам ускакал, а я, как идиот сидел, смотрел в стену. Заснул час назад.

– Филиппыч… – Майя расплылась в улыбке и присела на край стола. – Чего это он?

– Не знаю. Не спится на старости лет. Хочет общения с утра пораньше.

– А ты чего? – Майя развеселилась.

– Ничего. Я труп. Хоть ты дай мне поспать…

– Подожди, подожди, – Майя не могла не поделиться с ним новостями. – Я в редакции. Ты знаешь, что мы снимаем?

Она чуть потянула паузу.

– Мы снимаем автобусные остановки в деревне.

В трубке наступила тишина. Майя некоторое время наслаждалась произведенным эффектом, однако молчание затягивалось, и она забеспокоилась.

– Алло! Ты что, заснул? Зис прочистил горло.

– А елка польская это видела?

– Она это подписала.

– А ты ее видела?

– Пока нет.

– Понятно. Ну, дождись ее. Совсем сдурели, скоро мусорные баки будем снимать… – он помолчал, о чем‑то вспоминая. – Мы когда к этим твоим глухонемым идем?

– Вечером.

– Хорошо. Я проснусь, сам тебя наберу. Пока.

Зис повесил трубку. Однако телефон немедленно зазвонил вновь.

– Я же сказал, я сам позвоню, – рявкнул он.

– Вот именно, – голос в трубке звучал глухо и слегка насмешливо.

Зис сел на кровати. Голос был мужской, негромкий, спокойный, чуть хриплый. Не смотря на то, что Зис его слышал в первый раз, он показался ему знакомым.

– Мне пришлось взять номер вашего телефона и звонить самому. Надеюсь, вы не всегда так неуловимы, – казалось, незнакомец улыбается где‑то там, на том конце провода.

Из‑за того, что Зис слышал только голос и ничего не мог присовокупить к его звучанию – ни лица, ни образа, ни окружающей обстановки – он чувствовал себя неуверенно. Голос плавал вокруг него, как улыбка чеширского кота и гипнотизировал обаянием неизвестности. Зис прочистил горло.

– Чего вы хотите? – спросил он.

Вопрос прозвучал не слишком вежливо, но его собеседник не обиделся.

– Все того же – встретиться с вами.

– Где? Когда?

– Сейчас объясню…

В кабинете бывшего мужа Карины и преуспевающего дельца Антона Вольского, уже несколько лет владевшего мощным и тайным сыскным агентством, топталось десятка полтора людей. Сама Карина сидела в стороне и глаз не могла отвести от лица Антона. Периодически его закрывала от нее спина фотографа, неслышно передвигавшегося по коврам кабинета и все щелкавшего своей камерой. Он уже сделал, наверно, сотню снимков, но опять и опять возвращался к рабочему столу, за которым сидел Вольский. Тот был одет, обут, причесан, застегнут на все пуговицы и мертв. На лице и теле не было никаких видимых следов насилия, и только открытые глаза были залиты кровью. Фотограф, обходя стол, случайно задел кресло, откинутая голова качнулась вперед, и окровавленный взгляд уперся прямо в лицо Карине. Сигарета выпала из ее пальцев. В этих глазах была сама смерть, и сейчас она смотрела прямо на нее…

Карина очнулась. Напротив нее сидел толстый и унылый человек в ментовской форме. Он протянул ей стакан.

– Следователь Шох. Здрасте. Мы с вами по телефону разговаривали.

Карина села на диване. Это все еще был кабинет Антона, тот самый его кабинет, в котором они совсем недавно встречались. Карина обратила внимание на мозаичное панно, висевшее на стене. Сейчас оно казалось серым и тусклым.

Тела уже не было, кресло стояло пустым, все ушли, и только присутствие следователя с печальным выражением на оплывшем лице напоминало о случившемся. Карина приняла стакан из его рук. Понюхала.

– Вода, – сказал Шох.

– Дайте водки, – потребовала она.

– Откуда?

Карина встала и подошла к столу.

– Ничего не трогайте! – переполошился следователь. Карина даже не посмотрела в его сторону. Она открыла ящик, достала бутылку, поискала глазами стакан. Ее взгляд упал на тот, что был на столе. Она некоторое время смотрела на него, понимая, что эта стекляшка простояла всю ночь рядом с остывающим телом Антона и, закинув голову, сделала несколько больших глотков прямо из бутылки. Перевела дух и вернулась к дивану. Недовольный Шох грузно сидел на месте и жевал губами.

– Попрошу вас больше ничего здесь не трогать, – проворчал он.

– Чего вы хотите? – спросила его Карина.

– Задать вам…

– …несколько вопросов, – подхватила Карина. – Понятно. Она встала.

– Мы можем это сделать в другом месте, – направляясь к выходу, сказала она.

«Надо же, даже не спрашивает, – подумал про себя Шох, – ну и семейка!» Предложение Карины действительно не было вопросительным. Она хотела как можно быстрее уйти отсюда. Шох с трудом встал и поплелся за ней.

– Проедем в участок, – сказал он.

– Нет, – Карина обращалась с ним, как с собакой. – Мы поедем ко мне.

Шох притормозил.

– Как это?… – удивился он.

Она что, приглашает его к себе домой? Но как же это?… Это же ненормально. Не положено. Что это за дела такие: «Поедем ко мне». Это звучит так нескромно, словно она…

Тут Шох поймал свое отражение в зеркале приемной. Вспомнил. Выдохнул, поник, взял себя в руки и постарался успокоиться. Нет, такая женщина, как она, никогда в жизни не обратит внимания на такого, как он. Бесформенное чудовище, чего это он себе напридумывал? Вот ее бывший муж – красавец. Был…

Карина уже покинула секретарскую. Прошагав по пустому мраморному коридору, она, прежде чем свернуть на лестницу, ткнула пальцем кнопку лифта. Когда Шох выполз из дверей кабинета, от этой высокой, стройной и злой женщины остался только горьковатый запах духов и отзвуки шагов в вестибюле внизу. Двери лифта, который она то ли из сострадания, то ли из издевки вызвала для него на второй этаж, открылись, и Шох, вздохнув, покорно полез внутрь.

Майя по дороге к Зинаиде и Варе решила заехать купить чего‑нибудь к чаю. Она кружила по улицам, в поисках магазина, разглядывала фасады обступающих ее домов и прикидывала, где она окажется завтра. Останется в этой так понравившейся ей квартирке с видом на реку? Или переедет вон в ту девятиэтажку, и вскоре из‑за окна незнакомой квартиры будет разглядывать автомобильный поток, текущий внизу?

Майе нравились перемены. Едва она привыкала к расположению улиц и площадей, успевала проложить два‑три новых маршрута, разведать подходы к магазинам, как все это теряло всякий смысл. Грузовик вновь перевозил ее вещи, и ей открывался совсем другой угол города. И дом, мимо которого она столько раз равнодушно проезжала, становился местом ее очередной временной стоянки, где она ненадолго располагалась перед тем, как двинуться дальше…

Майя, наконец, обнаружила козырек кондитерской. Припарковалась неподалеку и, перебежав улицу, скрылась за дверями магазина.

Желтая лампочка болталась на шнурке на низком потолке. Здесь было темно и сыро. Где находилось это помещение и какой у него был адрес – одному Богу известно. Здесь не было ни окон, ни дверей, ни привычных мелочей обжитого жилища. Только стол и стул. Эта комната служила декорацией, не имеющей никакого самостоятельного значения. В углу у стены стоял мужчина – высокая, чуть ссутуленная широкоплечая фигура, Глядя на него, становилось понятно, что его очертания сродни виду этой комнаты. Так же, как и эти стены, он существовал, но законы его бытия определялись не здесь, не сейчас, и кубатура видимого пространства лишь обозначала его присутствие, не давая ключей к постижению его сущности.

Он шагнул к столу и сел. Некоторое время рассматривал изображения – то ли фотографии, то ли рисунки – в беспорядке лежащие на столе в колеблющемся свете лампочки.

Он был хорош собой, этот неизвестный. Фантом, демон, измученный тоской и страстью. Желтый электрический свет падал на его лицо сверху, удлиняя тень от носа, превращая глаза в две непроглядные впадины и подчеркивая красивый, чуть изогнутый в верхней губе рисунок рта и словно одной линией безошибочно очерченный подбородок. Лампочка, потрескивая, мерцала, и время от времени что‑то пугающее проступало в чертах мужчины.

Он перебирал изображения на столе точно так же, как когда‑то перебирал бумаги в сторожке на краю деревни. Всматривался в них, откладывал, брался за другие. Одну из фотографий он вдруг прижал лицу, отнял, вернул обратно на стол, накрыл ладонью.

И вдруг словно сорвалась с резьбы ключевая шестеренка мирозданья, и неведомая сила понесла убогую комнатушку под откос во времени и пространстве. Губы мужчины шептали, глазные яблоки метались под веками, грудная клетка мерно колебалась, впуская и выпуская воздух. Он словно погружался на неведомую глубину, туда, где не было ни света, ни дыхания, ни жизни, ни тепла. Напряжение росло, пот мелкими каплями выступил у него на висках, пальцы свела судорога.

Внезапно страшный крик сотряс стены, мужчина открыл глаза. Резко проступили острия зрачков в темноте непрозрачного глаза. Все замерло. И в наступившей тишине его тело сотней черных теней беззвучно разлетелось во все стороны. Комнаты не стало, исчез и стол, и свет, и стены, и только сухой ветер гнал по растрескавшейся степи унылый крик, и не было видно конца тоскливому и серому горизонту…

– С вас три семьсот, – пропела тетка на кассе. – Девушка, вы меня слышите?

Майя смотрела на ее невероятную прическу, состоявшую из раковины, начеса, волны и пары завитков на висках, и не могла сказать ни слова. С ней внезапно что‑то произошло. Навалилась страшная тяжесть. Майя все видела, все слышала, но не могла рукой пошевелить и слова сказать в ответ. Кассирша с удивлением уставилась на странную покупательницу и машинально поправила прическу.

– Три семьсот, – еще раз повторила она. Внезапно Майю отпустило.

– Да, пожалуйста, – спокойно произнесла она и выложила деньги в захватанную тарелку.

Тетка с облегчением лихо отсчитала сдачу, сорвала чек и сунула его вместе с деньгами Майе под нос.

– Ну, вообще, – проворчала она в спину удаляющейся девушке. – Психов развелось, я не могу! На каждом шагу попадаются. Кать, – она перегнулась через спинку своего кресла, – а Кать! Слышь, больная какая‑то. Нет, ты видела, зависла тут. Я уже все пробила, говорю: «С вас три семьсот» – а она на меня, как рыба, смотрит и молчит.

– Чего? – раздалось из соседней кассовой ячейки.

– Да ничего, – буркнула кассирша и покосилась в зеркальце, хитро прилаженное в укромном месте.

– Тетеря глухая… Карточка есть? – привычно‑безразлично спросила она следующего.

Это был высокий и худощавый мужчина в наброшенном на плечи плаще.