Белая колонна, она же белый столб

 

Остальных пассажиров тоже качнуло, но дальнейшее произошло так быстро, что вряд ли кто‑нибудь из них успел проснуться. Да если и успел, какая разница? Все равно они уже ничего не расскажут.

Роберт Дарновский взглянул вперед, на кабину водителя, и увидел сквозь двойное стекло посреди дороги нечто очень странное: высокую и широкую белую колонну, даже не то чтобы белую, а будто наполненную изнутри ярким‑преярким светом. Сама же колонна была вроде как стеклянная, во всяком случае в ней отразились фары.

Сергей Дронов увидел то же самое, только немного в ином ракурсе, и назвал про себя колонну «белым столбом».

Почему шофер так круто рванул влево, было ясно: вылетел из‑за поворота, увидел неожиданное препятствие и попытался избежать столкновения. Непонятно другое – зачем в следующий миг он столь же резко вывернул руль обратно.

«Крэзанулся он, что ли?» – мелькнуло в мозгу у Роба.

А Серый подумал просто: «Щас вмажемся».

Оба непроизвольно зажмурились, ожидая услышать звон разбитого стекла, но услышали совсем другие звуки, причем Роб одни, а Серый совсем другие.

Но сначала лучше рассказать, что они увидели.

Открыв глаза (и Робу, и Серому показалось, что это произошло максимум секунду спустя), оба обнаружили над собой беленый потолок с трещинами. Только у Дарновского перед глазами трещины были продольные, а у Дронова преимущественно поперечные и с желтоватыми разводами.

Сходность открывшейся их взглядам картины объяснялась просто: ребята очнулись в одном и том же реанимационном отделении басмановской райбольницы, в двух соседних боксах.

 

 

Глава вторая

 

Симфония‑рапсодия

 

А услышал Роб вот что: многоголосое звучание оркестра, в котором сливались сладостный пилёж скрипок, восторженные всхлипы труб, победное рокотание ударных и щекочущее душу пение каких‑то неведомых ему инструментов. Уже очнувшись, но еще не вполне придя в себя, десятиклассник подумал: «Суперский музон. Хоть и классика, а не занудство. По‑своему не хуже, чем „Лед зеппелин“. Вивальди, что ли?» И первым делом рефлекторно поискал глазами источник, откуда лилась чудесная симфония‑расподия или как она там называлась.

Тогда‑то Роб обнаружил и беленый потолок, и крашеные казенной голубоватой краской стены, и стеклянно‑металлическую конструкцию, от которой к его забинтованному локтю тянулась трубка. Ни радиоприемника, ни проигрывателя не увидел. Однако метаморфоза, произошедшая с рейсовым автобусом, до того поразила десятиклассника, что он на время забыл о мелодии и захлопал глазами, затряс головой, отчего капельница недовольно булькнула. Музыка, впрочем, не пропала, а словно бы ушла в бэкграунд, как это бывает в кино.

Потом открылась дверь, в палату вошел бородатый человек в белом халате, и симфония‑рапсодия сбавила громкость почти до нуля, но все же не стихла.

– Где я? В больнице, да? А что случилось? – спросил Роб каким‑то не своим, сиплым голосом.

Врач сел рядом, поправил капельницу, взял пациента за запястье и уставился на часы.

– Повезло тебе, парень. Прямо хоть в музее показывай. От такого удара все внутренние органы должны были полопаться, позвонки к черту переломиться. Кто впереди сидел, все в лепешку, а тебе хоть бы хны. Вон и пульс нормальный. А находишься ты в больнице имени Семашко, в реанимации, то бишь в отделении интенсивной терапии. Но это для подстраховки. Ты целехонек, здоровехонек, хоть завтра в Афганистан, интернациональный долг выполнять. – Бородатый хохотнул, отсоединяя от локтя трубку – Роб поморщился, когда игла вышла из вены. – Домой мы сообщили, ты не волнуйся. Хорошо, у тебя в кармане паспорт лежал. Что же с автобусом‑то стряслось, а? К тебе следователь рвется, хочет выяснить. Ты успел что‑нибудь разглядеть?

Стихнувшая на время музыка вновь зазвучала громче, и как‑то очень лихо, по‑заводному. Динамики у них тут где‑нибудь, что ли? Вряд ли, откуда в занюханной райбольнице саунд‑систем такого качества. Тут явно и долби, и вуферы, и частотка класса люкс. Чудно. Дарновский повертел головой, но никакой аудиоаппаратуры не обнаружил.

Бородатому врачу он сначала хотел сказать про белую колонну на шоссе, но засомневался. Скорей всего она ему привиделась, уже после того, как потерял сознание. Какая на фиг колонна посреди дороги, да еще стеклянная?

А тут доктор возьми и спроси:

– Чего ты все головой мотаешь? Зрение не двоится? В ушах не звенит, не шумит? Ну‑ка, подними подбородок. Сюда смотри. – И взял пациента руками за виски.

Надо сказать ему про музыку, подумал Роб. Но тут вдруг встретился с врачом взглядом и вздрогнул: глаза бородатого вспыхнули зеленым кошачьим огнем, зафосфоресцировали. Это было до того неожиданно и жутко, что у десятиклассника сердце подпрыгнуло чуть не до самого горла.

Музыка умолкла, вчистую. Вместо неё десятиклассник услышал унылый писклявый голос, скороговоркой пробормотавший: «Тень‑тере‑тень. Щец горячих, тефтелек в судки, дверь на ключ, и граммулечку‑другую. Как рукой. Тень‑тере‑тень».

– Не дергайся. В глаза смотри! – басом прикрикнул на дернувшегося Роба врач.

Не было в комнате никого третьего, точно не было!

Голосишко запищал снова, прямо в ушах у Дарновского: «Зрачки‑то, зрачки. Ефимычу сказать, пускай он. Граммулечку, граммулечку…»

Глаза у доктора пугающим блеском больше не сверкали. Глюк это был, ясно.

– Я тут один в палате? Или еще кто есть? – осторожно спросил Роб, скосившись. Повернуть голову пока не мог – бородатый по‑прежнему сжимал ему виски.

– Один. Как фон‑барон, – весело ответил тот, убирая руки. – Ну вот что, баловень Фортуны. Следователя я к тебе не пущу. Не нравится мне, как ты мигаешь и башкой трясешь. Пускай тебя главврач посмотрит. Ты отдыхай. Аппетита у тебя пока нет и быть не может, а я, брат, проголодался. Загляну к твоему соседу, потом пообедаю, и опять к тебе. Ты только не вставай, лежи. Вот звонок, если что – жми на кнопку.

 

Буги‑вуги

 

Едва врач вышел, Роб вскочил с кровати и как следует исследовал комнату. Все эти чудеса его здорово достали.

Спокойно, сказал он себе. Просто тут тонкие перегородки. Может, вообще фанерные.

Он приложил ухо к одной стене – тихо. К другой – то же самое. Снаружи доносились обычные заоконные звуки: дальний шум улицы, шелест листвы, курлыканье голубей.

Завершив разведку, десятиклассник снова улегся и зажмурил глаза, чтобы отключить зрительные глюки и сконцентрироваться исключительно на слуховых.

Писклявый голос больше не бормотал – уже хорошо. Зато музыка распоясалась пуще прежнего. Скрипочки и духовые ушли, теперь солировали барабаны, задорно подвывало что‑то типа гавайской гитары, вибрировал контрабас. Дарновский лежал и трясся от страха за свою поврежденную психику, а неведомому оркестру это было по фигу. Такое отчебучивал – прямо буги‑вуги. Впору было вставать и пускаться в пляс. От этого необъяснимого и неуместного аудиовеселья Робу сделалось совсем страшно. Он лег, натянул одеяло до самых глаз.

Когда, гремя алюминиевым чайником, вошла санитарка, обрадовался ей, как родной, хотя была она довольно противная: с бородавкой на лбу, усатая, в разношенных тапках. На лежащего даже не взглянула – наверно, пациенты были для нее вроде мебели.

Налила в стакан блеклого чая, шмякнула на блюдечко два куска рафинада. Потом кряхтя наклонилась, достала из‑под кровати утку – та была чистая, Роб ею не пользовался.

Только теперь санитарка подняла на него глаза и недовольно нахмурилась, будто он в чем‑то провинился.

Роб подавился вскриком – глаза у старухи сверкнули такими же зелеными искрами, как недавно у бородатого доктора.

– Чего вскинулся? Припадочный, что ли? – скрипуче проворчала санитарка, без интереса глядя на Дарновского. – Ишь, вылупился.

Еще бы ему не вылупиться! Музыка, терзавшая его барабанные перепонки, пропала, и вместо заводного буги‑вуги запел глубокий и звучный женский голос (кажется, такой называется контральто): «Травы, травы, травы не успе‑ели от росы серебряной согнуться …» Песня оборвалась на середине строфы. Контральто произнесло: «Ишь ты, пустая. А после на простыню надует».

– А? Что? – пролепетал Роб, испуганно озираясь.

– Дерганый какой, – пробурчала старуха, отворачиваясь. – Надоели вы мне все во как…

Забрала свой чайник и вышла, шлепая задниками.

И буги‑вуги тут же снова вмазало Дарновскому по ушам – так ликующе, так радостно, будто в самом скором времени должен был начаться большой долгожданный праздник.

Роб застонал, зажал уши руками и даже спрятал голову под подушку. Но музыка от этого тише не стала. Скорее наоборот.

И тогда на помощь бедному десятикласснику пришел главный и единственный союзник – рациональное мышление, недаром Дарновский был лучшим учеником выпускного класса одной из лучших столичных школ.

Спокойно, сказал себе Роб. Врач ошибается, я не целехонек и не здоровехонек. Кости у меня целы, но психика в лоскутах. Во‑первых, зрительные галлюцинации – вурдалачье посверкивание глаз у бородатого и у бабки. Во‑вторых, галлюцинации слуховые: настырная внутричерепная музыка и несуществующие голоса. Может, и еще какие‑нибудь симптомы обнаружатся.

Наверно, у меня контузия или какое‑нибудь неявное сотрясение мозга. Надо всё подробно описать главврачу. Ничего, вылечат. Если человек сам сознает, что у него мозги малость съехали, значит, он не полный крэйзи.

 

И было тут Робу третье явление, кое‑что наконец прояснившее. Не всё, конечно, далеко еще не всё, но некую ключевую деталь.

В дверь решительно постучали. Не дождавшись отклика, в палату вошел немолодой, но по‑молодежному одетый мужчина: вытертая кожаная куртка, остроносые сапоги с медными оковками, лажовые польские джинсы «Одра». На боку у незнакомца висел квадратный футляр.

– Как самочувствие? – затараторил он прямо с порога и пошел к кровати, заранее протягивая руку. – Корреспондент главной районной газеты Востряков. Это и есть та самая рубашка? – показал он на застиранное больничное белье, в которое Роба обрядили, когда он еще не пришел в сознание.

– Какая та самая? – напрягся Дарновский (не из‑за вопроса, а из‑за музыки, при постороннем человеке немедленно уползшей на задний план, но жизнерадостности при этом не утратившей).

– В которой ты родился, – хохотнул репортер, стискивая больному ладонь. – Вообще‑то к тебе сюда нельзя, даже ментов не пускают, но пресса не знает преград. «На пикапе драном и с одним наганом первыми врывались в города».

Голос у него был под стать внешности – с дребезжинкой, но бодрый, напористый.

На Роба корреспондент не cмотрел – возился с диктофоном, который извлек из квадратного футляра.

– Раз, раз. Одиннадцатое мая, между прочим воскресенье. Райбольница. – Перекрутил, послушал, остался доволен. – Ну, счастливчик, рассказывай.

И выжидательно уставился на десятиклассника бесцветными припухшими глазками.

То есть это в первый момент они были бесцветные, а в следующий явственно зазеленели и вспыхнули.

Поскольку это был уже дубль три, Роб не очень‑то и удивился, лишь вжался затылком в подушку.

«Москвичок‑мозглячок, – протарабанил у него в голове скрипучий голосок. – На Мишку, как его, из «Бэ», Сосновского, нет Сосницкого, похож. Ну давай, бляха‑муха, рожай. Батарейка же».

И тут монетка наконец проскочила. Роб, что называется, въехал. Палата начинала говорить разными голосами и нести дребедень всякий раз, когда он встречался глазами с другим человеком и видел зеленые искры.

Ничего от него не добился репортер главной районной газеты, ни единого слова. Роб лежал зажмурившись, чтобы больше не видеть зловещего фосфорного посверкивания. И уши заткнул. От скрипучего голоса таким манером избавился, от музыки – нет.

Как ушел корреспондент, Дарновский не заметил – не до того было.

Спокойно, без паники, мысленно твердил он. Эмоции потом, сначала рациональный подход.

Версия номер один, из области паранормальных явлений. Дело в помещении, оно какое‑то не такое.

Это палата насылает музыку, превращает обычных людей в оборотней, включает и выключает бесплотные голоса. Место‑то особенное – реанимация. Поди, многие на этой самой кровати медным тазом накрылись. Может, я слышу голоса покойников?

Это если идти по мистическому пути.

Теперь попробуем по материалистическому, версия номер два. Еще покошмаристей первой.

От шока в голове у вас, Роберт Лукич, шарики задвинулись за ролики. От этого ты не можешь смотреть людям в глаза – сразу происходит сдвиг по фазе, прёт всякая бредятина. Что звуки идут из головы, а не из внешнего источника, было очевидно: ведь посетители ни голосов, ни музыки не слышат.

Психиатр нужен. И чем скорей, тем лучше.

Роб уже потянулся дрожащим пальцем к звонку, еще секунда, и вызвал бы медсестру. И пришел бы врач, и отправил бы десятиклассника на обследование в психоневрологическую больницу, откуда Дарновский с его уникальными симптомами, наверное, никогда бы уже не вышел.

Всё так и произошло бы.

 

Блюз

 

если бы в этот самый миг дверь снова не распахнулась – да так стремительно, что створка с размаху ударилась о стену и в стакане с чаем звякнула ложечка.

В бокс реанимационного отделения ворвалась бледная, растерзанная мамхен: кофта застегнута криво, взгляд безумный, в руке авоська с четырьмя бугристыми апельсинами.

– Робчик! Сынулечка! – отчаянно закричала Лидочка Львовна.

– Мама! – еще громче воскликнул свихнувшийся десятиклассник и разрыдался – горько, взахлеб, как не плакал уже наверное лет пять.

Авоська упала на пол, желтые шары покатились по линолеуму. Мамхен обхватила перепуганного сына, стала его гладить, целовать в растрепанную макушку. Сама тоже завсхлипывала, сбивчиво заговорила:

– Позвонили, не волнуйтесь, цел, так повезло, так повезло, а я не пойму, чего повезло‑то, ах ты, ах ты. Басманово какое‑то, райбольница, а я даже не знаю, с какого вокзала. С Киевского, электричка в 12.55, двадцать минут до отхода, а на перроне очередь, апельсины дают, я встала, а сама думаю – не успею, ах ты, ах ты, как будто это имеет значение. Но успела, за минуту до отхода, вот, где они, упали, только килограмм в одни руки, я говорю, мне сыну в больницу, а они говорят, всем в больницу, миленький, господи, я у главврача, только что, Семена Ефимовича, он сказал, всё хорошо, всё обошлось, я даже испугаться не успела…

И стало Робу так хорошо, так спокойно под этот ее поток сознания, и музыка не то чтобы пропала, но стала тихая, умиротворяющая, без барабанной трескотни.

– Мама, да всё нормально, я в порядке, – прогнусавил он в нос, уже стыдясь, что так раскис.

Вытер слезы, надел очки, посмотрел мамхену в глаза…

– Аа!

Затравленно вжал голову в плечи.

Искры! Зеленые! Из глаз! У родной матери!

Ну, это был уже чистый фильм ужасов.

– Что? Что? – переполошилась Лидочка Львовна, но другой голос – хрипловатый, с придыханием, заглушил ее причитания: «Ах ты, ах ты, Ефимович этот, ну конечно, райбольница, мальчик мой бедненький, в Первую градскую, там настоящие специалисты, у Зинпрокофьевны брат, ах ты, ах ты, бледненький‑то, бледненький, и глазки, как у маленького, когда ветрянкой, машину, в Москву, скорее…»

Замер Роб, прислушиваясь к хрипловатому голосу. Еще не окончательно врубился, но уже тепло было, даже горячо. Голос был совсем чужой, незнакомый, но слова мамины: и это «ах ты, ах ты», и библиотечная начальница Зинаида Прокофьевна, у которой брат заведующий отделением в Первой Градской больнице.

Это я мысли мамхена слышу, дошло наконец до отличника. А раньше слышал мысли врача – про тефтели, про граммулечку в запертом кабинете, про какого‑то Ефимыча, который, наверное и есть главврач Семен Ефимович. Нянечка думала про утку и пела. Журналист волновался, что батарейка в магнитофоне сядет, и кого‑то я ему напомнил, соученика по школе, что ли.

И происходит эта аномалия, когда я смотрю человеку в глаза. Сначала вижу зеленый сполох, будто искра проскакивает, потом слышу внутренний голос. Как только раньше не допер? Видно, и в самом деле во время аварии здорово башкой стукнулся – мозги плохо работают.

Он стиснул пальцами пылающий лоб. От поразительного открытия всего колотило, а музыка в голове звучала опять невпопад – печальная такая, с подвыванием. Чистый блюз.

 

 

Глава третья

 

Костольеты

 

Серый, очнувшись в больничной палате, тоже услыхал кое‑что чудное, но не симфонию и не блюз, а звонкое, сухое пощелкивание примерно следующего звучания: «То‑так, то‑так. То‑так, то‑так».

Сначала, пока в голове не прояснилось, он подумал: часы тикают. Но через минуту‑другую, когда малость оклемался и оглядел белую комнату, увидел, что никаких часов нет. Тогда допер: ё‑моё, это ж у меня в башке щелкает!

Постукивание было лихое, звонкое. Где‑то он такое уже слышал. И до того важным показалось вспомнить, где именно, что ни о чем другом в первые минуты Серый думать просто не мог. Наверно, не вполне еще очухался.

Короче, поднатужился, вспомнил.

По телеку, вот где. Тетки испанские плясали, отщелкивали пальцами. Ну, не пальцами, а там у них такие костяные стукалки, как их, блин.

Костольеты, что ли.

Вспомнил – и тут уж окончательно пришел в себя. Задумался, что за комната такая, да почему он в койке лежит, и что это за хреновина, от которой к его руке шланг тянется.

Но голову ломал недолго. Пришел бородатый врач и всё Серому разъяснил.

Что автобус, на котором он ехал, грохнулся. Что Серому и еще какому‑то пацану повезло, а всех остальных пришлось с асфальта соскребать.

Неужто мы об стеклянный столб так приложились, хотел спросить Серый, но тут доктор велел ему разинуть рот и высунуть язык – особо не побазаришь.

– Ты Сергей Дронов, правильно? – говорил врач, давя на высунутый язык ложкой. – Так в студенческом билете сказано. Нашли твой адрес, позвонили. Там какой‑то мужик пьяный. Отец что ли? Или сосед?

Когда бородатый вынул ложку, Серый хмуро ответил:

– Отчим.

То‑так то‑так, то‑так то‑так, постукивали костольеты.

– Ну, а как общее самочувствие, везунок? Не мутит? В глазах не двоится?

– Да вроде нормально, – сказал Дронов и сдуру ляпнул про стук в голове.

Врач сразу бровями зашевелил, придвинулся. Оттянул одно веко, потом другое. Крякнул. От бородатого несло водярой, вчерашнего распива. Этот запах Серому был хорошо знаком.

– Стук, говоришь? С эхом или нет? Хм. Не нравится мне это. Энцефалограмму мы тебе сделали, вроде бы проблем нет. Но с психикой шутки плохи. Такая авария это, брат, не комар чихнул. Провериться надо. Кости‑мышцы у тебя целы, внутренние органы тоже, ушиба головы нет, так что мариновать тебя здесь незачем. После обеда перевезем тебя в Бузыкино, в психоневрологическую больницу. Там с тобой поработают специалисты, обследуют. Мало ли что.

И давай в тетрадке строчить, только ручка заскрипела.

Серого аж в холодный пот кинуло. Слыхал он про бузыкинскую психбольницу. Рожнов там в ЛТП две недели отмокал. Говорит, хуже, чем зона строгого режима. Санитары резиновыми палками по почкам лупят, кормят помоями, а чуть пикнешь – могут засадить хоть на десять лет, без суда, без помиловки. А пацаны рассказывали, что в Бузыкине над психами опыты ставят. Типа вколют нормальному человеку, ну, может, немножко нервному, какую‑нибудь хренотень или таблетками потравят, и он становится на всю жизнь идиотом. Да Серый и сам, еще когда маленький был, лазил в дурдом через забор – на психов поглядеть, похохотать. Ходят там доходяги в драных халатах, кто руками машет, кто плачет, кто волосы себе ерошит. А раньше, наверно, были люди как люди.

– Может, тебе курс укольчиков пропишут. Или таблеточек поглотаешь. Слуховые галлюцинации – это, Сережа, серьезно, – строго сказал бородатый, закрывая тетрадку с приговором.

Как услышал Серый про укольчики‑таблеточки, сердце от ужаса чуть из груди не выпрыгнуло.

И стук в башке перешел со спокойного «то‑так то‑так, то‑так то‑так» на пулеметно‑быстрое «токо‑так, токо‑так, токо‑так».

– Не поеду в Бузыкино! – выкрикнул он. – Не имеете права!

Врач очень медленно поднял голову.

– Чтооо тыыы скаазааал? – протянул он чудным голосом – лениво‑прелениво, врастяжечку.

– Нормальный я! И ничего у меня в башке не стучит!

(Это Серый наврал, костольеты молотили вовсю, будто целый табун лошадей отстукивал по мостовой коваными копытами).

– Э‑э‑э‑э‑э, брааат, даа у‑у теебяаа ещёоо и реечь нарууушенааа, – пропел бородатый и плавно, будто в такт тягучей песне, покачал головой. – Ниичевооо нее поняатноо. А‑а что‑то это тыы такоой блеедны‑ый? Нуу‑кааа дай‑кааа пуульс.

Торопиться ему, паразиту, похоже, было некуда. Он очень медленно взял Серого за руку и потом ужасно долго пялился на циферблат часов.

Серый не выдержал, тоже на часы посмотрел. Удивился. Врач был мало того что вялый, но еще и тупой. Никак не мог врубиться, что часы у него сломаны. Секундная стрелка ни хрена не двигалась. То есть двигалась, но еле‑еле, от одного перескока до другого можно было до десяти досчитать.

Посмотрел Серый на урода, от которого сейчас зависела его судьба, и увидел, что у бородатого ползут вверх брови, поднимаясь всё выше и выше.

– Скоолькооо?! Теень‑теерее‑теень, – протянул он. – Чтоо заа… – И не договорил, стал подниматься со стула, неспешно так. – Нуу‑каа, откииньсяаа, леежиии ии нее шеевелиись. Яаа сейчаас! Тыы толь‑коо деержиись, нее отруубайсяа!

И побежал к двери, но тоже как‑то по‑уродски. Поднимет ногу, подержит на весу, опустит. Вроде спешит человек, а сам еле ноги переставляет. Вот кого по‑хорошему в дурдом бы отправить.

Короче, свалил бородатый. Наверно, чтоб Серого поскорей в психушку отправить.

Тут лоховаться было нельзя. Как только дверь за доктором закрылась, Серый вскочил с кровати и рванул к окну.

Ништяк, первый этаж.

Дернул раму. Она, видно, совсем старая была, ветхая – слетела с петель. И стекло посыпалось. Ну и хрен с ним!

Был Серый в трусах и больничной рубашке. По улице особо не пройдешься. А что делать?

Надел он казенные клеенчатые шлепанцы, чтоб об осколки не обрезаться. Подоконник накрыл одеялом.

Прыг‑скок, и оказался снаружи. Вроде никто не видел.

Через больничный двор еле‑еле полз грузовик.

Серый, согнувшись, припустил вдоль длинного корпуса.

Потом – рывок через газон к забору. Подпрыгнул – удачно так, с первой попытки за кромку ухватил. Легко перемахнул на ту сторону, спрыгнул на тротуар и только тогда перевел дух, съехал с нерва.

Хрен вам, а не Бузыкино.

И костольеты тоже успокоились, отстукивали уже не «токо‑так», а прежнее неторопливое «то‑так, то‑так».

Уф!

Теперь надо было прикинуть, куда податься.

Домой бы. Одеться по‑нормальному и ноги уносить, пока из больницы не приехали в психушку отправлять.

Но дома отчим.

Как быть?

Здесь Серый вспомнил, что в автобусе, перед самой аварией, пришла ему в голову идея: попросить Мюллера, чтоб пуганул Рожнова, навалял гаду по хлебальнику.

Время было подходящее, третий час. Пацаны наверняка уже подтягиваются к котельной, где у «зондеркоманды» стыкалово или, как велит называть Мюллер, штаб.

От больницы до котельной недалёко. Можно и в трусах дошлепать.

 

Чумовая затыка

 

Сначала показалось, что повезло. В штабе он застал Бухана с Вовчиком, а скоро подвалил и сам Мюллер. И нормально так встретили: ахали, по плечу хлопали, говорили, что теперь Серый, мать его, сто лет проживет и всё такое. Но когда, отозвав группенфюрера в сторонку, он заговорил о главном, получился облом.

– Ты чё, с дуба упал? – удивился Мюллер. – Какой мне навар с твоим отчимом разбираться? Я тебе чё, фигаро‑здесь, фигаро‑там? Ты команду в свои семейные базары не мешай. Это твоя заморочка, не моя.

Под перестук насмерть засевших в голове костольет («то‑так, то‑так») Серый тоскливо смотрел на железный крест, выглядывавший из‑под мюллеровской кожанки. Группенфюрер хвастал, что крест настоящий, якобы с фрицевского скелета, найденного в лесу, на болоте. Но скорей всего брехня. У него тетка двоюродная на «Мосфильме» работает. Сперла, поди, со склада, где у них костюмы и цацки всякие.

– Куда же мне? – тихо сказал Серый. – Дома Рожнов который день квасит. Больница ментов пришлет, в дурдом везти. А у меня, сам гляди, ни шмоток, ни бабок. Вообще пустой. Ни копья.

– Ладно, пятерку одолжу, пока перекантуешься, – расщедрился группенфюрер.

А пацаны кое‑как приодели. Вовчик сбегал, принес кеды старые и рубашку, Бухан притаранил из гаража отцовский комбинезон, весь черный от масла.

Оделся Серый, снова к Мюллеру подошел. Не хотелось упрашивать, а надо. Опустил голову, попробовал сызнова:

– Слышь, ну хоть пугануть бы его, гада, а? Сказал бы ему типа «еще раз Серого тронешь, на ножи поставим», а? Он труханет, точно. Обдрожится весь.

Группенфюрер не ответил. Тогда Серый поднял глаза и увидел, что у Мюллера у самого дрожит нижняя губа – отвисла и дрожит. А смотрел старшой «зондеркоманды» куда‑то поверх дроновского плеча.

Тут Серый приметил, что и остальные «зонтовские», кто в котельной был, тоже примолкли. Бухан насупился, а Вовчик моргает и весь белый стал.

Обернулся Серый – и тоже сморгнул.

В дверях котельной стояли четверо «сычовских»: Арбуз, который при ихнем старшом, Репе, первый помощник, и с ним быки. Одного звать Скок, другой Брыка, а кликуху третьего Серый не знал – сутулый, в кепаре‑восьмиклинке, и клешастые руки висят чуть не до колен.

Рожи у всех четверых были такие, что у Серого противно заходили колени.

– Чего, «зонты», деловыми стали? – спросил Арбуз и сплюнул. – Мужика на бетонке ты, Мюллер, гоп‑стопнул? Разве тебе Репа не говорил: сиди на своей Куйбышевке, не рыпайся? Где Куйбышевка и где бетонка, а? Чумовая затыка вышла, сам виноват. Ответишь.

– Ты чего лепишь? – попробовал держать понт Мюллер. Цапнул зубами губу, чтоб не дрожала. – Какого мужика?

– Не гони. Ты сработал, больше некому: блондинистый, весь в черном. Мужик в ментуру заяву накатал, майору Евдокимову. Тот Репу вызвал, говорит: ничего не знаю, бетонка – это у тебя. Бабки мужику вернуть и ксиву, не то сам знаешь. Значит, так, баклан. Ксиву отдаешь, пятьдесят пять тоже. Плюс два раза по пятьдесят пять сверху. Штраф.

Выходит, пошел‑таки побитый дядька в милицию! Подставил захудалых «зонтовских» самому Репе, бригадиру «сычовских», с которыми только свяжись – света не взвидишь.

Хоть своих четверо и тех тоже, но про махаться нечего было и думать. Такой бычара, как Арбуз, один бы всех уделал, он лежа запросто сто восемьдесят жмет, Серый сам видел.

– Да где я столько бабок возьму? – сбавил тон «зонтовский» группенфюрер. – Три раза по пятьдесят пять! Это сколько? Сто шестьдесят пять рваных!

– А не хочешь…… в…..? – набычился Бухан и, сжав кулаки, шагнул навстречу «сычовским».

Арбуз, не вынимая рук из карманов, сбоку, страшным по силе и скорости ударом ноги врезал Бухану в пах. Тот согнулся пополам.

Дубина безмозглая! Теперь из‑за него всем кости переломают!

От страха костольеты, поселившиеся в голове у Серого, забыли про «то‑так» и вмазали по черепу дробным «токо‑так, токо‑так!».

– Бей их, пацаны! – приказал Арбуз своим.

Хотел Серый рвануть к выходу, проскочить между «сычовскими», но не рассчитал – налетел плечом на Арбуза. А паршивей всего было то, что Арбуз то ли каблуком зацепился, то ли еще что, но от толчка опрокинулся навзничь. И, похоже, крепко приложился затылком.

От ужаса Серый замер на месте.

Третий из «сычовских» быков, который с неизвестной кликухой, медленно повернулся к Серому, ощерил зубы и с пугающей неторопливостью занес кулак.

Тогда, взвизгнув, Серый толкнул его в грудь, пулей вылетел из котельной и дунул через двор. Бешеный стук костольет гнал его прочь, как зайца.

Вот теперь ему точно был конец.

Товарищей бросил на убой – раз.

Дурдом на хвосте – два.

Плюс дома Рожнов.

Из Басманова надо уносить ноги – куда глаза глядят. Здесь Серому жизни больше не будет.

Только домой все равно нужно заглянуть. Куда поедешь чучелом, в промасленной спецовке? И на какие шиши? Мюллер пятерку дать так и не успел. Хоть сколько‑нисколько у мамки денег перехватить. Ну и попрощаться.

Может, Рожнов уже упился и задрых?

 

Токо‑так!

 

Но и здесь Серому не свезло. Видно, вся его везуха потратилась на аварию.

Ключом открыть дверь он не мог – ключ остался в больнице, вместе с одеждой и документами. Пришлось звонить.

Открыла не мать – Рожнов. Он был в шароварах, в обвисшей на плечах майке. Серый сразу понял, что отчим находится на самом поганом этапе запоя: спать не может, есть тоже, даже табаку дыхалка не принимает. Только глушит ханку и бесится.

Как увидел Серый у Рожнова незажженную папиросу в углу рта, глаза в красных прожилках, лиловый отлив щек, так сразу внутри всё и упало. И костольеты снова перескочили на пулеметный стрекот.

– А‑а‑а‑а‑а, явииилсяааа, – пропел отчим, издевательски растягивая звуки. – А бреехааали чтооо под автообус поопааал. Надуууть хотееелиии? Рожнооовааа еще никтооо нее надуувааал. Зааходиии, миил чеелоовеек, гооостееем бууудешь.

Медленно, со вкусом стал отводить правую руку, сжимая пальцы в кулак. Уверен был, сволочь, что никуда Серый не денется. Не посмеет ни убежать, ни даже закрыться от удара. Не торопился, растягивал удовольствие.

Мохнатый кулачище двинулся к лицу Серого, целя точно в нос. Это у Рожнова, когда особенно осатанеет, такая манера: сначала ослепить ударом в нос, чтоб ты захлебнулся кровью, потом левой под дых, дальше сшибет на пол локтем по затылку, ну а напоследок отработает ногами, сколько запалу хватит.

Но сегодня что‑то очень уж вяло он разворачивался. Должно быть, перепил. Серый успел присесть, и кулак со всего маху двинул по косяку. Хряснуло солидно так, смачно.

– А‑а‑а, ёооо… – заматерился было отчим, но Серый, боясь второго удара, толкнул его ладонью.

Не сказать чтоб сильно, однако Рожнов отлетел в коридор, бухнулся об стену и сел на пол.

Глаза у него недоверчиво выпучились. Из разбитой об дверь кисти сочилась кровь. А рожа из красной, злобной, вдруг стала серой, напуганной.

И сделалось тут Серому очень хорошо, просто‑таки замечательно.

Он подошел и двинул отчиму ногой по уху – голова мотнулась влево.

Потом с другой стороны – голова дернулась вправо.

Рожнов зажмурился и захрипел.

– Еще когда хавало на меня разинешь – хребет сломаю. А за мать вообще убью! – пообещал Серый. – Узнаю, приеду и убью.

Перешагнул через съежившегося отчима и пошел в комнату. Взял аттестат за восьмилетку, свидетельство о рождении (паспорт, жалко, в больничке остался). Одёжи прихватил.

Потом на кухню двинул. Очень жрать хотелось.

Только пусто было в холодильнике, шаром покати. В окно светило яркое солнце, Серый от него сощурился.

Хоть воды попить.

Из водопроводного крана выдулся радужный пузырек. Медленно, очень медленно полетел вниз, со звоном ударился о жесть раковины. Цок!

Токо‑так, токо‑так, токо‑так! – откликнулась бешеная дробь в висках.

 

 

Глава четвертая

 

Опыты

 

В Первой градской, куда мамхен перетащила‑таки сынулю из райбольницы, диагноз подтвердили: физических травм нет, а про удивительную психическую аномалию Роб помалкивал. Был приглашен знаменитый неврологический профессор Кацнельсон, но Дарновский изо всех сил изображал естественность и в глаза светилу старался не засматриваться – боялся, чтоб выдаст себя, если снова увидит зеленые искорки. Кацнельсон тем не менее что‑то такое унюхал. Может, именно из‑за того, что десятиклассник упорно отводил взгляд.

Приговор светила был таков:

– Сильное потрясение, но это неудивительно. Последствия столь серьезной психической травмы непредсказуемы. Существует так называемый SS, Survivor Syndrome, очень сложное и недостаточно изученное наукой явление. Ясно одно: как всякому, кто выжил в катастрофе, вам предстоит заново выстраивать отношения с жизнью. Вы как бы родились во второй раз, вернулись в состояние новорожденного младенца. Вам предстоит снова учиться всему: ходить по улицам, ездить в транспорте, налаживать отношения с окружающим миром. Не суетитесь, не подгоняйте себя. Процесс это медленный, чреватый всякого рода рисками и неожиданными открытиями.

И Роб воспользовался советом профессора, даже не подозревавшего, до какой степени он попал в точку.

Новорожденным младенцем десятиклассник Дарновский себя не чувствовал. Тут скорее было уместно другое сравнение: вроде как жил человек до семнадцати лет слепым и вдруг прозрел, научился видеть – ну, пускай, не весь окружающий мир, а окружающих людей. И они оказались вовсе не такими, как этот человек воображал себе на основании данных слуха‑нюха, осязания и чего там еще, ах да, вкуса.

Люди были одновременно и проще, и сложнее, чем Роб думал. А главное страшнее.

Взять того же Кацнельсона. Один разок заглянуть ему в глаза все же пришлось – когда тот светил в зрачки фонариком. Ну, разумеется, вспыхнули искры. И раздался настоящий голос профессора, дряхлый‑предряхлый, как у столетнего старика. «Выжил, – тоскливо сказал спрятанный в психоневрологе старикашка. – Зачем выжил? Заурядный, некрасивый, прыщи, лживые глазки. А Мишенька… Лучше бы этот лежал с раздавленным лицом… Стоп. Стоп. Стоп. Спокойно».

На «заурядного» и «некрасивого» Роб страшно оскорбился, но потом, уже после консультации, узнал от заведующего отделением (того самого, брата Зинпрокофьевны), что у светила в прошлом году сын разбился на мотоцикле – его переехала автофура.

Кацнельсону этому теперь, наверно, на всех молодых парней смотреть тошно, успокоил себя Дарновский.

А когда ехали из больницы домой, вышло еще хуже. Ненарочно, само получилось, заглянул мамхену в глаза и подслушал такой текстик – чуть не рухнул: «Слава богу, всё хорошо, всё хорошо, домой, винегрет, рассольничек, котлетки его любимые, потом в кровать, доктор про крепкий сон, и можно к Рафику, можно, теперь можно, ах ты, ах ты, трусики поменять, лифчик черный, с кружавчиками…»

Роб пришел в ужас. Рафик – это наверняка Рафаил Сигизмундович, мамин однокурсник, плешивый, с пузечком, весь воротник в перхоти. Что‑то он в последнее время в гости зачастил, но Робу, конечно, и в голову не приходило. У мамхена любовник?! Лифчик с кружавчиками? Это в сорок четыре года?!

Мамхен додумывала что‑то такое вовсе порнографическое, но Роб зажмурился, затряс головой.

– Что? Что? Голова болит? – переполошилась мамхен. – Я хотела вечером в библиотеку заскочить, в каталоге поработать, но если тебе нехорошо…

– Нет, мне жутко хорошо. Лучше не бывает. После катастрофы‑то, – мстительно сказал он.

В общем, с самого начала стало ясно, что жизнь с Подарком Судьбы (так Роб окрестил свою новообретенную способность) это не только розы. Штуковина занятная, но в то же время и опасная. Можно такого наслушаться, что не зарадуешься.

Об этом он и думал в первый послебольничный день – как жить дальше.

С музыкой, которая теперь звучала в нем неумолчно, прямо rock around the clock[2], Дарновский свыкся довольно быстро. Она была с ним все время, даже во сне. То мелодичная, то по‑авангардистски нервная, то вовсе как ногтем по стеклу. Через пару дней он ее уже почти не замечал. Ну, лабает себе и лабает, непосредственного отношения к действительности этот акустический феномен не имел. Такой концерт без заявок радиослушателей. Единственное – Роб начисто перестал гонять маг, а до аварии только и делал, что кассеты менял. Диско не