Новые впечатления и новые пассажиры

 

В купе начальника этапа осторожно постучались. Капитан чертыхнулся, убрал от греха бутылку беленькой и стакан. Сказал раздраженно:

- Ну?

- Разрешите, товарищ капитан?

- Ну давай, давай, разрешил уже! Не тяни, что там у тебя, выкладывай. Да не стой столбом, шея заболит на тебя смотреть, присядь!

- Беда, Павел Терентьевич, - продолжая стоять, дрожащими губами проговорил лейтенант, - ЧП у нас.

- Чего ты несешь, какое еще ЧП?.. - переспросил капитан, и только что выпитая водка немедленно попросилась назад. - Да сядь ты, в конце концов! И не мямли, говори толком!

Лейтенант сел, нервно теребя в руках папку с документами.

- Значит, так. На последней проверке контингента выявлено наличие отсутствия осужденного...

- Что значит - «наличие отсутствия»? - повышая голос и привстав с полки, перебил капитан, шея его начала наливаться красным. Лейтенант опять вскочил. - Ты сам себя слышишь?! Чего ты мне тут впариваешь?

- В результате последней проверки заключенных, проведенной на остановке в Петрозаводске, обнаружено несоответствие количества фактически находящихся в этапе заключенных количеству, указанному в сопроводительных документах, товарищ капитан! Повторная проверка дала тот же результат: одного не хватает...

Капитан грузно осел обратно на полку и тихо спросил, глядя в стол:

- Это что же, получается, рывок? Как, когда?..

- Никак нет, товарищ капитан, не рывок! Все заключенные на месте.

Капитан резко вскинул голову:

- Ты что, сволочь, издеваешься?!

- Павел Терентьевич, послушайте, пожалуйста, я все могу объяснить! - затараторил лейтенант.

- Так объясняй, что ты тут кота за яйца мне тянешь!

- Вот, взгляните, - дрожащими пальцами лейтенант выудил из папки лист бумаги и положил перед капитаном. - Видите, это ведомость учета находящихся на этапе заключенных с учетом принятых в Ленинграде.

- Ты по-русски-то говорить умеешь?.. Ну?

- Обратите внимание вот сюда. В Ленинграде мы приняли на этап осужденного по статье пятьдесят восьмой, пункт один-а, некоего Ирвина Хейкиннхеймме. Номер шестьдесят пять, видите?

- Да вижу, не слепой! И что?

- Ну вот смотрите: его фамилия в графу не уместилась, так ее на следующую строчку перенесли! А теперь на нумерацию взгляните, видите - перенесенная часть фамилии тоже пронумерована!

- Дай-ка сюда.

Капитан выхватил из его рук ведомость, быстро пробежал глазами, посмотрел на «итого». Отшвырнул, уперся локтями в столешницу. Шарахнул кулаком по стене.

- Ты понимаешь, что это означает?! Ты понимаешь, что с нас спросят не по переносу этому гребаному, а по бумагам, в которых черным по белому указано количество заключенных, которых ты принял к этапу!

Он стремительно наклонился, подхватил ведомость и ткнул пальцем в самый конец списка, где красовалось число «сто двадцать восемь» - общее число осужденных по списку.

- Кто принимал в Ленинграде контингент?

Лейтенант отвел взгляд.

- Кто, я тебя, сука, спрашиваю?!

- Я, товарищ капитан...

- Так какого же хрена ты просмотрел? Бухой был? Ты понимаешь, что за это нас с тобой под трибунал отправят, никто не будет разбираться и слушать, чего да как случилось?!

Капитан махнул рукой, вновь наклонился, достал из-под стола бутылку и стакан, налил до краев и залпом выпил. Вытер губы тыльной стороной ладони, откинулся к стенке купе и надолго замолчал. Лейтенант с побелевшим еще больше, хотя это казалось невозможным, лицом нетерпеливо ждал подсказки.

- Значит, слушай сюда, - вновь подавшись к столу, сказал капитан. Глаза у него блеснули. - И сядь ты уже!

Лейтенант присел на край полки напротив.

- Слушай меня внимательно. Делаем следующее - скоро у нас остановка будет, в... как там его... тьфу, короче по графику движения посмотришь. Берешь двух сержантов, причем тех, с которыми принимал зеков в Ленинграде, понял? И как только остановимся, находишь мне какого-нибудь финна, лучше всего по-русски не балакающего - их здесь как грязи. Ясно?

- Какого финна, товарищ капитан? - непонимающе вылупил глаза лейтенант.

- Да, мать твою, любого! - заорал капитан. - Ты ни фига не понял? В ведомости у нас сколько человек? Сто двадцать восемь? Вот и сдавать мы с тобой будем сто двадцать восемь, сколько положено.

- А статья, год рождения, остальные графы?

- Сам заполнишь! Напишешь пятьдесят восьмую, пункт один-а, и все дела. И смотри, дорогой, и до этих своих мудаков-сержантов доведи: ежели что не так, ежели хоть одна гнида языком трепать станет, все в таком вагоне прокатимся, только уже в других купе, понял?

- А на месте как же?..

- А тебе какое дело? Мы подотчетных в полном комплекте сдадим - остальное не наша забота. Пусть сами там разбираются.

- А финн этот, он же болтать будет!

- Вот поэтому я и объясняю: хорошо бы он по-русски ни бельмеса не понимал и не говорил. Да, впрочем, даже и будет он что-то там лопотать, кто его слушать станет, ты сам посуди?! Эти, - он неопределенно мотнул головой, - каждый второй, не считая первого, о своей невиновности блеют! Так что насчет этого я не волнуюсь. Задача ясна?

- Так точно, товарищ капитан! - вскочил лейтенант.

- Давай, Владимир Петрович, выполняй. И душевно тебя прошу, - тут его глаза нехорошо сощурились, - чтоб в этот раз комар носа не подточил! Действуй.

- Есть! - лейтенант повернулся и вышел из купе, осторожно задвинув дверь.

Капитан несколько минут просидел, глядя на закрытую дверь, в которой отражалось окно, затем вздохнул, налил себе еще дозу и медленно выпил.

Вскоре состав в очередной раз остановился.

***

 

...Спартака разбудили доносящиеся снаружи выстрелы; тело отреагировало мгновенно, не дожидаясь, пока проснется мозг. Он скатился с нар, еще ничего толком не соображая, забился под лавку, лихорадочно зашарил вокруг в поисках оружия.

Белофинны напали!

Стоп, какие белофинны? Я же в поезде...

Краем глаза он заметил, что очень похоже среагировали и многие фронтовики - ссыпались с полок, рассредоточились по углам, пытаясь укрыться от прямого огня.

Душераздирающий вопль издал паровоз и вопил, вопил, вопил...

Спартак проснулся окончательно, помотал головой. Поезд стоял на каком-то полустанке, снаружи доносилась хаотическая пальба - стреляли, судя по звукам, из винтовок, пистолетов, автоматов, галдели что-то бессвязное на разные голоса... но палили явно не по вагонам - потому как стекла не сыпались, не летела щепа, ни в кого до сих пор не попали, что было категорически невозможно: стрелки находились возле самого состава...

Рывком распахнулась дверь в тамбур, пустив внутрь холодный воздух, и в коридоре появился давешний лейтенант. В расстегнутой форме. С безумными глазами, перекошенным ртом, с бутылкой в одной руке.

И с автоматом в другой.

«Все, сейчас начнет поливать свинцом...» - понял Спартак и попытался забиться еще глубже под нары.

- Братцы... - плачущим голосом сказал лейтенант, обращаясь к зекам, и по щеке его действительно покатилась мутная слеза. - Братцы, победа! Германцев победили, теперь мир! Война кончилась!..

И вывалился обратно, даже не заперев за собой тамбурную дверь. Спартак переглянулся с Федором. Федор секунду тупо глядел перед собой, потом вскочил и заорал на всю камеру: «Ур-р-ра!!!»

А Спартак отчего-то почувствовал тоску и злость. В конце концов, он тоже воевал, он тоже имеет право радоваться вместе с теми, кто празднует снаружи, а не киснуть в арестантском вагоне...

Состав дернулся и, постепенно набирая ход, покатил дальше. Но спать уже никто не хотел и не мог. Зеки получили новую пищу для разговоров и споров - и урки, и фронтовики обсуждали единственную тему: возможность скорой амнистии. Обсуждали бурно, чуть ли не до потасовки. Одни стояли на том, что амнистия грядет, другие доказывали, что на всех она не распространится.

Спартак в диспуте участия не принимал, лежал на нарах и смотрел в качающийся потолок. Он отчетливо понимал, что если амнистию и объявят, то его самого она уж точно не коснется. И он, успокоенный этой мыслью (а что себя зря терзать - освободят, не освободят?), вновь задремал.

***

 

На очередной остановке со стороны тамбура донеслось азартное сипение, звуки ударов, выкрики вроде: «Он еще брыкается, гад нерусский!..» - и опять глухие тычки. Двое сержантов почти волоком тянули по коридору отчаянно вырывающегося человека. Возле камеры Спартака со товарищи процессия остановилась, из-за спин сержантов протиснулся лейтенант и отпер дверь. Вояки попытались впихнуть несчастного внутрь, но тот каким-то непостижимым образом извернулся и вцепился зубами в руку сержанта.

- Падла! - взревел укушенный, а его напарник, коротко размахнувшись, хрястнул бедолагу по голове автоматным прикладом. Человек рухнул на пол коридора.

- Любимцев, ты его не прибил часом? - озабоченно наклонился над лежащим лейтенант.

- Ничего, товарищ лейтенант, в самый раз, - оскалился сержант, - так сподручней грузить будет.

Закинув автомат за спину, он толкнул второго сержанта, разглядывающего свою прокушенную, кровоточащую ладонь.

- А ну, взяли!

Один схватил лежащего за руки, другой за ноги, и, как мешок с мукой, они кинули трофей на пол камеры, прямо под ноги Спартака. Лейтенант запер дверь, и троица удалилась в конец вагона.

Новенький - совсем старик, лет ему было около шестидесяти - слабо застонал, а Спартак только сейчас заметил, что одет он совершенно иначе: добротные сапоги с непонятным узором, брезентовые штаны и куртка, явно сшитая из выделанной кожи оленя, под которой виднелась синяя, с вышитыми загогулинами на воротнике рубаха. Седые спутанные волосы запачканы кровью, под левым глазом наливался здоровенный синячище. И, что характерно, никаких вещей с собой.

- Саттана перкеле, - пробормотал вновь прибывший и сел, обхватив голову руками, - саттана перкеле...

Обитатели вагона, даже блатные, свешиваясь с полок, разглядывали нового пассажира с неподдельным недоумением и интересом. Значит, подобное здесь не в порядке вещей?..

- Гляди, братва, что за чудо-юдо рыба-кит в нашей камере сидит, - нараспев протянул один и ловко спрыгнул на пол. Опустился на корточки, заглянул гостю в лицо, спросил:

- Ты кто таков, обзовись, чудо!

- Ен уммара тейта... Минула саркее паата...

Урка недоуменно оглянулся и, задрав голову к своим, прокричал:

- Люди, я ни хрена не волоку, что он там лопочет! Зато глянь, Мойка, какие у этого фраера шмотки!

Над краем полки показалось лицо главаря.

- Да, шмотье знатное, - согласился Мойка. - Только что-то оно этому деду не по рангу будет, я думаю. Да и сапоги вроде как тесноваты ему, того и гляди сотрет, бедняга, ножки в кровь.

Блатные дружно заржали.

- А вот мне, пожалуй, в самый раз будут. Ухо, а ну кинь-ка мне, я тут примерю...

Урка, которого Мойка назвал Ухо, тут же вновь наклонился над страдальцем:

- А ну, давай сымай колеса, живенько! Слыхал, что бугор приказал?

Седой сидел, вообще не реагируя на происходящее; тогда Ухо попытался стянуть с него сапог - и тут же отскочил в сторону, получив сильный тычок в колено и шипя от боли.

- Ах ты ж сука! Ладно, сам напросился...

В его руке тускло блеснула заточенная ложка. Ухо приблизил сверкнувшую металлическую полоску к глазам бедолаги и, брызгая слюной, прошипел:

- А ну скидывай сапоги, сучий потрох, шнифты вырежу!

Сверху спрыгнул еще один уголовник...

Где-то Спартак уже слышал этот тарабарский язык, на котором говорил бедолага. Что-то очень знакомое. Давно забытое и тем не менее знакомое. В Лондоне? Да ну, ничуть на английский не похоже. Не немецкий и не польский...

Тем временем таинственный старик, не отрывая глаз от заточки, принялся стаскивать сапог, бормоча свое «саттана перкеле», стянул, швырнул Уху, взялся за второй. Ухо подобрал обувку и передал наверх. Приказал, подкрепляя свои слова жестами:

- Клифт тоже сымай.

На этот раз ему не пришлось дважды повторять - человек быстро стянул куртку и, сказавши отчетливо: «Меннэ пойс!» - бросил на пол. Ухо, гадко улыбаясь, попытался надеть ее, но мешала зажатая в кулаке заточка.

- Да она тебе на одно плечо налезет, - ухмыльнулся второй урка и, выхватив у него куртку, напялил на себя. - Во, глянь, как на меня шита! А тебе штаны в самую пору будут.

В этот момент в голове Спартака что-то щелкнуло. Черт побери, «саттана перкеле» - это ж по-фински как раз и есть «черт побери»! Ну точно! А ну-ка, напряги память, Спартак, как там по-ихнему...

- Терве <Привет (финск.).>, - тщательно выговаривая забытое слово, произнес он, наклонившись к гостю.

Тот резко вскинул голову.

- Микя он сукунименне? Олеттеко суомалайнен? <Как вас зовут? Вы финн? (финск.).> - с трудом подбирая слова, продолжил Спартак. Перед отправкой на «зимнюю войну» их заставляли учить кое-какие фразы из русско-финского разговорника - и надо же, пригодилось, смотри-ка...

Все недоуменно таращились на Спартака, Ухо так и застыл с разинутой пастью.

- Олен суомалайнен, - ответил дед. - Нимени он Хямме Муллоннен. Пухуттеко суомеа? <Я финн, меня зовут Хямме Муллоннен. Вы говорите по-фински? (финск.)>

Между тем Ухо, опомнившись, вновь вознамерился во что бы то ни стало завладеть еще какой-нибудь обновой.

- Так, а ну стоп, мародер! - чувствуя холодок в груди, рявкнул Спартак. - Отставить!

- Ты это кому? - малость опешил Ухо. - Ты это мне? Ты че вагранку крутишь, сука? Ты у меня щас будешь гарнир хавать, босявка, а верзать квасом будешь!

Перехватив заточку, он круговым движением замахнулся на Спартака. Спартак ушел от удара и в свою очередь впечатал кулак в бок зека. Уловил движение за спиной, попытался уклониться, но недостаточно быстро и, получив в ухо, свалился на колени сидящих на полке. Бил второй уголовник, про которого Спартак в суматохе забыл. «Ну вот и кранты, сейчас прирежут, как барана...» Однако, подняв взгляд, он увидел, что Ухо держат вцепившиеся в него Василий и Хямме, а второй уголовник лежит в проходе и над ним, потирая правый кулак, стоит угрюмый Федор. Похоже, поживем еще...

Блатные на полках подняли вой, но вниз спускаться не торопились.

Раздался спокойный голос Мойки, и остальные тотчас замолкли:

- Почто фордыбачишь, пилот? Что ты шорох навел? Этот, - кивок в сторону финна, - тебе кто: сват, брат, кореш? Ты его первый раз видишь. Чего за него мазу держишь, думаешь, ты тут центровой?

После чего Мойка выдал потрясающий монолог - ни одного слова Спартак не понял, однако смысл уловил предельно точно. А смысл был таков:

- Ты, может, думаешь, что конвой будет за тебя заступаться? Здесь, на этапе, возможно! Им в пути мертвые не нужны, это да. Ну, проедешь ты до конца этапа отдельно, может, в карцер тебя упрячут, от греха подальше, а потом-то что? В лагере другой закон - воровской, и по этому закону ты уже приговорен к высшей мере.

- Да? - поднял на Мойку взгляд Спартак. - А что, по закону без предъявления можно человека резать? Ты спросил у него, кто он, откуда? Сам-то кто таков, ты объявился перед людьми?

Мойка удивленно смотрел на Спартака.

- Это что ж за птица с нами в клетку залетела, а? - наконец поинтересовался он. - Давай-ка присядем в сторонке, - и кивнул своим шестеркам. Те быстро освободили уголок на втором, воровском ярусе. - Давай-давай, пообщаемся.

Спартак, оглянувшись на Федора и чуть пожав плечами, полез вслед за Мойкой. Устроившись, Мойка помолчал, глядя на Спартака, у которого возникло ощущение, что тот видит его насквозь, и сказал:

- Ну что ж, похоже, надобно тебе растолковать кое-что... Я на этом этапе смотрящий, ясно? И как смотрящий, людьми поставленный, большую власть тут имею. Люди меня многие знают, а вот ты кто, никому не известно. Так что мои решения, - тут Мойка улыбнулся, - ты можешь обжаловать, как на место прибудем. Там авторитетные люди есть - Крест, Туз, Марсель. Посмотрим, что они решат. Только я тебе заранее скажу: покойничек ты, хоть и дышишь пока... Вот такие у тебя першпективы, фраерок.

Опаньки! Марсель! Неужто старый знакомец? Да нет, не бывает таких совпадений. А вдруг?! Терять Спартаку, судя по всему, нечего, тут Мойка прав, не в поезде, так в лагере точно порежут...

- Марсель, говоришь, решать будет? - небрежно, вроде как даже лениво, проговорил Спартак. - Это какой же Марсель - питерский? Не с Васьки <Имеется в виду Васильевский остров, район в Санкт-Петербурге (Ленинграде).> случаем?

Мойка недоуменно поднял брови; заметно было, что вор не ожидал такого поворота в беседе.

- Которого во Львове на сходняке едва мусора не замели, но он слинял успешно? - продолжал Спартак, видя уже, что попал он, в точку попал, наш это Марсель, старая сволочь!

- Ну допустим, - нехотя проговорил Мойка, - а ты-то тут с какого боку шьешься?

- А ты поинтересуйся, с кем Марсель с того сходняка ноги уносил. А потом мы с тобой, ежели желание не пропадет, еще побалакаем, - закрепляя успех и внутренне ликуя, проговорил Спартак.

- Так ты Марселя кореш будешь? - в глазах Мойки мелькнул огонек недоверия.

- Можно и так сказать, - уклончиво ответил Спартак.

Пусть «уголки» пока в непонятках побудут, а там и Марсель, глядишь, сам объявится...

- Ладно, пошел я к себе, не хворайте тут! И финну вещи верните. За него я ответ держать буду, ежели что.

Спартак спрыгнул вниз и скромно сел на свое место.

Ухо, бросив на Спартака злобный взгляд, и второй уголовник полезли наверх. Сверху тут же послышалось бурное обсуждение, но разговор шел с таким большим количеством жаргонных выражений, что Спартак вообще ничего не понимал. Несколько раз прозвучало имя Марселя. А спустя некоторое время на пол шлепнулись сапоги и куртка.

Пока Спартак вел переговоры с Мойкой, Федор усадил финна на полку и кое-как перевязал ему голову нашедшейся в его мешке тряпицей.

Подобрав с пола куртку и сапоги, Спартак протянул их Хямме. Помялся и, запинаясь, выдал:

- Пидяа киинни, уюстяа вяа, кукан ей тяассяа еняа лоуккаа синуа <Держи, друг, тебя тут больше никто не обидит (финск.).>.

- Вилпиттоомат киитоксени, - с чувством ответил ему Хямме, протягивая руку, - эн унохда ситяа! <Искренне вас благодарю. Я этого не забуду! (финск.)>

Спартак ни хрена не понял, устало присел к стенке и прикрыл глаза. Подумал: «Да, чero у меня никак не отнять, так это умения влипать е различные истории. Теперь еще и Марселя приплел... Эх, ладно, доберемся до места - там видно будет, как из всего этого выпутываться».

Увлекательное путешествие по просторам Родины продолжалось. Спартак беседовал с Хямме, вспоминал все больше финских слов из разговорника и попутно заучивая новые. Более несочетаемых понятий, нежели «Хямме Муллоннен» и «тюрьма», представить себе было трудно. Городской или сельский житель, будь он человеком достаточно сильным, что называется - со стержнем внутри, при определенной сноровке сумеет выжить на зоне, вписаться в тамошнее общество и занять место не на самой низшей ступеньке лагерной иерархической лестницы. Разумеется, будет трудно, разумеется, будет больно. Но это возможно.

Только не для Хямме! Поскольку старь й финн не был ни городским, ни крестьянином. Он был охотником-одиночкой. Последние лет тридцать, после смерти жены, обитал в собственноручно построенной избушке в лесу, жил охотой и рыбалкой, а в городе появлялся только для того, чтобы продать излишек рыбы и мяса и купить крупу, спички, кое-что из одежды, еще какие-то бытовые мелочи... За более чем четверть века Хямме отвык и от людей, и от отношений с людьми, вот в чем дело. «Нельзя жить в обществе и быть свободным от общества», - это все, конечно, правильно, но Хямме-то в обществе не жил! И уж тем более не сможет выжить там, где словосочетание «нельзя быть свободным» приобретало самый что ни на есть буквальный и зловещий смысл...

Простейший пример. Однажды Хямме простодушно поинтересовался, где тут туалет. Спартак не удержался и перевел вопрос финна всем сокамерникам. Никто даже не хихикнул - напротив, мгновенно в «купе» повисла такая тишина, как будто Котляревский сообщил, что знает, как сбежать из вагона и никто беглецов искать не станет. Бедняга Хямме настороженного молчания не заметил. Горя неподдельным желанием помочь страждущему сокамернику, Ухо замолотил по решетке. На шум появился конвойный, и блатарь, изо всех сил сохраняя каменное лицо, попросил его отвести Хямме в туалет. Возвращение бедолаги было апофеозом бесплатного концерта! Такой растерянности пополам с ужасом на лице, таких широко распахнутых, по-детски удивленных глаз Спартаку у людей встречать еще не доводилось. Естественно, все лежали вповалку, в результате чего чуть не схлопотали прикладом от разъяренного конвоира.

Признаться, от хохота не удержался и Спартак... А с другой стороны - что тут такого? Ну, пошутили, ну, посмеялись. В конце концов, у зеков не так уж много поводов развлечься, верно? А будет еще меньше...

Несколько раз Спартак беседовал с Мойкой - его опять же «приглашали» на среднюю полку. Вообще, с того памятного дня у Спартака с блатными установились странные отношения. В разговорах Мойка потихоньку, как-то окольными путями старался выяснить, откуда все же Спартак знает Марселя. Не раз в вопросах Спартак улавливал двойное дно - благо был постоянно настороже. Он пытался отделываться общими фразами, а когда не удавалось, вспоминал блатных корешей Марселя по Питеру, короче, изо всех сил «гнал пургу», так что временами у него самого создавалось впечатление, будто Марсель ему чуть ли не родственник и вся его прошлая жизнь прошла по хазам и малинам среди отпетых уголовников отнюдь не мелкого калибра. Судя по всему, это ему удавалось неплохо - по крайней мере он почувствовал, как изменилось отношение к нему со стороны блатных. Мойка, однако, ни малейшего дружелюбия не выказывал, и несколько раз Спартак перехватывал его мимолетный, словно оценивающий взгляд. И хотя лицо смотрящего было профессионально бесстрастным, всякий раз у Спартака мурашки по спине пробегали.

 

Глава четвертая

 

 

Добро пожаловать в ад

 

На исходе пятого дня этап прибыл на очередной полустанок. Был май, но здесь еще лежал снег, из строений наблюдалась лишь одинокая будка смотрителя, возле которой безостановочно крутилась поземка, а вокруг был лес, лес, лес. Каковой, судя по всему, и придется валить Спартаку в течение пятнадцати лет...

Конвой завозился, началась беготня, отовсюду доносился яростный стук прикладов по решеткам камер.

- Ну что, бродяги, вот и конечная станция, дальше пешедралом, - озвучил общую мысль Мойка.

Конвой выстроился полукругом у вагонных ступенек, и едва Спартак скатился с них, как услышал дружный оглушающий вопль конвоя: «Садись!» Сия команда уже действовала на всех безотказно - даже бывалые фронтовики, как под разрывами снарядов, невольно пригибались, садились на корточки, вжимая голову в плечи. Ветер пробирал до костей.

«Хитро придумано», - сжал зубы Спартак. Если сидишь на корточках, то центр тяжести смещается, подняться трудно, а вскочить так и вовсе невозможно. Всех сажают тесно, вплотную, плечом к плечу, чтоб мешали друг другу даже пошевелиться. Так что ни о каком массовом броске на конвой и речи быть не могло.

Вдоль поезда горели, громко потрескивая, костры, и при их свете происходила выгрузка на снег, счет, построение, опять счет. Снег набился в легкую обувку и не таял.

Прозвучала команда: «Становись! разберись!.. шаг вправо... шаг влево... без предупреждения... Марш!» В ответ на команду собаки на цепях опять принялись драть глотки. И все двинулись по заснеженной дороге куда-то в сумерки, в сопровождении конвоиров - уже не этапных, одетых в шинели, а лагерных, в полушубках. Впереди ни огонька. Овчарок вели вплотную к арьергарду, дабы колонна не растягивалась, и песики то и дело, ласково так, толкали зеков последнего ряда лапами в спину.

Пронизывающий ветер, сволочь, не стихал ни на секунду, и очень быстро Спартак перестал чувствовать ступни. Двигался он на автомате, не глядя по сторонам, пряча нос в куцый воротник. Сколько они прошли по пустынной дороге, было совершенно непонятно - километров шесть, не меньше. Окрик «Остановиться! Построиться!» он услышал, однако смысл приказа дошел до него, только когда он ткнулся лбом в спину впередиидушего. И поднял голову. Дошли наконец. Лагерный забор - из толстенных бревен, метра три в высоту, с пущенной поверх колючей проволокой, возвышался над ними, как крепостная стена, окруженная, правда, не рвом, а песчаной контрольной полосой и вторым забором - колючкой, наверченной в несколько рядов. На крепостных башнях вышек горели прожектора, и площадка перед входом в шлюз была залита белым светом. Перед воротами их в очередной раз пересчитали. Спартак тряхнул головой и поспешно обратился к начальнику конвоя, рассудив, что только тот может, пока не поздно, разобраться в ситуации с беднягой Хямме. Точнее, попытался обратиться, но получил прикладом ППШ промеж лопаток от ближайшего конвоира и заткнулся на полуслове. А оказавшийся рядом Мойка одними губами сказал:

- В строю гавкать разрешено только овчаркам. Не знал? - и опять бросил на него колючий взгляд...

Наконец и этот пересчет закончился, колонна прошла в промежуток между внешними и внутренними воротами... И тут неожиданно - Спартак аж вздрогнул - врубилась музыка. Из невидимых, но мощных репродукторов жахнуло со всей дури:

Утомленное солнце нежно с морем прощалось, В этот час ты призналась, что нет любви...

Спартаку показалось, что он сходит с ума, настолько жутко было слышать этот романс в этих обстоятельствах, он судорожно огляделся - и увидел ошарашенные, испуганные лица. Кто-то в толпе не то заплакал, не то завыл <Трудно сказать, почему не играли, например, сталинские марши. Но сие исторический факт.>...

- Вот мы и дома, - громко сказал Ухо.

***

 

Затем была баня - причем раздевалку, как в глупом детском анекдоте, от самой бани отделяло метров двадцать, которые приходилось преодолевать бегом, в костюме Адама.

Затем была стрижка - практически наголо. Затем выдача воняющей хлоркой одежды, матрасов, подушек и прочего нехитрого лагерного скарба. Зачитывание правил внутреннего распорядка...

К концу всех мытарств Спартак так устал, что готов был лечь прямо на мерзлую землю и закрыть глаза. И пусть его расстреливают на хрен. Хоть за неповиновение, хоть за попытку к бегству.

Единственное, на что он нашел силы, это, приостановившись неподалеку от дежурного оперативника в административном здании и ни к кому конкретно не обращаясь, глядя в пространство, быстро сообщить:

- Этапный конвой посадил в наш вагон случайного человека. Поймал на каком-то полустанке и...

- Разговоры! - опер угрожающе сделал шаг вперед.

- Виноваты они, а отвечать вам, - еще быстрее, пока не прервали, сказал Спартак. - Когда выяснится, что здесь находится человек, которого без постановления суда и...

Тут-то оперативник его и прервал - коротким тычком в зубы...

Барак, похожий не то на сарай, не то на амбар, сырой и холодный. Крошечные окна под самым потолком, похожие на амбразуры. Ряды шконок. Параша неподалеку от выхода - простой жестяной бак, накрытый крышкой.

В полубессознательном состоянии Спартак раскинул матрас на первой попавшейся свободной «кровати», рухнул на него прямо в одежде и отключился.

***

 

Так и начался новый виток в жизни Спартака Котляревского.

Следующий день начался с утренней поверки, однако после завтрака вновь прибывших на работы не погнали - было объявлено, что руководство пошло навстречу пожеланиям, на работы завтра, пока определимся, кто на что годен, так что устраивайтесь, выберите старост, актив, дежурных и прочая, прочая, прочая...

Все, кто ехал в вагоне, оказались в одном бараке, причем воры немедля отделились и отгородились. Вообще, состав лагеря, как очень скоро выяснилось, был весьма пестрым: среди политических были и чечены, и прибалты, и бандеровцы, и поляки; среди блатных встречались и «махновцы», и польские воры, в общем - вся радуга...

***

 

... - Ну и, короче, выяснилось, что ошибочка вышла. Так что этого финна сегодня отправят обратно, - закончил сержант Степанов, переминаясь с ноги на ногу. - Завтра с утра в поселок машина пойдет, подвезет его... а оттуда до станции сам уж как-нибудь, это, дошлепает. Не боярин поди.

И он потупился виновато, примолк, хотя, ежели откровенно, его вины в происшедшем не было ни грамма.

Молчал и Кум, сиречь начальник оперчасти лагеря, - он в этот момент был занят архиважным делом: аккуратно наливал в металлическую кружку кипяток из мятого чайника, немного, на треть примерно. Сержант исподлобья наблюдал за этим процессом.

Каждое утро Кум начинал с этого, с позволения сказать, ритуала - с кипящего чайника и кружки... Нет-нет, ничего необычного и уж тем более подозрительного. Любой из подчиненных Кума, сиречь из сотрудников оперчасти (или, как говорит контингент, абверовских кумовьев), утречком заглянув к своему начальнику и застав его за этим занятием, ничуть увиденному не удивится. Ну разве что решит: «А чего ж в кабинете-то? Проспал Кум, что ли?..»

И будет категорически не прав. Потому что вот уже долгое время в кабинете начальника оперативной части каждое - каждое! - утро начиналось именно с этого.

 

С ритуала. А иногда - вот как, например, сейчас - ритуал совмещался с работой.

- Ну-ну, продолжай, - бесстрастно подбодрил он сержанта. Отошел от зеркала и достал из ящика стола нож. - Что замолк, а? Я слушаю предельно внимательно.

- Так, собственно, это вроде как и все... - буркнул Степанов.

Кум хмыкнул, вернулся к зеркалу и принялся неторопливо строгать в кружку ломтики хозяйственного мыла. Потом вытер нож, положил обратно в стол, взял кисточку с полки под зеркалом и взбил мыльный раствор в пену. Сказал лениво:

- Все-то оно все... А вот скажи-ка мне, товарищ сержант, как так получилось, что совершенно случайного человека хватают за жабры на каком-то занюханном полустанке, пихают в поезд - заметь, кстати: в спецпоезд - и ни с того ни с сего привозят в лагерь, за порядок в котором отвечаю и я в том числе? Без суда? Без сопроводительных документов?!

Еще чуть-чуть - и голос его сорвался бы на крик.

- Так я ж и говорю: ошибка вышла... - хмуро буркнул сержант.

Кум шумно выдохнул воздух, постоял несколько секунд с закрытыми глазами, потом невозмутимо обмакнул помазок в пену, встряхнул и стал намыливать щеки, глядя в зеркало.

Нет, ребята, что ни говори, а альтернативный путь - только водка. Много водки. Ну, или спирт на крайняк. Но все равно - много спирта... Однако ж, видите ли, спиваться, подобно Хозяину Климову, у Кума душа напрочь не лежала.

- Миленькая ошибочка, - сказал он, не прекращая ритуала бритья. - То есть кто-то из наших будущих постояльцев по дороге ушел в рывок, конвой его профукал и, чтобы не нарушать отчетность, замел ни в чем не повинного финского жителя. Выдал его за беглого, да?

- Выдать-то выдал... - помялся Степанов. - Вот только в рывок никто не уходил. Этот чухон лишним оказался...

Кум бросил помазок в кружку, раскрыл бритву, пару раз провел по ремню, направляя, и приступил к основной части ритуала - собственно к бритью. Спросил:

- Это в каком это смысле - лишним?

- Ну, то есть, там такая ерунда получилась... - путаясь в словах, принялся объяснять сержант, отчего-то глядя на портрет Дзержинского над начальничьим столом. - В общем, в Ленинграде к паровозу прицепили вагон. Лейтенант, который из конвоиров, ведомость переписал, ну, то есть добавил к прежнему списку новые фамилии... Вот, а в том вагоне зек один к нам ехал, тоже чухон, между прочим, а фамилия у него, извиняюсь, Хей-кинн-хейм-ме, - заковыристое слово Степанов произнес медленно и по слогам, однако ж без запинки. - И фамилия эта в строчку, вишь ты, не влезла! И лейтенант перенес ее на следующую строчку. И машинально на той, второй, строчке номер поставил... Вот и получилось, что полфамилии - это один человек, а пол - другой.

- Ага.

Неведомо откуда и неведомо почему в памяти вдруг всплыли звание и фамилия: «поручик Киже», - но кто таков сей поручик и с какого перепуга он вдруг вспомнился, начальник оперчасти не знал.

- И что же, - сказал он и надул щеку для пущей чистоты бритья, - этот, Хренайнен который, доехал до нас?

- Да в лучшем виде!

- А тот... второй финн?

- Дык сегодня обратно отправим... со всеми положенными извинениями...

- А отчетность?

- Товарищ начальник, дык все же сошлось: сколько фамилий - столько людей...

- Но в ведомости-то на одного больше числится! - Товарищ начальник отвернулся от зеркала и пристально посмотрел на Степанова. - Смир-рна, - сказал он.

Сержант мигом вытянулся во фрунт.

- Голубь мы мой, - сказал Кум проникновенно, - ты сам-то понимаешь, что несешь? В ведомости после фамилии любого заключенного ставятся его имя, отчество, дата рождения, статья, срок... И что было написано рядом с фамилией несуществующего финна? Что-то же должно быть написано! Кто-то же должен был вписать в ведомость его данные?!

- Не могу знать, - вздохнул Степанов.

- Ну ладно, - не слушая, продолжал начальник, - кто-то то ли по дурости, то ли по пьяни ошибся. Но там, насколько я знаю, там было двое: капитан и лейтенант. Не считая прочей шушеры при погонах. И никто из них даже не заметил, даже, черт возьми, не заподозрил, что происходит какая-то хрень?!

Сержант молчал, глядя в пол.

- Конечно, не заподозрил! Зачем? Ведомость не сходится - подумаешь! Куда как проще схватить первого попавшегося человечка и вместо мифического зека отправить в лагерь!

- Товарищ начальник, но ведь выяснилось все, ведомость исправим, подчистим... - позволил себе реплику Степанов. Кажется, он искренне не понимал, почему бесится его командир.

«Меня окружают идиоты», - вспомнилась Куму неведомо чья цитата. Хотя, по большому счету, сержант ни в чем не был виноват.

Кум стер пену с бритвы, провел рукой по щеке и результатом остался доволен. Потом еще раз поправил лезвие на ремне и приступил к бритью другой щеки.

Ну да, альтернатива - только водка.

...Паршивее всего ему было по утрам. Начальник оперчасти просыпался и долго лежал на спине с закрытыми глазами, всякий раз по новой привыкая к теперешней реальности, до тошноты постылой, прислушиваясь к лаю собак в питомнике и воплям похмельных сержантов, проводящих перекличку... Утром руки дрожали, как с перепоя, из зеркала таращилась мятая, тупая рожа вертухая. Не хотелось ничего. Хотелось сдохнуть к чертям собачьим... Малодушие, наверное, но - ежели честно, вот ежели положа руку на сердце - у многих ли достанет сил примириться с тем, что весьма успешная карьера чекиста в одночасье вдруг рушится, что самый дорогой на свете человек собственноручно им убит, а сам он, вместо повышения, вместо ответственного участка работы отправляется в глухомань, в какую-то занюханную Карелию - на должность начальника абвера богом забытой зоны? И впереди - ни перспектив, ни будущего, ни возможности что-либо изменить в дальнейшей судьбе... Жизнь, считай, закончилась, так толком и не начавшись.

Ежели честно, то мало у кого хватит сил не спиваться, как, например, начальник лагеря Климов, Хозяин, не свихнуться или... или не застрелиться. (Признаться, мысль о пуле в висок посещала Кума примерно раз в два дня.)

Однако начальник оперчасти не мог, не хотел и не собирался позволять себе опуститься, а тем более демонстрировать собственный депрессняк подчиненным. Вот оттого он и начинал рабочий день с ритуала бритья - неторопливого, тщательнейшего и вдумчивого. Черт подери, как ни банально и как ни высокопарно это звучит, но скрупулезное соблюдение неких бытовых правил, начиная с чистки зубов и заканчивая мытьем посуды, аккуратность во всем - только это позволяло ему держаться на плаву и сохранять человеческий облик. Робинзон ведь выжил? Хотя, говорят, его реальный прототип разучился говорить, держать ложку с вилкой, да и вообще в животное превратился... но мы не на необитаемом острове, нам, товарищи, в зверушек превращаться никак не можно, мы людьми были, людьми и помрем...

- Ладно, - задумчиво пробормотал он, приступая к подбородку. - А и в самом-то деле, все выяснилось, отчетность не нарушена, бедный финн свободен... Вольно, сержант, вольно. Молись богу, которог<