Познание самого себя. Стоит ли бояться болезней?

 

Природа жестока, но, как правило, справедлива. Сильный пожирает слабого. За излишества надо платить. Эти формулы въелись в наше сознание крепче, чем десять заповедей.

Но не все в жизни подчиняется ясным, неумолимым законам бытия. Вот, например, болезни. Они набрасываются на нас внезапно. Мы перебираем в памяти прошлое и не можем понять, как и почему заболели. Недуги поражают без всякой логики. Они порой щадят стариков и истребляют молодых. «Это превосходит все наши человеческие мерки. И даже на смертном одре я не приму этот мир Божий, где истязают детей», – говорил в отчаянии один из героев «Чумы» Альбера Камю.

Неужели природа, которую мы надеялись научить правилам хорошего дарвиновского тона, так бессмысленно и беспощадно жестока? Разобраться в тайнах наших страданий помогут специалисты новой научной дисциплины – эволюционной медицины. Они пытаются понять, почему человечество влачит бремя своих недугов. Поиск уводит их далеко в прошлое, заставляя вспомнить становление Homo sapiens. Собственно говоря, их метод не нов. Уже давно анатомы, всматриваясь в современников, находят меты давних эпох – рудименты. Так, легкий волосяной покров мы носим в память о звериной шерсти, покрывавшей когда‑то тела древних гоминидов, защищая их от холода. Такими же пережитками прошлого кажутся хвостовые позвонки, ибо никто из людей, исключая редкие аномалии, давно не носит хвост. Не нужен человеку и аппендикс. Быть может, и многие болезни, убивающие нас сейчас, достались нам как память о прошлом?

 

* * *

 

Обычно недуги мы встречаем во всеоружии. Наш организм состоит примерно из десяти квадриллионов клеток. Каждая из них снабжена химической меткой. Этот знак все равно, что паспорт или мундир. Если он есть, сразу видно, что перед нами «подданный» огромного «организма–государства». Если его нет, значит, сюда пробрался посторонний, пришелец, чужак, и расправа с ним недолга. В этом обществе царят драконовские законы: за ношение поддельной или неряшливой метки немедленно следует смертная казнь. Раненые или состарившиеся «жители» обречены; у них есть лишь право покончить с собой. За соблюдением этих неумолимых законов следят многочисленные клетки–киллеры – «полицейские иммунной системы». Каждая сотая клетка нашего организма работает в этой «службе безопасности»: выслеживает, контролирует, расправляется, наводит порядок. Все наше тело находится под неусыпным наблюдением таких клеток.

Иначе и быть не может. Ведь организм – это государство, которое непрерывно ведет войну с врагами, проникающими извне. И все‑таки некоторые недуги мы не распознаем в упор. Почему?

Напрашиваются два вывода. Либо эта болезнь стала досаждать организму человека спустя многие тысячи лет после его появления и никакого оружия против ее возбудителей он не припас. Наглядный, пусть и не вполне корректный, пример: повальное вымирание индейцев Северной Америки от незнакомых им и, на наш взгляд, не очень опасных болезней, занесенных европейцами. Либо, – другой вывод, – в истории человечества эти болезни сыграли свою положительную роль. Когда‑то они были чем‑то полезны для древнего человека.

Попробуем рассмотреть оба этих варианта. Начнем с коварных врагов, крадущихся к нам с той стороны, откуда не выставлены часовые.

 

* * *

 

Болезнью XX века стал рак. Вредные опухоли готовы исподволь поразить практически любой орган нашего тела. А мы? Мы даже не знаем в точности, как возникает рак. Наш организм, бурно реагирующий на легкую простуду, сперва просто не замечает, что внутри него угнездилась опухоль, как птица не отличает, что в ее гнезде поселился кукушонок. Мы бьем тревогу, лишь когда болезнь становится неизлечимой. В чем же дело? Наверное, в том, что в древности люди крайне редко болели раком.

Это в наше время воздух, вода и пища пропитаны экологическими ядами, то и дело вызывающими вредные мутации даже у людей молодых. Очевидно, прежде от рака страдали лишь люди, доживавшие до мафусаилова века. А поскольку таких было очень мало, то природа не позаботилась даже о предупредительных знаках – симптомах, которые немедленно подсказали бы о появлении опухоли. И вот, как только средняя продолжительность жизни резко увеличилась, на нас эпидемией обрушился рак.

 

* * *

 

Теперь обратимся к другому варианту – к тому, что «полезное, с просроченным сроком годности» начинает нам скорее вредить, чем помогать.

Сто тысяч лет назад, когда Homo sapiens населил африканские саванны, он не летал на тряском аэроплане, не плавал на корабле и даже не катался на карусели под радостный смех сородичей. Все названные сцены роднит одно. На палубе корабля, в салоне самолета и во время аттракциона нас часто укачивает. К горлу подступает тошнота. Приступ «морской болезни» протекает мучительно, хоть к настоящим недугам ее и не причислишь. Почему же наш организм реагирует так бурно?

Потому что, когда нас укачивает, страдает вестибулярный аппарат. Мы теряем ориентировку в пространстве. Что это значило в те времена, когда не было ни авиации, ни навигации? Что в организм попал яд! Похоже, тошнота является одним из древнейших инстинктов человека. Наших предков тошнило, когда они съедали что‑то ядовитое. Организм как можно быстрее извергал съеденное, надеясь спастись от токсинов. Вот и теперь, стоит нам выбраться на палубу подрагивающего корабля, как организм пытается повторить давний, помогавший предкам опыт.

Другой пример – подагра, так мучившая Тургенева. Приступы ее невыносимы. Ночами напролет от нее ноют суставы, кости, хрящи. Так почему бы ученым не отыскать наконец ген подагры и не «отключить» его? Болезнь исчезнет. «Но что будет с потомками?» – вопрошают скептики.

Причина подагры в нарушении обмена веществ. В крови больного нарастает содержание мочевой кислоты. Кристаллики ее солей откладываются в суставах, чтобы потом, – например, в сырую погоду – все тело дрожало от боли.

Итак, отключится ген. Исчезнет избыток мочевой кислоты. Что дальше? Ученые давно заметили, что человек по количеству мочевой кислоты в крови опережает всех прочих представителей фауны. И лишь недавно выяснилось, что это – одна из причин, по которой люди так долго живут. Мочевая кислота защищает наши клетки и хромосомы от окисления и неминуемых дефектов. Ее можно сравнить с цинковым покрытием, нанесенным на лист железа. Если бы покрытия не было, лист быстро проржавел бы. И если бы не мочевая кислота, люди, быть может, умирали бы уже лет в сорок от полной изношенности организма.

 

* * *

 

Так обстоит дело со многими болезнями. Искореняя их, мы расчистим дорогу новым, более страшным недугам. Так обстоит дело и с вредными привычками. Считается, что быть полным плохо. Родители крепятся сами и отваживают детей от похрустывающих булочек, картофельных чипсов, пышных гамбургеров и сладковатой кока–колы, раз и навсегда уяснив, что, прибавляя калории, мы отнимаем здоровье. Но дети все так же тянутся к запретной пище. Что‑то глубинное, подсознательное побуждает их питаться вопреки науке. Почему?

Ответ надо искать опять же в прошлом. В ледниковом периоде в пище человека постоянно не хватало жиров, углеводов и сахаров. Рацион был очень скуден. Длинной, суровой зимой люди слабели и умирали от нехватки питательных веществ. Спастись можно было, раздобыв что‑нибудь очень питательное, богатое калориями. Так, в нас укоренилась тяга к пище, помогающей нагулять жирок. Наши пышные животы, которых мы стыдимся, – дань долгим тысячелетиям, когда выживали лишь успевшие наесться до отвала.

Итак, мы зачастую сами решаем, что считать болезнью. Ибо любое состояние, испытываемое нами, в чем‑то отличается от идеального и, значит, является неблагополучным. Неужели нас постоянно надо лечить? Врачевать от всего? Головная боль и плохой цвет кожи, покашливание и морщины, спазмы в мышцах и тяжесть в желудке, перхоть и выпадение волос – решительно любое наше ощущение, любое моментальное телесное проявление можно истолковать как признак болезни, которую остается только назвать. Начинается перебор лекарств, консультаций, диагностик и прочих вариантов. По отдельным, отрывочным «кадрам» мы пытаемся восстановить целостный процесс, изводя в этих попытках немало сил и порой впрямь заболевая. Во многих случаях то, что мы понимаем под «болезнью», скорее выявляет нашу самооценку, а вовсе не свидетельствует об опасном нарушении функций организма.

 

* * *

 

«У него дрожала даже рука, державшая перо. Мало того, у него стала течь слюна. Голова у него бывала ясной только после пробуждения от сна, который приходил к нему после большой дозы веронала. И то ясной она бывала каких‑нибудь полчаса. Он проводил жизнь в вечных сумерках. Словно опираясь на тонкий меч со сломанным лезвием», – такую запись под названием «Поражение» оставил незадолго до самоубийства Акутагава Рюноскэ. Муки душевной болезни кажутся адом человеку, захваченному ей. Нигде он не знает покоя. Его мозг, как заезженная пластинка, в сотнях вариаций повторяет одну и ту же навязчивую мысль, пугающую, прилипчивую мысль.

И все же, настаивают теоретики эволюционной медицины, даже психические болезни помогают животным в борьбе за существование. Покажем это на примере маниакально–депрессивного психоза – любимой болезни советских психиатров.

Основные симптомы: уныние и страх. Человеку все надоедает; жизнь не удалась; жить незачем; кругом одни враги…

Долгое время подобные навязчивые состояния пытались лечить медикаментозно. И лишь в последние годы эволюционные медики задумались о том, как обстоит дело с маниями и депрессиями в самой природе. А может быть, не надо бояться этих состояний и в них тоже есть свои хорошие стороны? Ведь человека, мучимого депрессией и страхом, особенно пугает то, что ближние сочтут его «психически ненормальным»! Его заклеймят, задразнят, «посадят на цепь дурака и сквозь решетку, как зверька, дразнить тебя придут».

Полноте! А болезнь ли это? А если это не отклонение от нормы, а особая, древнейшая тактика организма, помогающая ему выстоять в борьбе с трудностями? Зачем же тогда стесняться ее? Стоит лишь порадоваться тому, что ваш организм решил на бессознательном уровне справиться с проблемами, разобраться в которых человеческий разум не в силах? Быть может, впадая в жестокую депрессию, человек на самом деле погружается в странный «дневной сон», чтобы несколько месяцев спустя пробудиться к жизни бодрым и здоровым? И не надо мучить его, укорять, тормошить, пытаться лечить. Все пройдет, если вы оставите его в покое!

Британский психолог Джон Прайс наблюдал за депрессиями среди человекообразных обезьян. Страдавшие этими неприятными приступами животные порывали всякие контакты с сородичами, замыкались в себе, подолгу сидели на месте, отказываясь принимать пищу. Знакомая картина! Мы, люди, стремясь чего‑то добиться, но потерпев неудачу, в отчаянии сворачиваемся на диване калачиком, по–обломовски, и бесцельно щелкаем телевизионным пультом, не желая никого видеть и не собираясь ни с кем разговаривать. В нашем жестоком и яростном мире таких неудачников спешат сбыть врачам. А вот сломленные жизнью обезьяны, поведя себя чуть ли не как юродивые, этим спасались!

Дело вот в чем. Обезьяны, как и люди, впадают в депрессию чаще всего, потерпев жестокое поражение в социальной жизни. Допустим, какому‑то молодому самцу не нравились прежние порядки в стае. Он вздумал перечить вожаку. Но бунт не удался. Теперь вожак и его подпевалы будут постоянно преследовать ослушника, мстить ему. А он, как мы уже сказали, начинает вести себя как безумец – этакий «гамлет–обезьян» в дочеловеческом мире. Вожак сразу теряет интерес к чудаку. Дерзость несчастного забывается. Теперь он смотрит на жизнь спокойнее и понемногу восстанавливает утраченные было социальные связи. Он переждал, поумнел, спасся.

Итак, депрессия в животном мире (и, очевидно, на ранних стадиях человеческого существования) была периодом искупления плохих проступков. Особь удалялась от всех, чтобы вернуться «с незапятнанной репутацией».

 

* * *

 

Итак, не все, что кажется нам болезнью, надо непременно лечить. А мы… мы в поисках здоровья готовы прямо‑таки истязать себя, даже не задумываясь над тем, нужна ли такая помощь организму. А врачи? Они готовы следовать нашим прихотям, хотя и знают, что выполняют «бесполезную работу».

В одних случаях, стремясь вылечить человека, врачи, как сказано выше, подчас борются с самим человеком. Депрессию можно травить таблетками, пока пациент не умрет или «не подсядет на колеса».

В других случаях врачи в угоду нам принимаются лечить симптомы, не добираясь до самой болезни. Особенно грешат этим фармацевты, усиленно рекламирующие таблетки и микстуры, которые «подавляют кашель», «сбивают жар», «избавляют от насморка». С таким же успехом можно уверять, что зонт, поднятый над головой, «избавляет от дождя». Ваша голова действительно останется сухой, но ноги‑то по–прежнему будут шагать по лужам.

Жар, кашель, насморк – все это симптомы сражения, происходящего в организме больного. И если звуки сечи вам тягостны, вы можете вооружить союзное вам войско картонными мечами – принять новомодную таблетку. Все признаки распри исчезнут, но армия‑то будет разбита, а болезнь победит!

Температура – это тот же меч, которым воспользовался ваш организм. Температура повышается потому, что многие бактерии и вирусы плохо переносят даже небольшой ее рост. Пока в вашем организме держится жар, враги, проникшие в него, гибнут толпами. Приняв какое‑то средство, понижающее жар, вы поможете им, дадите им передышку, а потом, лежа на больничной койке, будете удивляться, почему у вас такой плохой иммунитет.

Кстати, американский биолог Мэтью Дж. Клагер наблюдал, что даже холоднокровные ящерицы, подхватив какую‑то инфекцию, лечат себя жаром. Они выбирают местечко потеплее и подолгу сидят там, пока микробы, напавшие на них, поджариваются, как в аду.

Возвращаясь в наш, человеческий, мир, добавим, что известны случаи спонтанной ремиссии больных раком, происходившей после того, как они перенесли серьезное инфекционное заболевание и долгое время лежали в горячке.

Кашель и насморк – это тоже наше оружие. Мы выбрасываем микробы наружу, чтобы они не плодились внутри нас, отравляя организм.

Конечно, порой наша телесная реакция бывает чрезмерной. Пример тому– аллергия. Однако поспешность, с которой организм обороняется от мнимых врагов, вполне объяснима с эволюционной точки зрения. Если бы он медлил да разбирался, род людской, быть может, давно исчез бы с лица земли. Бурная реакция увеличивает шансы на выживание!

 

* * *

 

Сто тысяч лет забытой истории лежат бременем на человеческом организме. Охотник–дикарь, бродивший по Африке, и горожанин–европеец живут в совершенно несходных условиях. Организм задумывался для одной цели, а используется не по назначению. Отказываться надо от многого, а Природа делает это очень осторожно. Она любит эволюцию – не революцию. Она наслушается жалоб от многих поколений, прежде чем решится на перемену. Природа нам не Лысенко, «выводивший» в пятилетку по пять новых видов. «Семь раз отмерь, один – отрежь» – это про нее. А если вспомнить, что человек в подавляющей массе своей стал «городским животным» совсем недавно – в лучшем случае несколько поколений назад, то легко понять, что многое в наших организмах просто противоречит нашему нынешнему опыту. Мы, конечно, меняемся, но меняемся постепенно, а значит, ощущения дискомфорта и неблагополучия будут нашими постоянными спутниками.

Вы видели когда‑нибудь, как работает художник, «записывая» старый холст новой картиной? Долгое время его работа напоминает странную смесь, например, пейзажа, медленно исчезающего под наплывом красок, и каких‑то новых объектов, постепенно заполняющих холст. Такой же смесью нового и устаревшего видится человек. Он развивается. Эволюция постепенно переписывает все его существо заново. Поколения людей могут испытывать дискомфорт лишь потому, что Природа – этот величайший художник – прорисовывает прямо в нашем теле черты другого, более совершенного существа. Любой из нас – это гибрид человека прошлого и будущего. Осколки двух этих существ, еще несозданного и уже разбитого, глубоко вонзившиеся в тело, мучат нас всю нашу жизнь. Это – обстоятельства, в которых нам приходится жить. И нужно ли реагировать на них чересчур болезненно?

 

* * *

 

Перед людьми возникает странная дилемма: либо жить надо так, как жили наши далекие предки – самые «нормальные» люди на Земле. Либо надо спокойно отнестись к тому, что ваше тело – опытный образец, на примере которого Природа ищет, как исправить отклонение от нормы. И если именно на вашем примере она применит неверное средство, не пеняйте Природе. Она не волшебница, она только учится.

А ошибок у Природы много. Когда‑то известный немецкий физик Герман Гельмгольц сказал: «Если бы кто‑то из студентов принес мне такую конструкцию, как человеческий глаз, я бы, не говоря ни слова, выставил его за дверь». Действительно, световые лучи попадают на сетчатку нашего глаза самым причудливым путем, преодолев ряд ненужных препятствий. Вдобавок все, что мы видим, отражается на сетчатке в перевернутом виде, и головной мозг старательно исправляет искаженную картину.

Еще один промах Природы: пищевод и трахея расположены очень неудачно. Они находятся рядом, и потому кусочки пищи вполне могут соскользнуть в дыхательное горло. Пространен список людей, умерших по этой причине. Конечно, Природе пришлось принимать особые меры, чтобы это происходило как можно реже, но и сейчас любому из нас достаточно одной неловкости, чтобы прямо из‑за стола перебраться туда, где трапезничать будут нами.

Однако этот анатомический недочет вполне понятен, если вспомнить об эволюции. Пищевод появился раньше, чем трахея. Первые обитатели Океана усердно поглощали пищу, но атмосферный воздух их не интересовал. Лишь со временем древние рыбы, выставляя голову над водой, стали поглощать воздух. Отверстие, через которое он поступал, – этакий «свищ» – появилось, конечно же, в верхней части головы: там, где давно находился пищевод. Что ж, более подходящего места было не найти. Вот и получилось у Природы, как у лекаря, вздумавшего хранить яд и лекарство в одинаковых склянках. Время от времени кто‑нибудь да перепутает и… поперхнется от куска, попавшего не в то горло.

Казалось бы, за сотни миллионов лет можно было бы что‑то исправить, но Природа чаще всего не ищет худа от добра. Гибнет ведь меньшинство. Зачем же о нем заботиться? Вот так и не появилась популяция животных, у которых отдельно – глотательное горло, а отдельно – дыхательное горло.

Итак, с точки зрения эволюции, наши отдельные катастрофы – благо для всего сообщества. Мы – лишь звенья в эволюционной цепи. Чтобы понять, что с нами происходит – даже на уровне болезней, – надо понять нашу историю, историю вида Homo sapiens. Прошлое неотступно воскресает в нас. Наши недуги – это этапы большого человеческого пути.

 

ПОТЕРЯВШИЕ ПАМЯТЬ

 

Недавно телевидение показало фильм «Чистая страница» про детектива, потерявшего память. Каждый день он вынужден начинать жизнь как бы заново, с чистого листа, поскольку абсолютно не помнит, что произошло накануне… Неужто такое может быть самом деле?

Оказывается, создатели фильма ничего не придумали. В жизни бывает еще и не такое…

В середине рабочего дня Гарри Диберт поднялся со своего рабочего кресла, подхватил пиджак, висевший на спинке, вышел из офиса на улицу и… исчез. Обнаружили его лишь через неделю в 800 км от города, бредущего по обочине шоссе в дыму очередного лесного пожара.

На расспросы полицейских он ответил, что направляется домой, в Форт–Брек, где его ждет беременная жена. А ему самому 23 года и он – сержант–контрактник.

Стражам порядка показалось подозрительным, что опрашиваемый ими человек уменьшает себе возраст по крайней мере лет на десять. Кроме того, им было известно, что та воинская часть, на которую ссылался псевдосержант, давно уже не квартирует в Форт–Бреке.

Диберта задержали и отправили в участок, а оттуда – в больницу. Первый же невролог, к которому он попал, поставил диагноз: ретроградная амнезия. Что в переводе с латино–греческого языка медицинских терминов на обыденный можно толковать примерно так: «идущее назад беспамятство». Или, говоря проще, утрата памяти на прошедшее.

Потерянное прошлое может охватывать любой период, завершающийся настоящим моментом – от нескольких дней до всей предшествующей жизни.

Вот два характерных примера.

С Луизой Лорен, жительницей Нанта, во время родов случился продолжительный обморок. А когда она пришла в себя, то оказалось, что больная утратила всякое воспоминание о своей супружеской жизни. Всю жизнь до замужества она помнила прекрасно, но с ужасом отталкивала от себя мужа и ребенка, утверждая, что она знать их не знает…

Родители и друзья с большим трудом убедили Луизу, что ей легче будет считать себя утратившей часть памяти, воспоминания о годе своей жизни, чем признать своих близких обманщиками и отказаться от собственного ребенка.

А юный Джон Ригби, житель штата Пенсильвания, на повороте по неосторожности вывалился из машины. На его счастье автомобиль двигался с небольшой скоростью, так что при падении Джон не разбился. Он лишь на несколько секунд потерял сознание. Но когда пришел в себя, то поразил даже видавших виды психиатров. Оказалось, что за этот короткий промежуток времени он практически полностью утратил все навыки, приобретенные за всю предыдущую жизнь.

Перед изумленными очевидцами происшествия предстал большой младенец, который не говорил, не мог есть самостоятельно, не узнавал никого из окружающих.

Его пришлось приучать заново к горшку, затем к умению пользоваться ложкой, разговаривать и т. д. Правда, прогрессировал Джон быстрее, чем обычный младенец – через месяц он уже умел ходить и есть без посторонней помощи, перестал тянуть руки, чтобы поймать солнце, стал понимать, что в зеркале видно лишь отражение… Еще через несколько дней он научился читать по слогам и писать, причем одинаково обеими руками.

В конце концов, он, со слов окружающих, стал понимать и что с ним произошло. Однако собственных воспоминаний о предыдущей жизни он так и не приобрел.

Понятливость, рассудительность, любознательность – вот его черты спустя два года после рокового события. Это очень культурный, тонко чувствующий человек. Однако с прошлым его объединяет лишь внешность да документы на прежнее имя. Характер и вкусы, манеры и структура речи совершенно переменились.

Еще два года ушло на то, чтобы с помощью гипнотерапии хоть как‑то объединить две личности – прежнюю, пробивавшуюся в сознании островками памяти, и новую, приобретенную.

Наряду с ретроградной амнезией, встречается, хотя и реже, антиретроградная, то есть амнезия, как бы идущая вперед от события, которое ее вызвало.

Человек поскальзывается, падает, теряет сознание, а потом вдруг оказывается, что он прекрасно помнит все, что с ним было до падения, но не может вспомнить, что он делает или говорил пару минут назад.

Приехав в больницу, он уже не в силах рассказать, как туда добрался. Встав из‑за стола, тут же забывает, что ел на завтрак, и кушал ли вообще…

До мировых войн оба вида амнезии встречались не так уж часто. Так что врачи могли наблюдать своих пациентов годами и описывать их приключения подробнейшим образом, иной раз делая из истории болезни увлекательный роман.

Но после Первой, а в особенности после Второй мировой войны амнезия стала весьма распространенным явлением. Автомобильные катастрофы, всеобщее ускорение жизни тоже сыграли в этом немалую роль.

Пронаблюдав тысячи случаев амнезии, врачи пришли к твердому убеждению, что ее непосредственной причиной является либо послетравматический шок, либо мозговая травма. Это, кстати, тоже упоминается в фильме.

Невролог, к которому попал Гарри Диберт, заключил поначалу, что виной всему стресс, который тот перенес. На голове он не заметил никаких следов ушиба, а вот жена сказала, что последнее время он весьма нервничал, переживая неприятности на работе.

Кроме того, амнезия его была не полной, кое‑что пациент все‑таки помнил. Так он узнал свою жену Джулию, когда она по первому же звонку приехала в психиатрическую лечебницу.

Правда, он не сразу вспомнил, как ее зовут. Зато спросил вдруг, как себя чувствует Банки. И тут настала очередь Джулии мучительно вспоминать, кто же такой Банки. Наконец она вздохнула с облегчением: так муж когда‑то называл их еще не родившегося первенца.

Жена также рассказала, что последнее время мужа мучили частые головные боли. Она не раз видела, как он глотал аспирин.

Когда Диберта перевели в другую больницу, поближе к дому, к нему наведались дети. Однако он их не узнал – ведь они родились позднее, чем Шлет назад…

Впрочем, его амнезии вскоре пришел конец. Врачам удалось отыскать ее первопричину. Послойное сканирование мозга на томографе показало, что в мозгу пациента образовалась большая киста.

При операции выяснилось, что эта опухоль наполнена спинномозговой жидкостью и уходит глубоко в мозг. Поэтому хирурги не стали вырезать опухоль, опасаясь повредить нервные ткани, а попросту выкачали из оболочки жидкость. Опухоль значительно уменьшилась, и пациенту стало легче. К нему вернулась память, и вскоре он смог снова заняться своей работой.

Благополучно закончилась, если помните, и история с частным детективом, упомянутым в самом начале. А вот в жизни такое, к сожалению, случается далеко не всегда. То же телевидение недавно рассказало о бывшем венгерском военнопленном, который со времен Второй мировой войны находится в психиатрической клинике, поскольку практически ничего не помнит. И за полвека врачи толком так и не смогли вернуть ему память…

 

МЕХАНИЗМ ВОСПОМИНАНИЙ

 

Недавно американскими учеными были сделаны открытия, раскрывающие, как работает память. Знать о них, наверное, стоит и вам…

О лаборатории генетики в Кунст–Кринг–Харбере на Лонг–Айленде знают теперь неврологи, психологи и другие специалисты по изучению функций мозга, в том числе и одной из важнейших – памяти. Здесь стали первыми изучать механизм памяти на уровне генов и добились блестящих результатов.

Когда вы входите в лабораторию, вас первым делом ведут в комнату со стеллажами, которые от пола до потолка уставлены бутылями. В одних бутылях находятся мушки дрозофилы с уникальной фотографической памятью, в других – их менее счастливые товарки, отличающиеся столь же уникальной забывчивостью. Этажом ниже возятся в клетках другие жертвы генной инженерии – ничего не помнящие мыши.

Однако эти жертвы не напрасны. Без них невозможно было бы найти белок, который выполняет роль включателя, сообщая нервной клетке, что делать с новым впечатлением – запомнить ли его на всю жизнь, на короткое время или вообще тотчас забыть. У этого белка длинное название, состоящее из четырех слов. Ученые для удобства сократили его до начальных букв и получилось КРЕБ.

«Много разных молекул участвует в процессе памяти, – говорит Алчино Сильва, невролог из лонг–айлендской лаборатории, – но лишь молекулы КРЕБа, занятые в этих процессах и больше ни в чем, помогают разобраться в механизме запоминания. Становится, например, понятно, почему чересчур большая порция информации быстро улетучивается из памяти и почему событие, всколыхнувшее эмоциональную сферу, запоминается мигом и стоит потом перед глазами всю жизнь…»

Что же происходит, когда КРЕБ, располагающийся в ядре клетки, работает как включатель–выключатель? В первом случае он запускает синтез других белков, из которых строятся «мостки» между клетками и тем временем расширяется здание долговременной памяти. Во втором – он останавливает этот синтез. Но самое интересное, что сам по себе КРЕБ – отнюдь не первое звено механизма. Не к нему приходят команды из центра, оценивающие необходимость дальнейшего запоминания, а к белкам, которые называются КРЕБ–активатор, который включает механизм, и КРЕБ–репрессор, который его выключает.

Раз есть белки, значит, есть и гены, которые ими ведают. Эти гены нашел биолог Джерри Лин, который вместе со своими коллегами наделил ими дрозофил. В результате у одних мушек получился избыток КРЕБ–активаторов, а у других – КРЕБ–репрессоров. От этого первые сделались сверхпамятливыми, а вторые – сверхзабывчивыми.

Обыкновенная мушка запоминает, что за определенным запахом следует удар током – так вырабатывается рефлекс избегания. Обычно для его выработки достаточно 10 повторений. Мушка же с избытком репрессоров не запомнит ничего и после 100 повторений. Зато у мушки с избытком активаторов рефлекс вырабатывается с первого раза.

«Эти мушки напоминают мне студентов, с которыми я когда‑то учился, – вспоминает Лин. – Некоторые из них за ночь ухитрялись запомнить весь учебник и на спор прочитывали наизусть любой параграф на указанной странице. Но стоило спросить такого вундеркинда через пару дней после экзамена и выяснялось, что в голове у него не осталось ни слова из прочитанного. А вот наши памятливые мушки не забывают ничего всю оставшуюся жизнь…»

Ученые поясняют и почему так происходит. Те студенты, которые пытаются выучить учебник непосредственно перед экзаменами, просто не дают своему организму времени нарастить мостки долговременной памяти. Поэтому вся информация держится лишь в оперативной памяти, которая очищается тут же после того, как экзамен сдан. В долговременной памяти остается лишь то, что заучивается небольшими порциями, между которыми необходимы перерывы.

 

* * *

 

Но для чего тогда нужны организму КРЕБ–репрессоры? Ведь если бы их не было, наша память обладала бы уникальными возможностями. Однако природа поступает очень мудро – иначе наша память засорялась бы малозначащими сведениями и очень скоро оказывалась бы переполненной. А ведь ее вместимости должно хватить на всю долгую жизнь.

У мушек и мышек те же проблемы, что и у нас с вами: КРЕБ–репрессор не мешает их оперативной памяти наблюдать за происходящим, но долговременную память держит в узде, не позволяя ей переполняться. Он уступает место КРЕБ–активатору лишь в том случае, когда происходит нечто действительно важное, достойное прочного запоминания.

«Так, например, – говорит доктор Сильва, – было в тот злосчастный день в 1963 году, когда убили президента Кеннеди в Далласе. Все тогда наблюдали за президентским кортежем по телевидению, с включенными КРЕБ–репрессорами (подумаешь, еще один выезд президента?). Но репрессоры тотчас уступили место активаторам, как только прозвучали роковые выстрелы – и заработала долговременная память…»

Сначала доктор Сильва лишал своих мышей и дрозофил памяти, наполняя их мозг КРЕБ–репрессорами, потом он просто слегка испортил у подопытных существ гены КРЕБ–активаторов. И тогда мыши не могли запомнить ни одного урока. Но, как показали дальнейшие эксперименты, эти пациенты оказались не совсем безнадежными – микроскопические дозы информации они все‑таки постепенно усваивали. «Так была найдена чисто биологическая методика запоминания знания: поступающие малыми порциями усваиваются надолго», – говорит Сильва.

 

* * *

 

Накопленные учеными знания уже используются и на практике. Ими основана небольшая фирма, которая налаживает производство лекарств с использованием КРЕБ–активаторов. А там, быть может, дело дойдет и до выпуска таблеток памяти.

Во всяком случае, профессор Стен Роуз из Сан–Франциско произвел недавно маленькую сенсацию, поведав коллегам, что ему удалось улучшить куриные, а точнее, цыплячьи мозги, наделив их феноменальной памятью.

«В ходе экспериментов над изучением механизма памяти мы используем цыплят, – рассказывает профессор. – Дело в том, что по природе своей цыплята – довольно смышленые существа. Их можно быстро научить массе вещей. Например, мы заставляем их выбирать яркие зернышки, которые смешаны с горьковатой массой. Попробовав массу один раз, цыплята уже больше не клюют ее, запомнив ее вкус. Правда, помнят они об этом обычно лишь несколько часов, а потом снова забывают…»

Вот профессор и задался целью укрепить цыплячью память. Ему и его коллегам удалось исследовать полный молекулярный процесс, который происходит в мозгу цыпленка, когда он запоминает тот или иной факт бытия. Выяснена также и стадия, на которой происходят забывание и те химические процессы, которые при этом наблюдаются.

На основании этого разработаны соответствующие препараты, которые, по идее, улучшают память. А поскольку этот механизм в принципе устроен у разных живых существ одинаково, то профессор и его коллеги надеются, что подобное лекарство пригодится и людям со слабой памятью. Но это еще надо доказать на практике.

Если эксперименты дадут положительный результат, то, как надеется Стен Роуз, возможно, ему удастся разработать препарат, приостанавливающий болезнь Альцгеймера, одной из характерных черт которой является как раз резкое ухудшение памяти.

Профессор также полагает, что в начале XXI столетия появятся препараты, которые можно будет использовать, например, для успешной сдачи экзаменов, где отличная память, как известно, имеет немаловажное значение. Нынешние препараты, по мнению профессора, чаще всего просто улучшают самочувствие, но практически нейтральны по отношению к механизму памяти.

 

* * *

 

Попытались разобраться исследователи и еще в одном феномене, связанном с памятью. Вспомним те же даласские выстрелы. Их услышали сотни людей, многие десятки видели происшествие своими глазами, однако разобраться в их показаниях следственным органам оказалось очень нелегко – слишком велик был разнобой. Не случайно у юристов существует даже такое понятие: «Врет как очевидец».

Есть и соответствующая теория на сей счет. Человек всегда находится во власти стереотипов. Поэтому зачастую он не в состоянии ни осознать, ни толком разглядеть неожиданную ситуацию.

«За всякой ошибкой памяти ищите скрытый мотив, – полагал еще Зигмунд Фрейд. – Память ошибается потому, что не желает о чем‑то знать…»

«Во всем виновата интерференция – наложение одних воспоминаний на другие, – утверждает психолог Александр Лурия. – Забываем потому, что забиваем…»

Еще одно объяснение того же феномена предлагает нам Даниэл Шактор, невролог из Гарвардского университета. Он основывается на показаниях позитронного томографа, демонстрирующего на экране, как формируется истинная память и как ложная.

Открытие Шактора журнал «Дискавери» назвал одним из самых примечательных научных открытий последних лет.

«Возьмем, – говорит Шактор, – четыре простых слова, связанных между собой по смыслу. Например: «конфета», «пирожное», «сахар», «вкус». Постараемся удержать их в памяти на несколько секунд, а затем спросим себя, было ли среди них слово «сладкий». Вероятность того, что на этот вопрос будет получен положительный ответ, не так уж мала. Но какая разница между воспоминанием истинным и воспоминанием ложным? Что происходит в мозгу, когда вы отвечаете «да» на вопрос о слове «конфета» и «да» на вопрос о слове «сладко»?»

Ответ Шактор нашел в эксперименте. Добровольцам был прочитан список семантически близких слов, вроде уже известного нам списка со словом «конфета». Через 10 минут им показали слова из такого списка и спрашивали, слышали ли они их раньше?

Пока они думали, томограф сканировал их мозг и определял, в какой отдел приливает больше крови. Иначе говоря, какой отдел мозга активнее участвует в решении задачи на воспоминание. Затем каждому испытуемому показывали список, где слова по смыслу недалеки от предыдущих, но не повторяли их. Например, если мы с<