Старший инспектор МУРа Станислав Тихонов

 

Я увидел Риту – и сердце, как зазевавшийся ударник, сделало паузу на три такта. И сразу же рванулось вдогонку, частя и сбиваясь.

– Рита?

– Здравствуй, Стас! Я так рада тебя видеть!

Сказала она это громко, искренне, и все наши молодцы, занятые своими делами, повернулись к нам, потому что ее голос как‑то легко, без сопротивления перекрыл коммутаторный клекот, глухое бормотание Микито, диктовавшего что‑то в селектор, металлическое чоканье телетайпа, скрученные в споре басок Севергина и фальцет Давыдова, смех Скуратова и Халецкого, которым Задирака вполголоса рассказывал анекдот. Все повернулись к нам: Рита шла мне навстречу с протянутыми руками, я невольно двинулся к ней, и наша встреча посредине оперативного зала, наверное, исторгла бы слезы творческого счастья у директора Народного театра милиции Ивана Васильевича Зурина. Что касается меня, то я бы предпочел после восьми лет, что мы не виделись, встретиться с Ритой в менее официальной обстановке, при меньшем количестве зрителей, с меньшим общественным вниманием.

– Ага, Тихонов и тут раньше поспел! – сказал Скуратов.

– Друзья встречаются вновь! – крикнул всегда боящийся опоздать Задирака.

– В молодости мы никогда не встречаем старых друзей, мы с ними только «видимся» или «созваниваемся», – усмехнулся Халецкий.

– «Эксперт» и «инспектор» – рифмуется? – спросил собаковод Одинцов, сооружающий стишата для стенгазеты.

– Вам, товарищ Ушакова, как начинающему эксперту, будет очень полезно пообщаться с Тихоновым! – обнадежил своим пронзительным голосом Давыдов.

– А‑аригинально! – подбил бабки закончивший передачу Микито.

И только Григорий Иваныч ничего не сказал. Он смотрел, прищурясь, своими близорукими глазами, и мне на миг показалось, что он все знает про нас, про все то прошлое – давным‑давно сгоревшее, засыпанное пеплом забвения. Он похлопал меня по плечу:

– Хорошо, что ты сегодня в моей смене. Давно мы с тобой не дежурили, дружок…

Задирака включил приемник радиотрансляции.

– …Острый политический и конституционный кризис в Австралии привел к смещению правительства… – сказала Катя.

– Теща просит приехать – кабана зарезать, а я крови до жути боюсь, – не слушая, бормотал Микито на ухо Одинцову.

– …Из Москвы в Бонн отбыл федеральный министр иностранных дел ФРГ Геншер, – доверительно сообщила Катя. Она всегда так говорит: будто какую‑то тайну сообщает – может быть, и не очень даже секрет, но лишнего болтать не стоит.

– Ну что, притомился? – спросил Севергин Давыдова.

– Да ничего. Знаешь ведь – волчок стоит, пока крутится, – махнул рукой тот.

– Это же надо, глупость какая: зуб мудрости надумал резаться, – вздыхал Одинцов, и лицо у него, с чуть вздувшейся щекой, было обиженное, сердитое и несчастное.

– …Губернатор Алабамы расист Уоллес официально подтвердил свое намерение добиваться избрания на пост президента от демократической партии… – сказала Катя, и в голосе ее было искреннее огорчение по поводу реакционных планов губернатора‑расиста.

– По коням? – спросил Севергин.

Давыдов встал, одернул на животе мундир, и мы все поднялись. Хотя нет такой уставной обязанности, но традиции бывают часто сильнее любых уставных предписаний. И Севергин замер «смирно».

– Ответственный дежурный по городу Москве подполковник Давыдов город сдал!..

– Ответственный дежурный подполковник Севергин город принял!..

На табло электронных часов прыгнула цифра, и на серой плите засочилась рубиново – 10.06.

– Вы слушаете программу «Маяк», – сказала нам всем Катя. – На волне «Маяка» – музыка из кинофильмов…

Я поворачивал ручку радиоприемника, и Катин голос в нем медленно исчезал…

– Внимание, товарищи, – сказал Севергин и с указочкой в руках подошел к автоматическому плану‑схеме города. – В Москве появился опасный преступник. Вчерашнюю и позавчерашнюю сводки читали?

Смена ответила дружным хором: «Читали!», и только я отстал от всех немного, потому что слушал Катю и в то же время смотрел на Риту.

– Вот здесь, здесь и здесь… – Он показал на кружочки отделений милиции в Октябрьском районе, мигавшие красными лампочками – знаком нераскрытого длящегося преступления. – Суммируем коротенько. Позавчера в двадцать один пятнадцать по адресу: улица Коперника, семь, в лифт одновременно с гражданкой Осокоревой, тридцати девяти лет, инвалидом второй группы, вошел неизвестный. На четвертом этаже он остановил лифт, под угрозой ножа забрал у потерпевшей сумочку, снял с руки часы и золотое кольцо. Затем опустил лифт на второй этаж, вынул из сумочки двадцать рублей и вышел, бросив в последний момент в кабину сумочку с документами…

Я раскрыл свой блокнот, записал адрес и фамилию потерпевшей.

– Вчера, в двадцать пятьдесят, – продолжал Севергин, – в доме одиннадцать по Ломоносовскому проспекту, при аналогичных обстоятельствах, преступник отнял десять рублей, часы и серьги у гражданки Селивановой, пятидесяти лет. Потерпевшая пыталась оказать сопротивление, и тогда преступник нанес ей демонстративное ранение ножом в плечо. В состоянии острого нервного потрясения гражданка Селиванова доставлена в Первую Градскую, где ей оказана медицинская помощь…

«Кто‑то из местных ребят шурует, – подумал я, – с улицы Коперника на Ломоносовский пройти – только за угол свернуть; определенно видно, что лень от дома отойти, молодой, наверное…»

– Ровно через час сходное преступление было совершено также по соседству… – Севергин показал на плане‑схеме точку. – В доме десять по улице Строителей. Здесь во дворе много зелени, темновато. Гражданин Боярский, семидесяти четырех лет, неожиданно столкнулся с каким‑то молодым человеком. От удара упали на землю очки Боярского. С извинениями, очень любезно молодой человек помог Боярскому отыскать очки, которые оказались разбитыми. Неизвестный предложил проводить Боярского до квартиры. В лифте, под угрозой ножа, преступник отобрал у потерпевшего бумажник, снял с руки часы. Так же, как и в первых двух случаях, опустив лифт на второй этаж, преступник нанес Боярскому сильный удар ребром ладони по глазам и скрылся, предварительно бросив в кабину бумажник, из которого вынул семьдесят пять рублей…

Рита шепотом спросила меня:

– А как он выглядел, этот бандит?

За меня ответил Севергин:

– Во всех случаях действовал мужчина лет двадцати пяти, невысокого роста, узкоплечий, волосы темные, подстрижены ежиком, глаза карие, лицо бледное, нос прямой… Это данные, которые потерпевшие помнят определенно. И еще особенность: в первом случае он был в сером костюме, Осокорева запомнила – спортивного покроя, в двух следующих – в темном плаще с поднятым воротником…

– Ничего удивительного, – сказал я. – Позавчера было тепло и сухо, а вчера с утра похолодало и шел дождь. Вот он и надел плащ.

– Наверное, так, – кивнул Севергин. – По делу идет активная работа, район происшествий будет усиленно патрулироваться, а вы, товарищи, имейте в виду эту ситуацию, чтобы в случае сигнала отреагировать мгновенно. Служба «02» предупреждена…

– Слушай, Стас, – сказала Рита. – Но ведь это невероятный мерзавец! Ты обратил внимание, какие жертвы он себе выбирает?

Я молча кивнул. Объяснять ей, что, собственно говоря, все разбойники, грабители – мерзавцы, потому что финкой или пистолетом угрожают безоружному человеку, сейчас было неуместно. Я только сказал:

– У нас насмотришься всякого… – И сразу же пронзительно зазвенел телефон и замигала желтая лампочка на пульте.

Микито нажал тумблер и сказал в микрофон:

– Заместитель дежурного по городу слушает…

Мы все еще переговаривались о чем‑то своем, таком, что связывало нас с прошедшим днем, только что проглоченным красным жерлом часов, шутили и огорчались, но все это было там – за незримым барьерчиком, когда Севергин еще не сказал: «Город принял!», потому что сводка Севергина, резкий звон и желтый блик сигнальной лампы Микито уже включили нас в долгую и муторную круговерть под названием «суточное оперативное дежурство по городу», и все, что происходило теперь с миллионами людей на сотнях километров улиц в бессчетном сонмище домов, стало нашим делом и нашей тревогой, нашим большим ожиданием неведомого, и Микито, прижимая трубку плечом, делал пометки в оперативном журнале, а потом, скосив на нас глаза, кивнул, дал отбой и сказал:

– Кража…

И все повернулись теперь к Микито, и я краем уха слушал его, хотя фиксировал только необходимую мне информацию, потому что по‑прежнему смотрел на Риту, которая успела мне сказать:

– Ты совсем не изменился!..

Вот видишь, Рита, я совсем не изменился. Не повзрослел, не поумнел, не изморщинился?

А ты изменилась. Из хорошенькой угловатой девушки ты стала красивой зрелой женщиной. И нет в твоих глазах больше сияющей уверенности, что весь огромный мир, голубой и зеленый, создан, чтобы радовать тебя и служить тебе. Больше всего ты любила голубой и зеленый цвета. А теперь ты, наверное, любишь синий и оранжевый – ты ведь, в отличие от меня, сильно изменилась.

– …На улице Рихарда Зорге обворовали машину… – объяснил Микито.

Ах, Рита, как жаль, что и я сильно изменился!

Я бы так мечтал остаться прежним, тем веселым лопоухим парнем, который безумел в твоем присутствии, стараясь каждый раз совершить поступок такой сложности, что никто из моих друзей и попробовать не мог с ним поспорить, и тем не менее с каждым очередным подвигом отдалявшимся от тебя все больше и больше…

– …Ночью с «Волги» сняли левую переднюю дверь…

Помнишь, Рита, как ночью ты показала мне на асфальтовый каток в Уланском переулке – на всем каталась, а на катке не доводилось! – и через минуту я уже запустил его усталый астматический мотор, сел за жирную от смазки, еще теплую баранку, и мы с тобой покатили неспешно по всем Сретенским переулкам, в клубах едкого солярового дыма, с оглушительным треском, и я слепнул от счастья на поворотах, когда тебя прижимало к моей спине.

– …Машина принадлежит известному хоккеисту – олимпийскому чемпиону Алексееву, – закончил Микито и поджал губы, мимически изображая значительность происшествия.

– Дай указание в сто девятое отделение и поставь на контроль в Ленинградском райуправлении, – распорядился Севергин.

– Григорий Иваныч, я, конечно, не вмешиваюсь, – развел руками Микито. – Но ведь такой человек Алексеев! Можно сказать, ас нашей ледовой дружины!..

Микито был заядлый болельщик, а комментатора Николая Озерова почитал крупнейшим художником слова и с большим вкусом повторял его любимые словечки и выражения.

– Ну и что? – посмотрел на него поверх очков Григорий Иваныч.

– Так им там, на месте, слабо разобраться! Если наша группа выедет, Тихонов все организует в два счета! Ведь тут же понимать надо – это Алексеев! Когда он под шайбы ложится, тоже ведь о себе не думает! А ему какое‑то паршивое ворье может сбить весь психологический настрой!..

Григорий Иваныч засмеялся, покачал головой, посмотрел на красное табло электрочасов:

– Пожалуй, ты прав. Время еще раннее, тихое. Пусть группа готовится на выезд, а ты, Стас, запроси…

Мы переглянулись, и Севергин кивнул:

– Я тебе потом все по рации передам…

Рита недоуменно посмотрела на нас, Григорий Иваныч усмехнулся:

– Беготня – дело нехитрое. Работать надо экономно.

Я стал набирать номер автомагазина, а Севергин уже перешел на селекторную передачу:

– Внимание! Товарищи дежурные территориальных отделений! Ожидайте у телефонов!.. Ожидайте у телефонов!.. Ожидайте у телефонов!

Желто‑жемчужными пузырьками всплывали бесчисленные лампочки на сером металле генерального пульта – вся милицейская сеть Москвы замыкалась на селектор Севергина.

– …Прошу всех ожидать, не все еще сняли трубки. Товарищи, говорит ответственный дежурный по городу Севергин…

 

– Что вы чувствуете, заступая на дежурство по городу?

– Ответственность и тревогу: ответственность за порядок в городе и тревогу за человеческие судьбы…

Из интервью с дежурным по городу

 

Григорий Иванович Севергин

 

Прежде чем начать циркуляр, надо дождаться, пока вспыхнут все лампочки на пульте: тогда ни один из дежурных не пропустит передачу. Время сейчас самое канцелярское – докладываются итоги за сутки, руководство на местах знакомится с обстановкой, «указников» – мелких хулиганов – собирают для поездки в суд; инструктируют на разводах дневную смену. Так что некоторые дежурные медлят, лампочки под номерами их отделений не подают признаков жизни. Но я их не тороплю – циркуляр не из самых срочных, пусть управляются с неотложными делами. Тихонов пока что пробивается в автомагазин.

– Алло, алло, магазин? Девушка, золотко… – Голос Стаса звучит бархатно, вкрадчиво – знает, чертяка, что секретарш с утра надо брать лаской. – Михал Борисыча нарисуйте, срочно нужен…

Видимо, секретарша проникается сознанием того, что Михал Борисыча доискивается человек не чужой, – Стас приглушенно бормочет в трубку:

– Михал Борисыч, голубчик, Тихонов из МУРа побеспокоил… а, ну да… Нужно… Помялись тут ребята немного… Двери передние, для «Волги»…

Выслушивает длинную тираду, с постным лицом кладет трубку, сообщает:

– Директор клянется дедушкой, что за два месяца дверей для «Волги» не было и в помине. И при всей любви к представляемой мною организации раньше чем в следующем квартале не обещает. Посоветовал обратиться в трест, а у меня уже все лампочки на пульте задействованы, и я передаю:

– Товарищи дежурные! Передача касается тех, у кого на территории находятся станции обслуживания легковых автомобилей… остальным можно отключиться… – На пульте волной проходит рябь от гаснущих лампочек, остается пять, десять, двенадцать… Ага, так. Продолжаем. – Запишите, товарищи. Надо подослать людей на станции обслуживания, пусть изымут неудовлетворенные заявки на ремонт или замену левой передней двери автомашины «ГАЗ‑24». По мере поступления данных звоните. Повторяю… Левой передней двери «Волги»… Передача окончена, прошу положить трубки.

Тихонов тем временем беседует с трестом:

– Ну вы поймите, очень нужно… Где, на Хорошевской? А поближе нельзя?.. А‑а, ну‑ну… Большое спасибо! – И поворачивается ко мне: – Лично, говорит, для вас сделаю одну дверку.

Новенькая, Маргарита Борисовна, во все глаза смотрит на нас: похоже, она полагает, что мы решили достать потерпевшему взамен похищенной другую дверь – раз такой дефицит. Мы перемигиваемся, и я звоню дежурному ОРУД – ГАИ.

– Дементьев, скомандуй районным ГАИ быстренько поднять за две недели копии актов на аварии, где повреждена левая передняя дверь «двадцатьчетверки». Через двадцать минут перезвоню. Отбой.

В дверях зала возникает Задирака. Он прислоняется к телетайпу, скрестив на груди руки, – у него это означает немой укор: опергруппа готова, а мы тут прохлаждаемся.

– Давай, Стас, двигай, – хлопаю Тихонова по плечу. – По мере поступления данных будут передавать. – И поворачиваюсь к новенькой: – Хотите прокатиться для ознакомления? Случай не ваш, но так, для интереса…

Я‑то вижу, что они со Стасом старые знакомые и давно не виделись вроде. Пусть пошепчутся…

– Если можно, я с удовольствием…

Поднялась, зацокала каблучками, а в глазах радость. Очень приятная женщина.

Из Гагаринского района звонят: кабаны забежали. Надо разобраться, а то еще людей покалечат.

– Гагаринский? Ответственный дежурный по городу Севергин. У вас около шведского посольства кабаны появились, граждане сообщают. А? Конечно, дикие. Вышли наряд, чтобы неприятностей не было. Доложи…

– Охотинспекция? Главное управление внутренних дел, дежурный по городу Севергин. В Гагаринский район кабаны забежали. Подключитесь? Ага, связываю вас с дежурным Гагаринского райуправления…

 

Дежурная часть Главного управления внутренних дел принимает немедленные меры в связи с природными явлениями, угрожающими здоровью и безопасности людей.

Из инструкции

 

7. Младший инспектор‑кинолог старшина милиции Юрий Одинцов

 

Если верить науке, то думать может только человек. А собачка пробавляется рефлексами. У меня, конечно, нет причин спорить со всеми этими учеными – доцентами там или академиками. Но только мне кажется, что в их расчетах сильная ошибочка имеется. Может быть, они и сами искренне верят, будто собачка не способна думать, но происходит это у них, конечно, от недопонимания.

Думают собачки. Хоть разбери меня на части, я не поверю, что существуют рефлексы сообразительности, отваги, верности и любви. Собачки во всем как люди. Среди них есть умники и тупицы, ледащие и неутомимые, трусливые и храбрые, злыдни и добряки, весельчаки, уныльцы, жмоты и расточители, есть скромные таланты и важные бездари.

Как говорит наш инструктор капитан Емец: у них только второй сигнальной системы нет – разговаривать не могут. Но это ведь они по‑человечьи не могут! И большинство людей их не понимает. А кто понимает, тому известно, что собаки думают.

Когда я прихожу утром к Юнгару, стоит мне переступить порог дежурной части, он начинает тоненько, счастливо выть, срываясь на басистый лай, а до вольеры еще добрых сто метров. Отпираю защелку, и он вылетает из домика – громадный головастый волчище, – и вой его как пение, и визг как смех, он лает и урчит, прыгает и катается по земле, потому что знает – и еще один день мы проживем вместе.

Я сажусь на скамеечку, и Юнгар без команды устраивается против меня, и смотрит мне прямо в лицо своими красивыми выпуклыми глазами, и скалится, язык на сторону, пока я достаю из кармана ломтики докторской колбасы, жирок от ветчины, кусок сахара. Казенная пища – мясной суп из пшена с картошкой – питательна, да не лакома. А у хорошей собачки, как у всякого порядочного человека, свои пристрастия и слабости.

И вторая сигнальная система нам не нужна. Смотрю я ему в глаза и слышу неспешные будничные Юнгаровы мысли. Проводник Шалаев вчера на раздаче супа выгреб своему Карату все мясо, а Юнгару оставил больше крупы и костей, и Юнгар обиделся – не жалко мяса, а жалко, что Шалаев такой мелкий; и Юнгар зарычал на него, Шалаев замахнулся, и Юнгар слегка тяпнул за сапог – пусть знает. Приходил доктор, но без меня Юнгара смотреть не стал – ни одна собачка без проводника никому не разрешит себя трогать. По ночам теперь стало холоднее – звезды ближе и ярче, от этого грустно и нежно на душе, хочется выть. Собачка Фархад вчера уехала на задание с проводником Костиным и больше не вернулась…

– Юнгар, ранили вчера Фархада. Ножом. Ты помнишь, как нож в руке перехватывать?

Юнгар открывает свою розовую пасть лохматого крокодила и осторожно берет клыками мою правую руку – между локтем и кистью.

Еще в школе я читал книжку, и там было написано, что какой‑то умирающий человек понял одну очень важную вещь: мы все уже когда‑то жили на этой земле, только совсем в других обличьях и качествах: мы могли быть римскими императорами, или египетскими рабами, или тягловыми волами, или вольными птицами.

Я в своей прошлой далекой жизни был собакой.

 

… – Милиция слушает…

– Говорит дежурный врач Второй Градской больницы. Сейчас поступил больной Николай Зозуля, восемнадцати лет, с сильными ушибами головы и лица. Избившего его человека он знает, но отказывается назвать. Говорит, что хочет сначала выяснить, готов ли тот заплатить за нанесенные ему побои, в случае отказа намерен привлекать его к ответственности.

– Я сейчас к вам пришлю работника отделения милиции. Если у Зозули такие этические сложности, мы обоих привлечем за хулиганство… Отбой… Сорок шестое?