Июнь – декабрь 42 г. до P. X

 

 

 

1

 

У Марка Антония и Октавиана было сорок три легиона: двадцать восемь из них – в Италии, пятнадцать – во всех провинциях, контролируемых триумвирами, кроме Африки, которая была настолько далека и настолько поглощена своей местной войной, что в настоящий момент могла и подождать.

– Три легиона в Дальней Испании и два в Ближней, – сказал Антоний на военном совете в июньские календы. – Два в Нарбонской Галлии, три в Дальней Галлии, три в Италийской Галлии и два в Иллирии. Это хороший кордон от германцев, от даков да и от Секста Помпея, который не прочь при удобном случае залезть в наши испанские кладовые. А также войско для Африки, в крайнем случае. – Он усмехнулся. – Еда, конечно, главная нагрузка на наш кошелек со всеми нашими легионами и тремя миллионами италийцев, но ты должен справиться без нас, Лепид. Захватив Брута и Кассия, мы поправим свои финансовые дела.

Октавиан сидел, слушая, как Антоний подробно высказывает свои мысли, вполне удовлетворенный шестью месяцами тройного диктаторства. Проскрипции принесли в казну почти Двадцать тысяч талантов серебра, Рим успокоился, стал зализывать раны. Неприятностей не предвиделось. Даже самые несговорчивые сенаторы замолчали. Потому что очень и очень бойко прошла распродажа специальной кожаной коричнево‑малиновой обуви. Что делать, раз люди хотят ее получить? И сенат очень быстро снова набрал тысячу членов. Как при Цезаре. А если кое‑кто пришел в Рим из провинции, то почему бы и нет?

– Как быть с Сицилией? – спросил Лепид.

Антоний кисло улыбнулся и вскинул брови, глядя на Октавиана.

– Сицилия – твоя провинция, Октавиан. Говори, на что мы можем там опереться?

– На здравый смысл, Марк Антоний, – спокойно ответил Октавиан.

Он никогда больше не требовал, чтобы Антоний называл его Цезарем. Знал, какова будет реакция. Ладно, пусть его. Октавиан так Октавиан. Подождем.

– На здравый смысл? – удивился Фуфий Кален.

– Конечно. В настоящий момент мы должны разрешить Сексту Помпею считать Сицилию своим личным владением и покупать у него зерно с таким видом, словно он вправе им торговать. Рано или поздно огромные прибыли, которые он получает, вернутся в нашу казну. Когда дойдут руки, мы поступим с ним, как слон с мышью. Хлоп – и его уже нет! А тем временем я предлагаю побудить его вложить некоторую часть наворованного в италийские предприятия. Даже непосредственно в римские. Если это приведет его к мысли, что однажды он сможет возвратиться и получить прежний статус, нам следует эту уверенность в нем поддержать.

У Антония сверкнули глаза.

– Мне ненавистна сама мысль, что я должен платить ему! – раздраженно воскликнул он.

– Мне тоже, Антоний, мне тоже. Однако, поскольку государство не может взять зерно у Сицилии, мы должны кому‑то платить за него. Все, чем государство когда‑то там пользовалось, – это взимало свою десятину, но теперь мы и этого делать не в состоянии. Сейчас, когда урожаи плохие, он просит пятнадцать сестерциев за модий, и я согласен, что это непомерно много. – Блеснула нежная, очаровательная улыбка. Но Октавиан был серьезен. – Брут и Кассий тоже берут у него зерно. По десять сестерциев за модий. Со скидкой, но ни в коем случае не бесплатно. Секст Помпей, как и некоторые другие мне известные люди, будет продолжать наживаться.

– Мальчик прав, – сказал Лепид.

«Опять оскорбление! Мальчик! Ладно, ничтожество, мы и с тобой подождем. Придет день, и вы все будете называть меня правильно. Если, конечно, я позволю вам остаться в живых».

Луций Децидий Сакса и Гай Норбан Флакк уже перевезли восемь из двадцати восьми легионов через Адриатику в Аполлонию и, согласно приказу, двинулись на восток по Эгнациевой дороге, пока ландшафт не предложил им неприступную во всех отношениях территорию, где можно было остановиться и подождать остальных. С точки зрения Марка Антония, великолепный стратегический ход против Брута и Кассия. Они ведь пойдут на запад по той же дороге, и лучше бы не пустить их к Адриатике, да? Ну так хорошо закрепившиеся восемь легионов остановят любую армию, какой бы огромной она ни была.

Известия из провинции Азия были обрывочными и путаными. Кто‑то утверждал, что освободители еще несколько месяцев никуда не пойдут, другие, наоборот, говорили, что вторжение вот‑вот начнется. Брут и Кассий уже находятся в Сардах, их весенние кампании увенчались поразительными успехами, так зачем же им медлить? Время – деньги, особенно в случае войн.

– Нам надлежит перебросить через Адриатику еще двадцать легионов, – продолжал Антоний, – и это мы сделаем в два приема. У нас нет транспортов, чтобы перевезти сразу всех. Но все двадцать восемь легионов мне в наступлении и не нужны. Западной Македонии и Греции самим нужна помощь, поэтому мы возьмем с собой всю еду, какая есть.

– Очень мало, – проворчал Публий Вентидий.

– Я поведу семь оставшихся у меня легионов прямо в Брундизий по Аппиевой дороге, – сказал Антоний, не обращая внимания на замечание. – Октавиан, ты поведешь свои тринадцать легионов по Попиллиевой дороге вдоль западного побережья Италии, постоянно взаимодействуя со всеми военными кораблями, которые мы сможем отправить с тобой. Мне не хочется, чтобы Секст Помпей терся возле Брундизия, пока мы перевозим войска, значит, ты должен задержать его в Тусканском море. Я не думаю, что восточнее Сицилии его что‑либо интересует, но также не хочу провоцировать его на ненужные мысли. Например, что ему будет легче восстановить себя в Риме освободителей, чем в Риме триумвиров.

– Кто поведет флот? – спросил Октавиан.

– Назначь ты.

– Тогда Сальвидиен.

– Хороший выбор, – одобрил Антоний.

И ухмыльнулся: «старики» – Кален, Вентидий, Карринат, Ватиний и Поллион – будут потрясены. Он пошел домой, к Фульвии, довольный ходом дел.

– Я не слышал ни одного протеста от сладкого мальчика, – сказал он, кладя голову ей на грудь и привольно раскидываясь на ложе.

Обед вдвоем. Пустячок, а приятно.

– Он что‑то уж слишком уступчив, – пробормотала она, засовывая ему в рот креветку.

– Раньше и я так думал, но не теперь, дорогая. Мне с его стороны лет этак на двадцать обеспечен полнейший покой. Ох, он хитер, он себе на уме, несомненно. Но он не Цезарь, чтобы рискнуть всем при удобном случае. Октавиан – Помпей Магн, он решится атаковать только с преобладающим перевесом.

– Значит, он терпелив, – задумчиво уронила она.

– Но определенно не в том положении, чтобы бросить мне вызов.

– Интересно, а считал ли он когда‑нибудь, что это уже возможно? – спросила она, громко чавкая. – О, устрицы великолепны! Попробуй.

– Когда пошел на Рим и сделал себя старшим консулом, ты хочешь сказать? – засмеялся Антоний и сунул в рот устрицу. – Ты права, очень вкусно! О да, он думал, что победил меня, наш сладенький мальчик.

– А я не уверена, – медленно проговорила Фульвия. – Октавиан идет своим странным путем.

 

– Я определенно не в том положении, чтобы перечить Антонию, – приблизительно в то же время сказал Октавиан.

Они с Агриппой тоже обедали, но сидя на твердых стульях по обе стороны небольшого стола с тарелкой хрустящих хлебцев, чашей с толикой масла и горкой обыкновенных вареных колбасок.

– А когда же ты намерен одернуть его? – спросил Агриппа.

Подбородок его блестел от жира. Большую часть дня он провел, играя в мяч со Статилием Тавром, и был очень голоден. Простая еда ему очень нравилась, но он не переставал удивляться, что и такой знатный аристократ, как его друг и покровитель, тоже любит простую еду.

– Я не скажу ему «фу», пока не возвращусь в Рим с ним на равных. Мое главное препятствие – его честолюбие, жадность. Он попытается присвоить все триумфальные лавры, когда мы побьем Брута и Кассия. О, мы их, бесспорно, побьем! Но когда обе стороны встретятся, мои войска должны внести в нашу победу столько же, сколько войска Антония. И поведу их я, – сказал Октавиан, трудно, со свистом дыша.

Агриппа подавил вздох. Это ужасная погода так действовала на друга. Каждый порыв ветра поднимал в воздух песок и всякую мелкую труху. Цезарь все‑таки болен и будет болен, пока не пойдут дожди, пока пыль не уляжется и не выглянет травка. Но он знал также, что заострять внимание на болезни нельзя. Все, что он мог сделать, – это быть рядом.

– Я слышал сегодня, что объявился Гней Домиций Кальвин, – сказал Агриппа, счищая с колбаски хрустящую коричневую кожуру и откладывая ее в сторону, чтобы съесть после: он вырос в скромной семье, где ценили еду.

Октавиан выпрямился.

– Да? С кем он намерен объединиться, Агриппа?

– С Антонием.

– Жаль.

– Мне тоже.

Октавиан пожал плечами, сморщил нос.

– Что ж, они старые друзья по походам.

– Кальвин будет командовать погрузкой в Брундизии. Все транспорты благополучно возвратились из Македонии, хотя очень скоро, наверное, вражеский флот попытается заблокировать нас.

 

Гней Домиций Агенобарб приплыл, чтобы заблокировать гавань Брундизия, когда Антоний со своими семью легионами покинул Капую. Позже, еще до прибытия Антония к месту погрузки, к Агенобарбу присоединился Стай Мурк. Флот триумвиров, сопровождавший Октавиана и его войско вдоль западного побережья Италии, был далеко, а около ста пятидесяти боевых галер неприятеля прятались совсем рядом. У Антония не было иного выбора, кроме как сидеть и ждать шанса вырваться из Брундизия. И лишь сильный юго‑западный ветер мог дать ему это шанс. Подгоняемый этим ветром, он мог бы надеяться уйти от преследования, если, конечно, Мурк и Агенобарб расположились южнее, там, где обычно стоят блокирующие корабли. Но сильного ветра не было.

Зная, что маршевый темп наследника Цезаря все будут сравнивать с темпом его божественного отца, Октавиан неустанно подгонял свои легионы и по Попиллиевой дороге спустился к Бруттию к середине июня. Флот Сальвидиена неотступно шел следом в миле от берега. Появились несколько трирем Секста Помпея, но Сальвидиен удивительно хорошо с ними справился в серии мелких стычек между Вибоном и Регием. Для сухопутного войска марш был утомительным, и не столько физически, сколько морально, ибо этот путь был в три раза длиннее пути к Брундизию по Аппиевой дороге, повторяя извивы носка италийского «сапога» вплоть до Тарента.

Затем, когда на той стороне Регийского пролива завиднелась Сицилия, пришло короткое письмо от Антония. Агенобарб и Мурк заблокировали его, и он не может перевезти в Македонию ни одного легионера и ни одного мула. Поэтому Октавиан должен забыть о Сексте Помпее и немедленно послать флот в Брундизии.

Единственной проблемой, мешающей выполнить этот приказ, был сам Секст Помпей, чьи корабли перекрыли южную часть пролива вскоре после того, как Октавиан послал Сальвидиену сигнал поторопиться в Брундизии. Окруженный вражескими кораблями, Сальвидиен не смог быстро перестроиться в боевой порядок, и быстроходные галеры Секста Помпея атаковали его суда. Поэтому на начальном этапе столкновения успех сопутствовал Сексту Помпею, но не в той мере, чтобы решить исход боя. Молодой сообразительный пиценский воин соображал и на море.

– Я сделал бы лучше, – пробормотал Агриппа.

– Как? – нетерпеливо спросил Октавиан.

– Может быть, легче судить обо всем с бережка, но, Цезарь, я вижу, в чем Сальвидиен просчитался. Эскадра его либурнийцев застряла в задних рядах, а она должна быть впереди, потому что либурнийские корабли быстрее и поворотливее, чем корабли Секста Помпея, – пояснил Агриппа.

– Значит, в другой раз флот поведешь ты. Какая неудача! Квинт Сальвидиен, ну найди же решение! Нам нужен флот в Брундизии, а не на дне моря! – крикнул Октавиан, сжав кулаки.

«Он хочет, чтобы Сальвидиен не дрался, а улизнул», – подумал Агриппа.

Вдруг подул северо‑западный ветер и погнал более тяжелые корабли Сальвидиена сквозь ряды кораблей Секста Помпея, позволив более легким кораблям следовать за ними. Флот триумвиров ушел на юг с двумя продырявленными триремами и доплыл до Регия только с небольшими повреждениями у нескольких галер.

– Статилий, – крикнул Октавиан Гаю Статилию Тавру, – возьми шлюпку и плыви к Сальвидиену. Скажи ему, чтобы он как можно скорее взял курс на Брундизий, потом вернись. Армия должна будет поторопиться. Гелен! Где Гелен?

Это был его любимый вольноотпущенник, Гай Юлий Гелен.

– Я здесь, Цезарь.

– Садись и пиши: «Это довольно глупо, Секст Помпей. Я – божественный сын Цезаря, Гай Юлий Цезарь, командую армией, которая, как тебе, конечно же, сообщили твои моряки, идет по Попиллиевой дороге в сопровождении флота, также подчиненного мне. Я с удовольствием окажу тебе честь, дав морское сражение, но, может быть, у нас есть какая‑нибудь возможность встретиться и поговорить? Только мы двое, ты и я? Предпочтительнее не на море. И не в месте, до которого мне пришлось бы добираться по морю. С этой запиской я посылаю тебе четырех заложников в надежде, что ты согласишься повидаться со мной через один рыночный интервал в Кавлоне».

Заложниками назначили Гая Корнелия Галла, братьев Кокцеев и Гая Сосия. Корнелий Галл (не из патрициев Корнелиев, а из лигурийской Галлии), как хорошо всем было известно, входил в ближайшее окружение Октавиана, и Секст Помпей должен был по достоинству оценить это. Взяв записку, Галл и остальные сели во вторую шлюпку. Маленькое суденышко полетело по обманчиво спокойным водам, словно бы не подозревая о том, что где‑то рядом прячутся Сцилла и Харибда, чудовищные и беспощадные существа.

Теперь армия должна была за восемь дней дойти до Кавлона, расположенного на подошве италийского «сапога». Всего восемьдесят миль, но кто знает, какой будет дорога? Легионы обычно по ней не ходят. Цепь Апеннинских гор спускается тут в Сицилийское море, местность изрезанная, гористая, а потому все повозки с волами и всю артиллерию решено было отправить в Анкону для последующей морской переброски в Брундизий. Дальше пошли только люди и мулы.

Но марш оказался на удивление легким. Дорога была в хорошем состоянии, кроме одного небольшого оползня, и армия дошла до Кавлона за три дня. Октавиан послал ее дальше под командованием другого Галла, Луция Каниния. Сначала он думал доверить это Агриппе, но тот наотрез отказался оставить его под присмотром, какой выразился, «лакеев и дураков».

– Кто знает, может быть, этот сын Помпея Магна и человек слова. Но я останусь с тобой. А кроме меня – Тавр и когорта Марсова легиона.

 

В условленный день Секст Помпей оказался в Кавлоне подозрительно быстро после рассвета, и организаторы этой встречи предположили, что он всю ночь стоял на якоре где‑то поблизости. Его единственный корабль, аккуратная бирема, была быстроходнее любого из судов, разбросанных по акватории, лишь приблизительно походящей на гавани. На берег его доставила небольшая команда гребцов, которые вытащили лодку на гальку, а потом пошли искать, где можно перекусить.

Октавиан встретил его с улыбкой.

– Теперь я вижу, что слухи верны, – сказал Секст, пожимая протянутую ему руку.

– Слухи? – переспросил Октавиан, провожая гостя в дом дуумвира вместе с Агриппой.

– О том, что ты очень молод и очень хорош собой.

– Годы это исправят.

– Правильно.

– А ты похож на статуи твоего отца, только ты темнее.

– Ты никогда с ним не виделся, Цезарь?

Признал! Октавиан, в любом случае склонный симпатизировать Сексту, укрепился в своем решении еще больше.

– Я видел его только издали, когда был ребенком. Он не водил компанию с Филиппом и остальными эпикурейцами.

– Да, не водил.

Они вошли в дом, где трясущийся от волнения дуумвир проводил их в приемную и удалился.

– Между нами не очень большая разница в возрасте, Цезарь, – сказал Секст, усаживаясь. – Мне двадцать пять. А тебе?

– В сентябре будет двадцать один.

Гелен прислуживал им, а бдительный Марк Агриппа стоял у порога. Меч в ножнах, лицо сосредоточенное.

– Должен ли Агриппа присутствовать? – спросил Секст, сразу отламывая кусок свежего хлеба.

– Нет, но он считает, что должен, – спокойно ответил Октавиан. – Он не болтлив. То, о чем мы договоримся, дальше этих стен не уйдет.

– Ах, нет ничего лучше свежего хлеба после четырех дней на море! – воскликнул Секст, с удовольствием хрустя корочкой. – Не любишь море, да?

– Я его ненавижу, – честно признался Октавиан, вздрогнув.

– Я знаю, многие чувствуют то же. А мне вот привольнее всего на воде.

– Немного подогретого вина?

– Да, но совсем немного, – осторожно сказал Секст.

– О, оно легкое и не затуманит твой ум, Секст Помпей. Что до меня, я люблю глотнуть натощак чего‑нибудь согревающего, а подогретое вино намного приятнее уксуса, разведенного в кипятке, какой пил мой отец.

Так они беседовали, пока ели, без напряжения, без подводных камней. Закончив есть, Секст Помпей сунул руки между колен и посмотрел исподлобья на Октавиана.

– Так почему ты захотел увидеться со мной, Цезарь?

– Как видишь, я здесь, и могут пройти годы, прежде чем у меня появится другая возможность поговорить с тобой наедине, – спокойно ответил Октавиан. – Я со своей армией и флотом иду по этому маршруту, чтобы удержать тебя в Тусканском море. Естественно, мы хотим перебросить через Адриатику наши войска, чтобы успеть остановить освободителей раньше, чем они войдут в Македонию, а Марк Антоний считает, что ты скорее на стороне освободителей, чем на нашей. Таким образом, он не хочет, чтобы ты принюхивался к заднице Брундизия и к флоту наших врагов.

– Ты говоришь так, – усмехнулся Секст, – словно сам не уверен, что я поддерживаю освободителей.

– Я говорю откровенно, Секст Помпей, и надеюсь, что ты сделаешь то же. Да, я не склонен автоматически предполагать, что ты их человек. Мое ощущение, что ты сам по себе. Поэтому я подумал, что два таких независимых молодых человека, как ты и я, должны потолковать сами, без патронажа старших, ужасно опытных ветеранов прошлых битв, как на Форуме, так и везде. Надо ли нам, чтобы кто‑то постоянно одергивал нас, напоминая о наших нежных годах и нашей наивности? – Октавиан широко улыбнулся. – Можно сказать, у нас одна и та же провинция. Только я курирую ее умозрительно, а ты – на деле.

– Хорошо сказано! Продолжай.

– Фракция освободителей огромна и состоит из влиятельнейших людей, – сказал Октавиан, глядя в глаза Сексту. – Столь знатных и столь известных, что даже такого человека, как Секст Помпей, можно и не увидеть за множеством Юниев, Кассиев, патрициев Клавдиев и Корнелиев, Кальпурниев, Эмилиев, Домициев… продолжать?

– Нет, – сквозь зубы ответил Секст Помпей.

– Общеизвестно, что у тебя есть большой и опытный флот, который ты можешь предложить освободителям. Но больше ничего, кроме зерна. А по свидетельствам моих агентов, зерна у освободителей сейчас хватает. Они ограбили Фракию и всю Анатолию, но сохранили хорошие отношениях с киммерийским царем Асандером. Поэтому мне кажется, тебе лучше не примыкать к ним в надежде, что Рим сделается их Римом. Им ты не нужен так, как нужен мне.

– Тебе, Цезарь. А как насчет Марка Антония и Марка Лепида?

– О, они старые, умудренные опытом воины сражений и Форума. Пока Рим и Италия сыты, пока поступает зерно, им все равно, что я делаю. Или с кем я торгуюсь, Секст Помпей. Можно задать тебе вопрос?

– Давай.

– Чего ты хочешь?

– Сицилию, – ответил Секст. – Я хочу получить Сицилию. Мирным путем.

Октавиан медленно кивнул.

– Хорошая цель для моряка, контролирующего зерновые пути. И вполне достижимая.

– Я на полпути к ней, – сказал Секст. – Я контролирую побережья и заставил Помпея Вифинского… э‑э‑э… признать меня своим согубернатором.

– Конечно, он ведь тоже Помпей, – спокойно заметил Октавиан.

Оливковая кожа покраснела.

– Но не из моего рода! – резко возразил Секст Помпей.

– Не из твоей. Его отец был квестором у Юния Юнка, когда сам Юнк был губернатором провинции Азия, а мой отец присоединил Вифинию к Риму. Они заключили сделку. Юнк взял трофеи, Помпей взял его имя. Первый Помпей Вифинский тоже не имел каких‑либо выдающихся качеств.

– Цезарь, я правильно понял, что, если я приму командование сицилийским гарнизоном и прогоню второго Помпея Вифинского, ты сделаешь меня губернатором Сицилии?

– Правильно, – ласково подтвердил Октавиан. – То есть при условии, что ты согласишься продавать зерно Риму триумвиров по десять сестерциев за модий. В конце концов, ты полностью устранишь посредников, когда станешь хозяином латифундий и транспорта. Мне кажется, что ты нацелен на это?

– О да. Урожай и зерновой флот будут принадлежать только мне.

– Ну тогда… твои расходы уменьшатся так, что ты выиграешь намного больше, продавая зерно по десять сестерциев за модий, чем выигрываешь сейчас, продавая его всем и каждому по пятнадцать.

– Это правда.

– Другой, очень важный вопрос. Ожидается ли в этом году урожай на Сицилии? – спросил Октавиан.

– Да. Не огромный, но все‑таки урожай.

– Теперь проблема Африки. Довольно болезненная. Если Секстилию в Новой провинции удастся одержать верх над Корнифицием в Старой, и африканское зерно снова потечет в Италию, ты, естественно, перехватишь его. В этом случае не согласишься ли ты продавать мне все, что захватишь, по десять сестерциев за модий?

– Да, при условии, что я на Сицилии буду один, а колонии ветеранов вокруг Вибона и Регия в Бруттии ликвидируются, – ответил Секст Помпей. – Вибону и Регию нужны свои земли.

Октавиан протянул руку.

– Согласен!

Секст Помпей пожал ее.

– Решено.

– Я сразу напишу Марку Лепиду и перенесу колонии ветеранов к рекам Брадан близ Метапонта и Акирид близ Гераклеи, – сказал довольный Октавиан. – Рим совсем позабыл об этих землях, они так далеко. Но там живут греки, у них нет политических амбиций.

Два молодых человека расстались друзьями, но сознавая, насколько недолговечен их устный дружеский договор. Как только обстановка позволит, триумвиры (или освободители) прогонят Секста Помпея с Сицилии и постараются вытеснить с моря. Но сейчас сделка удовлетворяла обоих. Одному Рим и Италия будут пока что платить за зерно по прежней цене, у другого зерна будет достаточно, чтобы италийцы и римляне не голодали. Лучший вариант в столь засушливый год, думал Октавиан. Его нисколько не волновала судьба Авла Помпея Вифинского, отец которого оскорбил его божественного отца. Что касается Африки, то Октавиан написал Публию Ситтию, сидевшему с семьей в своем нумидийском поместье, и попросил его, ради божественного Юлия, помочь Секстию, в ответ на что брата Ситтия вычеркнут из проскрипционного списка, а конфискованное имущество будет полностью ему возвращено. Город Калы мог открыть свои ворота.

Отпустив четверых заложников, Секст Помпей отплыл.

– Что ты о нем думаешь? – спросил Октавиан Агриппу.

– Что он достойный сын великого человека. С его падениями и успехами. Он ни с кем не будет делить власть, даже если посчитает кого‑нибудь из триумвиров или убийц равным себе на море.

– Жаль, что мне не удалось сделать из него своего преданного сторонника.

– И не удастся! – решительно сказал Агриппа.

 

– Агенобарб исчез, а куда и насколько, не знаю, – сказал Кальвин Октавиану, когда тот прибыл в Брундизий. – Нас блокируют только шестьдесят кораблей Мурка. Они очень хорошие, и Мурк тоже хорош, но Сальвидиен дрейфует на значительном удалении от Брундизия, его не видно. У нас есть все резоны считать, что Мурк не знает о нем. И я думаю, Октавиан… Антоний тоже согласен… что мы должны нагрузить до отказа все транспорты, какие тут есть, и уплыть в Македонию.

– Решай сам, – сказал Октавиан.

Он понял, что сейчас не время упоминать о переговорах с Секстом. И ушел снова писать в Рим – Лепиду, чтобы удостовериться, что этот слизняк получил его письмо.

Порт Брундизий имел замечательную гавань со множеством рукавов и почти бескрайним причалом. Всего за два дня стонущих, хныкающих солдат погрузили на четыреста транспортов, которыми располагали триумвиры. Каким‑то чудом центурионам с руганью удалось затолкать на эти суда восемнадцать из двадцати легионов. Люди и мулы стояли вплотную, вследствие чего и так малопригодные для плавания лохани осели настолько, что вряд ли смогли бы пережить даже намек на шторм.

В отсутствие Агенобарба Стай Мурк решил спрятаться за островом в узкой гавани, чтобы атаковать любой появившийся в море корабль. В это время года он имел преимущество, ибо единственный ветер, который пошел бы на пользу триумвирам, был западным, а сейчас, в сезон пассатов, задували лишь северные ветра.

В календы секстилия транспорты двинулись в море, практически скопом, прижимаясь друг к другу настолько, насколько им позволял размах весел. К началу массового исхода подоспел и Сальвидиен. Гонимый свежим юго‑западным ветром, он развернул свой флот дугой вокруг острова, запирая Мурка. Мурк мог бы вырваться, но не без боя, а он находился возле Брундизия вовсе не для того, чтобы драться. Он сидел там для того, чтобы топить транспортные суда. О Агенобарб, почему ты сбежал, как только услышал о предполагаемой второй египетской экспедиции?

Не имея возможности что‑либо предпринять, Мурк был вынужден наблюдать, как транспорты покидают Брундизий. Они шли мимо весь день и почти всю ночь, освещая себе путь кострами с высоких стропильных башен. Антоний когда‑то построил их в тактических целях, но тогда они ему не понадобились, зато неожиданно пригодились теперь. Западная Македония была в восьмидесяти милях. Половина кораблей направлялась в Аполлонию, половина в Диррахий, где, если повезет, их будут ждать кавалерия, тяжелое оборудование, артиллерия и обоз, посланные туда из Анконы в начале года.

 

Если в Италии была засуха, то в Греции и Македонии вообще стояла великая сушь, даже на этом, обычно влажном побережье Эпира. Дождей, которые так преследовали других генералов, от Павла до Цезаря, все не было, их и не ожидалось, а копыта кавалерийских лошадей, волов и запасных мулов везде, где шла армия, превращали любую былинку в труху, которую подхватывали пассатные ветры и несли через море к Италии.

Транспорт не успел выйти из гавани, как в груди Октавиана открылся такой свист, что его не могли заглушить даже плеск весел и корабельные скрипы. Обеспокоенный Агриппа решил, что это не морская болезнь. Море спокойное, а корабль так перегружен, что сидит в воде плотно, едва покачиваясь даже под напором северо‑восточного ветра. Нет, это астма.

Молодые люди не захотели пользоваться какими‑то привилегиями, когда корабль так забит, и устроились на небольшом пятачке палубы позади мачты, чтобы не мешать капитану. Вокруг них теснились люди. По настоянию Агриппы Октавиану поставили странного вида кровать с поднятым изголовьем и без матраца. Несколько одеял, чтобы не было слишком жестко лежать, бросили прямо на доски. Под испуганными взглядами легионеров, из которых он никого не знал (легион Марса остался в Брундизии), Агриппа подтянул Октавиана к себе и перевел друга в сидячее положение, чтобы тому стало легче дышать. Через час после выхода, уже в открытом море, Октавиан, пытаясь набрать в грудь достаточно воздуха, сжал руки Агриппы с такой силой, что чувствительность к ним вернулась лишь дня через два. Спазмы кашля сотрясали его, потом пришла рвота, и это, похоже, принесло ему облегчение, но лицо оставалось серовато‑синим, глаза ввалились, дыхание было по‑прежнему затруднено.

– Что это, Марк Агриппа? – спросил младший центурион.

«Они знают меня, значит, знают и кто со мной».

– Жертвенный транс, приношение Марсу, – быстро нашелся Агриппа. – Он – сын бога Юлия, и он счел своим долгом взять на себя все ваши недомогания.

– Значит, поэтому у нас нет морской болезни? – спросил пораженно кто‑то.

– Конечно, – соврал Агриппа.

– А если мы пообещаем принести за него жертву Марсу и божественному Юлию? – спросил еще кто‑то.

– Это поможет, – серьезно ответил Агриппа. Он огляделся вокруг. – Я думаю, еще поможет, если загородить его от ветра.

– Но ветра нет, – возразил младший центурион.

– В воздухе много грязи, – сказал Агриппа, снова импровизируя. Он вытащил из‑под себя и Октавиана два одеяла. – Вот, возьмите их и держите развернутыми, защищая кровать от грязи. Вы ведь знаете, что обычно говорил божественный Юлий: грязь – враг солдата.

«Это не может повредить, – успокаивал себя Агриппа. – Важно, чтобы эти ребята не стали хуже думать о нем. Глупая хворь. Они должны в него верить, они не должны считать его слабаком. Если Хапд‑эфане прав относительно грязного воздуха, тогда в этой кампании ему лучше не станет. Поэтому я должен втолковывать всем, что сын божественного Юлия страдает за них, чтобы поход был победоносным. Ибо божественный Юлий покровительствует не только народу Рима, но и армиям Рима».

К концу плавания, после длинной ночи мучений, Октавиану вроде бы сделалось лучше. Он посмотрел на лица стоявших вокруг солдат и с улыбкой протянул руку младшему центуриону.

– Мы почти дошли, – со свистом проговорил он. – Мы в безопасности.

– Ты отвернул от нас неприятности, Цезарь. Какой ты добрый, ты так печешься о нас!

Октавиан с удивлением взглянул на Агриппу. Заметив в его зеленых глазах предостережение, он снова улыбнулся.

– Я делаю все, что необходимо, для сохранения моих легионов, – сказал он. – Другие корабли целы?

– Все с нами, Цезарь, все целы, – ответил младший центурион.

 

Три дня спустя все легионы благополучно сошли на берег, потому что, по слухам, божественный сын Цезаря оградил их от неудач. А еще через какое‑то время два триумвира поняли, что связь с Брундизием прервана.

– И вероятно, надолго, – сказал Антоний, посетив Октавиана в его резиденции на вершине Петры, где был разбит лагерь. – Я думаю, что флот Агенобарба вернулся и уже ничто не сможет выскользнуть из Брундизия, даже самая маленькая лодчонка. А значит, новости из Италии будут поступать через Анкону. – Он бросил Октавиану запечатанное письмо. – Это, кстати, пришло для тебя оттуда вместе с письмами от Кальвина и Лепида. По ним я понял, что ты договорился с Секстом Помпеем о поставках зерна. Очень умно! – Он раздраженно запыхтел. – Хуже всего то, что какой‑то дурак легат придержал в Брундизии легион Марса и еще десять когорт отменных солдат. Теперь у нас их не будет.

– Жаль, – сказал Октавиан, крепко сжимая письмо.

Он полулежал на кушетке, подпертый подушками, и выглядел очень больным. Свист в дыхании еще не прошел, но высота скального плато, на которой стояла его резиденция, в какой‑то мере была недоступна для пыли, что приносило какое‑то облегчение. Но он сильно похудел, черты лица обострились, вокруг глаз темнели круги.

– На легион Марса у меня были планы.

– Поскольку он поднял бунт и переметнулся к тебе, это не очень меня удивляет.

– С тех пор много воды утекло, Антоний. Мы оба теперь на одной стороне, – сказал Октавиан. – Я думаю, нам надо забыть о том, что осталось в Брундизии, и пойти на восток по Эгнациевой дороге.

– Конечно. Норбан и Сакса занимают два перевала через прибрежные горы возле Филипп. Кажется, Брут и Кассий выступили из Сард и идут к Геллеспонту, но какое‑то время они пробудут в пути, прежде чем добредут до Норбана с Саксой. Мы будем там раньше. Или, по крайней мере, я. – Он пристально посмотрел на Октавиана. – Послушай, столп армейской удачи, я бы посоветовал тебе остаться здесь. Ты слишком болен для перехода.

– Я пойду со своей армией, – упрямо отрезал Октавиан.

Антоний хлопнул себя по бедру, нахмурился.

– У нас восемнадцать легионов здесь и в Аполлонии. Пять менее опытных останутся охранять Западную Македонию. Три в Аполлонии, два здесь. Тебе будет кем командовать, Октавиан.

– Ты хочешь сказать, что охраной займутся мои легионы.

– Если твои самые неопытные, то да, – огрызнулся Антоний.

– Значит, тринадцать маршевых легионов составят восемь твоих и пять моих. Тогда четыре легиона Норбана, идущие впереди, будут моими, – сказал Октавиан. – У тебя большинство.

Антоний издал короткий лающий смешок.

– Это самая странная война из всех войн! Две армии против двух армий. Я слышал, что Брут и Кассий ладят не лучше нашего.

– При двух командирах с одинаковыми правами всегда так выходит, Антоний. Надо соблюдать равенство. Чуть больше, чуть меньше, но без ощутимого перевеса. Когда ты планируешь выйти?

– Через рыночный интервал. А через шесть дней после меня выйдешь ты.

– Как у нас с провиантом? Сколько зерна?

– Хватит, но не для долгой войны, ибо ни в Греции, ни в Македонии мы ничего не достанем. И там и там шаром покати. Эти края ждет голод.

– Тогда, – задумчиво сказал Октавиан, – Бруту и Кассию надо вести с нами войну методом Фабия, так? Избегать решительного сражения и просто ждать, когда мы вконец отощаем и вымрем.

– Именно. Поэтому мы навяжем сражение, одержим верх и будем есть их запасы.

Короткий кивок – и Антоний ушел.

 

Октавиан перевернул письмо, оглядел воск. Печать Марцелла‑младшего. Странно. Зачем бы зятю писать ему? Вдруг в голове мелькнуло: Октавия! Ведь ей пора рожать второго ребенка. Нет‑нет, только бы не она! О Октавия!

Письмо было от Октавии.

 

Ты будешь счастлив узнать, дорогой братик, что я родила красивого, здорового мальчика. Роды были легкие, и я чувствую себя хорошо.

А теперь, мой маленький Гай, приготовься к другому. Муж говорит, что сообщить эту новость должна тебе я, прежде чем это сделает кто‑нибудь, кто любит тебя меньше. Я знаю, маме самой следовало бы тебе написать, но она не напишет. Она сознает свой позор, хотя это, возможно, и не такой уж позор, а просто несчастье, но я все равно люблю ее, как и любила.

Мы оба знаем, что наш сводный брат Луций был влюблен в маму с тех самых пор, как она вышла замуж за Филиппа. Но она или решила не обращать на это внимания, или действительно не обращала. Конечно, ей не в чем себя упрекнуть за все годы брака с Филиппом. Но после его смерти в самые тяжелые для нее дни мы как то не поддержали ее, а Луций всегда был с ней рядом. Ты постоянно занимался делами, уезжал, приезжал, а я сидела с малышкой Марцеллой и снова ждала ребенка, поэтому… нет, признаю, это я виновата во всем. Я была недостаточно внимательна к ней. Вот почему случилось то, что случилось. Я была невнимательна. Да, виновата лишь я.

Короче, мама беременна от Луция, и они поженились.

 

Октавиан выронил письмо, чувствуя ужасное онемение в челюстях, рот растянулся в гримасе омерзения, стыда, гнева, муки. Племянница Цезаря чуть лучше шлюхи. Племянница Цезаря! Мать его божественного сына!

Читай до конца, Цезарь. Закончи чтение и поставь точку.

 

В свои сорок пять она ничего не заметила, дорогой братик, а когда заметила, скандала было уже не избежать. Естественно, Луций тут же предложил ей выйти за него. Они все равно планировали пожениться, когда ее траур закончится. Свадьба была вчера, прошла очень тихо. Наш дорогой Луций Цезарь отнесся к ним очень по‑доброму, но, хотя его dignitas не пострадало в глазах его друзей, женщины не проявили подобного понимания. Те, что «правят Римом», если ты знаешь, что я имею в виду. Сплетни идут очень злые. И больше всего, говорит мой муж, из‑за твоего высокого положения.

Мама и Луций уехали жить на виллу в Мизенах, в Рим они не возвратятся. Я пишу тебе в надежде, что ты поймешь, как поняла недавно и я, что такие вещи случаются, и что в них нет безнравственной подоплеки. Как я могу не любить маму, когда она всегда была для нас всем, чем должна быть мать? И всем, чем должна быть римская матрона.

Напишешь ли ты ей, маленький Гай, и скажешь ли, что ты любишь ее и понимаешь?

 

Вошедший позднее Агриппа увидел, что Октавиан полулежит на кушетке с мокрым от слез лицом и у него снова приступ астмы.

– Цезарь! Что случилось?

– Письмо от Октавии. Моя мать умерла.

 

2

 

В сен