Секстилий (август) – конец декабря 46 г. до P. X

 

 

 

1

 

Внешний вид Общественного дома если и менялся, то к лучшему. Поначалу это было одноэтажное здание из туфовых блоков с прямоугольными традиционными окнами. Великий понтифик Агенобарб добавил к нему верхний этаж с окнами арочной формы, построенный методом opus incertum и облицованный кирпичом. А великий понтифик Цезарь построил над главными дверями храма фронтон и придал наружной части некрасивого особняка единообразный вид, облицевав его полированным мрамором. Внутри же здание сохраняло свою первозданную красоту, ибо там вот уже семнадцать лет ничего не меняли.

Пора устроить прием, подумал он, наконец‑то вернувшись с Сардинии. Надо посоветовать Кальпурнии выступить в роли хозяйки ноябрьского праздника Bona Dea. Раз уж Цезарь‑диктатор задерживается в Риме надолго, стоит вызвать сенсацию, наделать шума.

Его апартаменты находились на первом этаже. Спальня, кабинет, комнаты, где жила мать, два служебных помещения, отданных в распоряжение его старшего секретаря Гая Фаберия, который приветствовал хозяина с преувеличенной радостью, но пряча взгляд.

– Ты что, обиделся, что я не взял тебя в Африку? Фаберий, я просто хотел, чтобы ты отдохнул от скитаний, – сказал ему Цезарь.

Фаберий даже подпрыгнул, затряс головой.

– Нет, Цезарь, конечно же, я ничуть не обижен! Я сумел в твое отсутствие проделать большую работу и всласть пообщался с семьей.

– Как они?

– Были счастливы переехать на Авентин. На холме Орбий, к сожалению, уровень жизни понизился.

– Понизился на холме? Отличный каламбур, – заметил Цезарь и больше к этой теме не возвращался, но отметил для себя, что надо бы выяснить, чем встревожен старейший из его приближенных.

Пройдя наверх к жене, он тут же пожалел об этом. У Кальпурнии были гости: вдова Катона, Марция, и дочь Катона, Порция. И почему это женщины выбирают столь странных подруг? Но отступать было поздно. Надо как‑то выпутываться. А Кальпурния все хорошеет. В восемнадцать она была просто симпатичной девушкой, застенчивой, тихой. Он хорошо знал, что многолетнее его отсутствие ничего в ней не изменило. Она вела себя скромно, как и всегда. Но к тридцати у нее появилась фигура, и она стала причесываться по‑другому, что очень ей шло. Завидев мужа, она осталась спокойной, несмотря на то что ее застали врасплох.

– Цезарь, – сказала она, поднимаясь и подходя к нему для поцелуя.

– Это тот же кот, что я подарил тебе? – спросил он, указывая на пухлый шар рыжеватого меха.

– Да, это Феликс. Он постарел, но здоров.

Цезарь подошел к Марции, взял ее за руку. Порции он дружески улыбнулся.

– Дамы, это печальная встреча. Я многое отдал бы, чтобы она была счастливее.

– Я знаю, – ответила Марция, сморгнув слезы. – Он… он был здоров… перед этим?

– Совершенно здоров. Его все любили, особенно в Утике. Так любили, что дали ему дополнительное имя – Утический. Он был храбрецом, – ответил Цезарь, даже не пытаясь присесть.

– Конечно был! Он ведь Катон! – воскликнула Порция столь же громко и трубно, как это сделал бы ее отец.

Как они похожи! Жаль, что она родилась девочкой, а Марк‑младший – мальчиком. Тем не менее она тоже никогда не попросила бы прощения у него. Убежала в Испанию или умерла бы.

– Ты живешь у Филиппа? – спросил он Марцию.

– Сейчас да, – ответила она и вздохнула. – Он хочет, чтобы я снова вышла замуж, но я не хочу.

– Если не хочешь, не выходи. Я поговорю с ним.

– О да, пожалуйста, сделай это! – съязвила Порция. – Ведь ты теперь царь Рима, и все, что ты ни скажешь, будет исполнено!

– Нет, я не царь Рима и не хочу им быть, – спокойно возразил Цезарь. – Это просто любезность с моей стороны, Порция. Как у тебя дела?

– Поскольку Марк Брут купил всю собственность Бибула, я живу в доме Бибула вместе с его младшим сыном.

– Я очень рад, что Брут столь щедр.

Заметив других кошек, Цезарь воспользовался предлогом удрать.

– Тебе они в радость, Кальпурния. А у меня от этих существ слезятся глаза и появляется зуд. Ave, дамы.

И он исчез.

 

Фаберий положил на стол корреспонденцию. Цезарь, хмурясь, заметил, что на бирке одного из свитков стоит майская дата. Печать Ватия Исаврика. Еще не сломав ее, он уже знал, что ничего хорошего ждать не стоит.

 

Сирия осталась без губернатора, Цезарь. Твой молодой кузен Секст Юлий Цезарь мертв. Ты, случайно, не встретил некоего Квинта Цецилия Басса, когда проходил через Антиохию в прошлом году? Если нет, я тебе объясню, кто это. Римский всадник, поселившийся в Тире и занявшийся красильным делом после службы у Помпея Магна во время его восточных кампаний. Он бегло говорит на медийском, персидском. Говорят, что у него есть друзья при дворе царя парфян. Конечно, он очень богат и имеет доход не только с продажи тирского пурпура.

Когда ты наложил очень большие штрафы на Антиохию и города финикийского побережья за поддержку республиканцев, это сильно задело Басса. Он поехал в Антиохию и среди военных трибунов сирийского легиона нашел несколько старых друзей, служивших вместе с ним у Помпея. Губернатору Сексту Цезарю сказали, что ты умер в провинции Африка и что сирийский легион волнуется. Он собрал легион с намерением успокоить волнения, но солдаты убили его и объявили Басса своим командиром.

Басс же провозгласил себя новым губернатором Сирии, и все твои клиенты и сторонники, проживавшие в Северной Сирии, убежали в Киликию. Я, находясь в то время в Тарсе у Квинта Филиппа, не сумел быстро что‑либо предпринять. Лишь отправил письмо Марку Лепиду в Рим и попросил его как можно скорее послать в Сирию губернатора. Согласно ответу, на этот пост назначен Квинт Корнифиций. Он должен справиться с ситуацией. Он и Ватиний блестяще провели иллирийскую кампанию в прошлом году.

Однако Басс не унимается. Он направился в Антиохию, которая закрыла ворота и отказалась впустить его. Тогда наш торговец пурпуром пошел в Апамею. В ответ на щедрые посулы коммерческого плана Апамея встала на его сторону. Басс вошел в город и остается там, провозгласив его столицей Сирии.

Цезарь, он наделает много бед. Он определенно связан с парфянами и заключил союз с новым царем скенитских арабов, неким Алкавдонием, который, оказывается, был с Абгаром, когда тот поймал Марка Красса в ловушку при Каррах. Теперь Алкавдоний и Басс усиленно набирают солдат для новой сирийской армии. Я думаю, что парфяне готовят вторжение и что эта новая сирийская армия присоединится к ним, чтобы выступить против Рима в Киликии и провинции Азия.

В ответ мы с Квинтом Филиппом также набираем войска. А еще послали предупреждения царям‑клиентам.

В Южной Сирии пока спокойно. Твой друг Антипатр зорко следит, чтобы евреи не ввязывались в авантюры Басса, а сам послал к царице Клеопатре в Египет за людьми, оружием и едой. Так что восстановление и укрепление стен Иерусалима может оказаться намного более важной и своевременной акцией, чем ты это предполагал.

Парфяне устраивают набеги по всему Евфрату, но территория скенитских арабов ничуть не страдает. Ты, возможно, надеялся, что в восточной области Нашего моря будет царить долгий мир, но все оказалось не так. И я вообще сомневаюсь, что Рим когда‑нибудь сможет надеяться на долговременное затишье в любой части своей империи. Всегда кто‑то жаждет отнять у него что‑нибудь.

 

Бедный молодой Секст, внук дяди Цезаря Секста! Эту ветвь рода – старейшую ветвь – обошло знаменитое везение Цезарей. Прежние Юлии Цезари имели в обиходе три имени – Секст, Гай и Луций. Первого сына нарекали Секстом, второго Гаем и третьего Луцием. Согласно этому, его собственный отец был вторым сыном в семье, и только брак старшей сестры отца со сказочно богатым новым римлянином Гаем Марием дал ему деньги, чтобы остаться в сенате и подняться по общественной лестнице к должностям старших магистратов. Младшая сестра отца вышла замуж за Суллу, так что Цезарь мог по праву считаться племянником и Мария, и Суллы. Как показало время, весьма удобная вещь!

Старший брат отца, Секст, умер первым от воспаления легких во время очень холодной зимней кампании в Италийской гражданской войне. Легкие! Вдруг Цезарь вспомнил, где он раньше видел нечто замеченное им у молодого Гая Октавия. Дядя Секст! Октавий очень похож на него, такой же узкогрудый. Не было времени поговорить с Хапд‑эфане, зато теперь он может сказать целителю гораздо больше. Дядя Секст страдал хрипами и раз в год ездил на «огненные поля» за Путеолами, где вдыхал пары серы, бьющие из земли вместе с брызгами лавы и языками огня. Он вспомнил, как отец говорил, что такие хрипы возникают время от времени у кого‑нибудь из Юлиев Цезарей, что это наследственная черта. Неужели же эту болезнь унаследовал и молодой Гай Октавий? Может быть, поэтому парень не может регулярно тренироваться на Марсовом поле?

Цезарь позвал Хапд‑эфане.

– Трог хорошо тебя устроил, Хапд‑эфане?

– Да, Цезарь. Красивые гостевые покои с видом на большой перистиль. У меня есть место, где хранить мои травы и инструменты. Трог также нашел мне ученика. Мне нравится этот дом, мне нравится Римский Форум – за его старость.

– Расскажи мне о хрипах.

– А‑а! – воскликнул жрец‑врач, черные глаза его расширились. – Ты имеешь в виду хрипы, когда больной дышит?

– Да.

– Но – когда выдыхает или вдыхает?

Цезарь попробовал сымитировать.

– При выдохе, определенно.

– Да, мне они известны. Когда нет ветра и сухо, а по сезону не весна и не осень, больной чувствует себя хорошо, если его не беспокоит какая‑нибудь неприятность и он не волнуется. Но когда воздух полон пыльцы, или мельчайших кусочков соломы, или пыли, или вокруг слишком влажно, больному становится трудно дышать. Если он будет продолжать находиться в такой обстановке, у него начинаются хрипы, он кашляет до рвоты, почти задыхается. Иногда умирает.

– У моего дяди Секста была такая болезнь. И он умер, но явно от воспаления легких, после переохлаждения. Наш семейный врач, как я помню, называл это одышкой, – сказал Цезарь.

– Нет, это не одышка. Одышка скорее постоянная борьба за дыхание, а не прерывающаяся, – твердо сказал Хапд‑эфане.

– Эта прерывающаяся неодышка может быть наследственной?

– О да. Греки зовут ее астмой.

– Как лучше всего лечить ее, Хапд‑эфане?

– Конечно, не так, как лечат ее греки, Цезарь! Они прописывают кровопускание, слабительное, горячие припарки, настойку гидромеля с иссопом и лепешки из гальбана и скипидара. Последние два средства могут немного помочь, признаю. Но в египетской медицине сказано, что астматики очень чувствительные люди. Они принимают близко к сердцу то, на что другие и внимания не обратят. Мы лечим приступы парами серы, но прежде всего мы стараемся предотвращать эти приступы. Советуем больному избегать дышать пылью, не бывать там, где есть солома или сухая трава, держаться подальше от шерсти или меха, пыльцы цветов и морских испарений, – перечислил Хапд‑эфане.

– Это на всю жизнь?

– Во многих случаях да, Цезарь, но не всегда. Дети иногда выздоравливают. Гармоничная домашняя обстановка и общее спокойствие помогают.

– Благодарю, Хапд‑эфане.

Его беспокойство по поводу состояния здоровья Гая Октавия частично улеглось, хотя возникали проблемы. Мальчика нельзя подпускать к мулам и лошадям. Да, их избегал и дядя Секст! И военные тренировки практически невозможны, а ведь для мужчины, желающего стать консулом, они абсолютно необходимы. Правда, Брут обошелся без них! Но его род слишком влиятелен, богат славными предками, а его состояние столь велико, что ни один коллега или кто‑либо равный ему не решится неделикатно намекнуть, что у него напрочь отсутствует боевой дух. А у Октавия нет внушительных предков со стороны отца, и Юлий он лишь по женской линии, что, естественно, не отражается в его имени. Бедняжка! Его путь к консульству будет трудным, может быть, непреодолимым. Если он доживет до той поры.

Цезарь поднялся, заходил по комнате, испытывая горькое разочарование. Казалось, не было шанса сделать Гая Октавия своим наследником. Остается Марк Антоний – какая ужасная перспектива!

 

Луций Марций Филипп прислал приглашение отобедать в его просторном доме на Палатине: «…чтобы отпраздновать твое возвращение в Рим!» Очень вежливая записка.

Проклиная потерю времени, но зная, что семейная этика требует принять приглашение, Цезарь и Кальпурния в девятом часу прибыли к Филиппу и с удивлением обнаружили, что оказались единственными гостями. Имея столовую, способную вместить шесть пиршественных кушеток, Филипп обычно созывал много гостей. Но не сегодня. Тревожащий знак. Цезарь скинул тогу, убедился, что редкие волосы аккуратно лежат (он отращивал их на затылке, зачесывал на лоб и в торжественных случаях прижимал венком), после чего отдал себя заботам слуги. Тот принес таз с водой, чтобы омыть гостю ноги. Естественно, ему предоставили locus consularis, почетное место на собственном ложе Филиппа. Сам Филипп устроился между ним и молодым Гаем Октавием. Старший сын его почему‑то отсутствовал. Может быть, именно потому Цезарь и почувствовал, что что‑то не так? Неужели он приглашен, чтобы узнать, что Филипп разводится со своей женой из‑за ее шашней с собственным пасынком? Нет‑нет, конечно нет! Такие новости не сообщают за званым обедом в присутствии той же жены. Марция, кстати, тоже отсутствует. Только Атия и ее дочь Октавия присоединились к Кальпурнии, заняв три стула напротив единственного стола, придвинутого к ложу.

Кальпурния выглядит просто великолепно. Платье цвета лазурита прекрасно гармонирует с цветом ее глаз. У рукавов новый фасон: от плеча до кисти разрез, скрепленный в нескольких местах маленькими драгоценными камнями. Атия в чем‑то светло‑лиловом, удачно подчеркивающем ее красоту, а юная барышня выбрала бледно‑розовый цвет. Ох, как она походит на брата! Та же копна вьющихся золотистых волос, тот же овал лица, высокие скулы, нос, чуть приподнятый на конце. Только глаза другие – чистый аквамарин.

Когда Цезарь улыбнулся Октавии, она улыбнулась в ответ, показав великолепные зубы и ямочку на правой щеке. Их взгляды встретились, и у Цезаря перехватило дыхание. Тетушка Юлия! Ласковая, мирная, она смотрела на него, обдавая теплом его душу. «Вторая тетушка Юлия! Я подарю этой девочке флакон любимых ее духов и, когда она ими надушится, порадуюсь еще раз. Эта малышка будет покорять всех, кто встретится ей, она просто перл, и бесценный». Он перевел взгляд на юношу и увидел в его глазах безграничное восхищение. О, он обожает свою сестру!

Обед соответствовал нормам Филиппа и включал его знаменитое угощение – однородную желтоватую массу, сливки, взбитые с медом и яйцами. Их доставляли галопом с самой высокой италийской горы в бочонке, засыпанном снегом и солью. Брат и сестра с удовольствием черпали ложками холодную, тающую на глазах массу, равно как и Кальпурния, и Филипп. Цезарь отказался, и Атия тоже.

– Яйца со сливками, – я просто не хочу рисковать, дядя Гай, – нервно засмеялась она. – Вот, попробуй клубнику.

– Для Филиппа не имеет значения, сезон или не сезон, – вежливо сказал Цезарь, еще больше заинтригованный предчувствием чего‑то нехорошего, веявшего в воздухе. Он откинулся на валик ложа и насмешливо взглянул на Филиппа, вскинув светлую бровь. – Для такого обеда должна быть какая‑то причина. Просвети меня.

– Как было сказано в моей записке, мне просто хочется отпраздновать твое возвращение в Рим. Но признаюсь, есть еще кое‑что, – спокойно ответил Филипп.

Цезарь оживился.

– Поскольку мой внучатый племянник лишь восемь месяцев назад стал совершеннолетним, это не может касаться его. Видимо, дело в моей внучатой племяннице. Она что, помолвлена?

– Да, – ответил Филипп.

– А где же будущий муж?

– В Этрурии, в своих поместьях.

– Можно узнать его имя?

– Гай Клавдий Марцелл‑младший, – не задумываясь, сообщил Филипп.

– Младший.

– Ну конечно младший, не старший. Ведь старший все еще за границей, поскольку он не прощен.

– А младший, значит, прощен?

– Раз он ничего не сделал и оставался в Италии, почему ему нужно прощение? – раздраженно спросил Филипп.

– Потому что он был старшим консулом, когда я перешел Рубикон, и не попытался убедить Помпея Магна и boni договориться со мной.

– Да ладно, Цезарь, ты же знаешь, что он был болен! Лентул Крус выполнял всю работу, хотя как у младшего консула у него не было фасций на январь. Сразу после принятия клятвы Марцелл‑младший слег в постель и оставался в ней несколько месяцев. Никто из врачей не мог определить, чем он болеет, так что я лично считаю это уловкой, способом избежать недовольства его намного более воинственных братьев, родного и двоюродного.

– Ты хочешь сказать, что он трус?

– Нет, не трус! О, Цезарь, иногда ты слишком уж въедлив! Марцелл‑младший просто осторожный человек, сумевший в свое время понять, что тебя нельзя победить. Для любого человека не позор хитрить со своими менее проницательными родичами, – сказал Филипп, состроив гримасу. – Родня порой доставляет нам множество неудобств. Посмотри на меня, с моей матушкой Паллой и сводным братцем, пытавшимся убить собственного отца! Не говоря уже о моем отце, который постоянно хитрил и лавировал. Вот почему я стал эпикурейцем и остаюсь нейтральным в политике. И посмотри на себя, с твоим Марком Антонием!

Филипп нахмурился, сжал кулаки, потом с усилием расслабился.

– После Фарсала Марцелл‑младший поправился и с тех пор, как ты уехал в Африку, исправно посещал сенат. Даже Антоний ничего не имел против. А Лепид только приветствовал это.

Выражение лица Цезаря осталось прежним, взгляд не потеплел.

– Тебе нравится предстоящий союз, Октавия? – спросил он, глядя на нее и вспоминая, что тетушка Юлия выходила за Гая Мария с чувством самопожертвования, хотя тот нравился ей.

Октавия вздрогнула.

– Да, нравится, дядя Гай.

– Ты сама настояла на этом союзе?

– Я не имею права на чем‑то настаивать, – сказала она, бледнея.

– Ты знакома с этим сорокапятилетним мужчиной?

– Да, дядя Гай.

– И ты хочешь быть его женой?

– Да, дядя Гай.

– Есть ли кто‑то, за кого ты охотнее вышла бы замуж?

– Нет, дядя Гай, – прошептала она.

– Ты говоришь мне правду?

Она подняла на него огромные испуганные глаза. Ее лицо стало пепельно‑белым.

– Да, дядя Гай.

– В таком случае, – сказал Цезарь, кладя на стол ягоды, – мои поздравления, Октавия. Однако, как великий понтифик, я запрещаю брак confarreatio. Брак будет обычным, и ты сохранишь за собой право распоряжаться своим приданым.

Бледная, как и ее дочь, Атия поднялась – на редкость неуклюже.

– Кальпурния, пойдем, я покажу тебе приданое Октавии.

Три женщины, опустив головы, быстро покинули комнату.

Цезарь спокойно обратился к Филиппу:

– Это очень странный союз, друг мой. Ты хочешь выдать внучатую племянницу Цезаря за одного из его врагов. Что дает тебе право поступить так?

– У меня есть все права, – ответил Филипп с горящими глазами. – Я – paterfamilias. Ты – нет. Когда Марцелл‑младший пришел ко мне с предложением, я посчитал его лучшим из вариантов.

– Твой статус paterfamilias спорный. По закону за нее отвечает ее брат. Теперь он совершеннолетний. Ты говорил с ее братом?

– Да, – процедил сквозь зубы Филипп. – Говорил.

– И что ты ответил, Октавий?

Как официальное лицо, Октавий поднялся с ложа и пересел на стул напротив Цезаря, чтобы смотреть ему прямо в глаза.

– Я тщательно обдумал предложение, дядя Гай, и посоветовал отчиму согласиться.

– По каким же резонам, Октавий?

Дыхание парня участилось, при каждом выдохе стал слышен хрип, однако он явно не собирался отступать, хотя эмоциональное напряжение, согласно теории Хапд‑эфане, грозило ему приступом астмы.

– Во‑первых, Марцеллу‑младшему достались поместья его брата Марка и его двоюродного брата Гая‑старшего. Он купил их на аукционе. Когда ты составлял списки отторгаемых от владельцев поместий, дядя, ты не внес туда поместья Марцелла‑младшего, поэтому мой отчим и я посчитали, что как жених он приемлем. Таким образом, его состояние – это первый мой довод. Во‑вторых, Клавдии Марцеллы – это известный плебейский род с консулами во многих поколениях и крепкими связями с патрициями Корнелиями ветви Лентулов. Дети Октавии от Марцелла‑младшего будут иметь большое общественное и политическое влияние. В‑третьих, я не считаю, что поведение этого человека или его брата, консула Марка, было нечестным или неэтичным, хотя признаю, что Марк был твоим ярым противником. Но он и Марцелл‑младший встали на сторону республиканцев лишь потому, что считали их точку зрения правильной, а ты, дядя Гай, в отличие от всех других, никогда не наказываешь за это. Если бы женихом был Гай Марцелл‑старший, я бы его отверг, ибо он ввел в обман и Помпея Магна, и сенат – поступок, который ты, я и все порядочные люди сочли отвратительным. В‑четвертых, я внимательно наблюдал за Октавией, когда они встретились, а потом поговорил с ней. Хотя тебе он может не нравиться, дядя, Октавии он очень понравился. Он не безобразен, начитан, обходителен, добродушен и безумно в нее влюблен. В‑пятых, его будущее положение в Риме напрямую зависит от твоего расположения. И наконец, в‑шестых, он будет отличным мужем. Я сомневаюсь, что Октавия когда‑нибудь сможет упрекнуть его в неверности или в плохом обращении, что мне, например, не пришлось бы по вкусу.

Октавий расправил свои узкие плечи.

– Таковы мои доводы в пользу того, что он будет подходящим мужем для моей сестры.

Цезарь расхохотался.

– Очень хорошо, молодой человек! Даже Цезарь не мог бы быть более объективным. Я понимаю так, что на очередном созыве сената мне надо будет замолвить словечко за Гая Клавдия Марцелла‑младшего, достаточно хитрого, чтобы в сложный момент притвориться больным, достаточно практичного, чтобы скупить имущество своих родичей, и достаточно предприимчивого, чтобы укрепить свое положение при диктаторе Цезаре политическим браком. – Он выпрямился на ложе. – Скажи мне, Октавий, если бы ситуация изменилась и появился бы более выгодный жених для сестры, ты разорвал бы эту помолвку?

– Разумеется, Цезарь. Я очень люблю свою сестру, но нам весьма трудно заставить наших женщин понять, что они всегда должны помогать нашей карьере и нашим семьям, выходя замуж за тех, кого мы им укажем. Октавия ни в чем не нуждается, от самых дорогих одежд до образования, достойного Цицерона. Она знает, что цена ее комфорта и привилегий – покорность.

Хрипы стихали. Октавий вышел из тяжелого испытания относительно невредимым.

– Какие сейчас ходят слухи? – спросил Цезарь Филиппа, который обмяк и вздохнул с облегчением.

– Я слышал, что Цицерон сейчас на своей вилле в Тускуле, пишет новый шедевр, – напряженно ответил Филипп.

Не получается спокойной трапезы. Надо бы срочно принять лазерпиций.

– Ты сказал это с некоторым неодобрением. Тема шедевра?

– Надгробное слово Катону.

– О, понимаю. Из этого я заключаю, что он все еще отказывается войти в сенат?

– Да, хотя Аттик регулярно взывает к его здравому смыслу.

– Бесполезно! – раздраженно воскликнул Цезарь. – Что еще?

– Бедный Варрон вне себя. Антоний, будучи твоим заместителем, использовал свою власть и лишил Варрона некоторых наиболее приличных поместий, записав их на свое имя. И получает с них доходы, сделавшись частным лицом. Деньги эти ему очень кстати. Ростовщики требуют возвратить им заем, который он брал для покупки дворца Помпея на Каринах. Этот памятник дурновкусию очень дорого ему встал.

– Благодарю тебя за эти сведения. Я отнесусь к ним со вниманием, – мрачно сказал Цезарь.

– И еще одно, Цезарь, о чем ты должен знать, хотя, боюсь, это станет для тебя ударом.

– Наноси свой удар, Филипп.

– Твой секретарь, Гай Фаберий.

– Я уже понял, что с ним что‑то не так. Ну же?

– Он торгует римским гражданством.

«О Фаберий, Фаберий! После всех этих лет! Кажется, никто, кроме самого Цезаря, не может набраться терпения и подождать своей доли в трофеях. Триумфы свои я начну отмечать совсем скоро, через месяц‑другой. А доля Фаберия дала бы ему возможность получить статус всадника. Теперь же он не получит вообще ничего».

– И много он берет?

– Достаточно, чтобы купить хоромы на Авентине.

– Он говорил о доме.

– Я бы не назвал особняк Афрания просто домом.

– Я тоже.

Цезарь резко повернулся на ложе, подождал, когда слуга обует его и застегнет пряжки.

– Октавий, проводи меня, – приказал он. – Кальпурния может остаться еще ненадолго и поболтать. Я пошлю за ней паланкин. Благодарю тебя, Филипп, за угощение и за информацию. Ты меня просветил.

Страшный гость ушел. Филипп сунул ноги в шлепанцы и прошел в гостиную своей жены. Там Кальпурния и Октавия с тщанием перебирали груды новой одежды. Атия просто наблюдала за ними.

– Он успокоился? – подходя к двери, прошептала она.

– Октавий ответил на все вопросы, и его настроение улучшилось. Твой сын – замечательный парень, моя дорогая.

– О, какое облегчение! Октавия действительно хочет этого брака.

– Я думаю, Цезарь сделает Октавия своим наследником.

Ее лицо исказилось от ужаса.

– Ecastor! Нет!

 

Поскольку просторный дом Филиппа находился на той стороне Палатина, где и Большой цирк, фасад его больше смотрел на запад, а не на север. Цезарь и юноша, оба в тогах, прошли к Верхнему Форуму и обогнули угол торгового центра, чтобы спуститься по склону Священного холма к Общественному дому. Цезарь остановился.

– Скажи, пожалуйста, Трогу, чтобы он послал паланкин за Кальпурнией, – попросил он Октавия. – Я хочу оглядеть мои постройки.

Октавий почти сразу вернулся, и они возобновили прогулку. Уже смеркалось. Солнце садилось, золотя арочные этажи табулария и слегка изменяя цвета возвышающихся над ним храмов. Храм Юпитера Наилучшего Величайшего доминировал, а Юнона Монета расположилась на более низкой площадке. Почти каждый дюйм пространства вокруг них занимали святилища, воздвигнутые в честь каких‑нибудь богов или их ипостасей. Старые храмы были маленькими, однообразными, а самые новые сияли богатыми красками, сверкали позолотой. Только так называемое священное убежище, небольшой распадок между двумя уступами, было свободным. Там росли сосны, тополя и несколько африканских папоротниковых деревьев.

Строительство базилики Юлия уже полностью завершилось. Цезарь стоял, с удовлетворением любуясь ее соразмерностью и красотой. Фасад этого нового двухэтажного Дома суда покрывал цветной мрамор, а между коринфскими колоннами, разделенными арками, стояли статуи его предков, от Энея и Ромула до Квинта Марция Рекса, построившего акведук. С ними соседствовали Гай Марий, Сулла и Катулл Цезарь. А еще его мать, его первая жена Циннилла, обе тетушки Юлии и третья Юлия – его дочь. Вот лучшее из преимуществ правителя мира: он мог воздвигать любые статуи, включая и женские, какие хотел.

– Она такая красивая, я часто прихожу сюда, чтобы посмотреть на нее, – сказал Октавий. – Больше суды не будут откладываться из‑за снега или дождя.

Цезарь прошел к еще не отделанной новой курии Гостилия, будущему Дому сената. Колодец комиций был снесен, чтобы уступить место этому строению. Цезарь построил другую, более высокую и широкую ростру во всю длину Форума, украшенную статуями и колоннами с носами захваченных кораблей, от которых, собственно, и пошло название «ростра». Некоторые ворчали, что Цезарь нарушает mos maiorum, внося столько изменений, но он проигнорировал их недовольство. Пора Риму выглядеть лучше, чем Александрия или Афины. Новая базилика Порция, построенная Катоном, жалась к подножию Холма банкиров, пусть небольшая, но достаточно привлекательная, чтобы ее сохранить.

 

 

За базиликой Порция и курией Гостилия располагался форум Юлия. Это огромное предприятие, имевшее целью возобновить римскую торгово‑промышленную деятельность, упиралось в Холм банкиров. Сам холм был выровнен. С тыла на него наседала Сервиева стена, поэтому Цезарь хорошо заплатил, чтобы передвинуть ее в углубление, обегавшее новую площадь, вымощенную мрамором и обнесенную колоннадой из великолепных коринфских колонн, пурпурных, с позолоченными капителями в форме листьев. В центре площади играл струями роскошный фонтан, украшенный статуями резвящихся нимф, а за ним на высоком ступенчатом подиуме располагалось единственное здесь здание – храм Венеры Прародительницы. Тот же пурпурный мрамор, те же коринфские колонны, а на пике фронтона – золотая статуя Виктории в колеснице, влекомой парой крылатых коней. Солнце почти село, только колесница теперь улавливала и отражала его лучи.

Цезарь вынул ключ, и они вошли в целлу, большую комнату с великолепным ячеистым потолком, украшенным розами. При виде картин на стенах у Октавия перехватило дыхание.

– «Медея» кисти Тимомаха из Византия, – сказал Цезарь. – Я заплатил за нее восемьдесят талантов, но стоит она намного больше.

«Наверняка!» – подумал пораженный Октавий. Медея, бросающая в море окровавленные куски расчлененного ею брата, казалась до жути живой. Она убила его, чтобы задержать отца и получить шанс сбежать вместе с Ясоном.

– «Афродита, выходящая из морской пены» и «Александр Великий» написаны непревзойденным гением Апеллесом. – Цезарь усмехнулся. – Но о цене, пожалуй, я умолчу. Восемьдесят талантов не покроют и стоимости одной ракушки на первой из них.

– Но они здесь, в Риме, – горячо возразил Октавий. – Уже одно это делает эти несравненные картины достойными любой цены. Если они в Риме, значит, их нет ни в Афинах, ни в Пергаме.

Статуя Венеры Прародительницы стояла в центре удаленной от входа стены, так искусно раскрашенная, что казалось, богиня вот‑вот сойдет со своего золотого пьедестала. Как и у статуи Венеры Победительницы, у нее было лицо Юлии.

– Это работа Аркесилая, – коротко сказал Цезарь, отворачиваясь.

– Я почти не помню ее.

– Жаль. Юлия была, – у него дрогнул голос, – бесценной жемчужиной. Это самое малое, что о ней можно сказать.

– Кто делал твои статуи? – спросил Октавий.

По одну сторону от Венеры стоял Цезарь в доспехах, по другую – он же, но в тоге.

– Мастера нашел Бальб. Мои банкиры поручили ему и мою конную статую, чтобы поставить на самой площади, у фонтана. А я заказал отдельную статую Двупалого, чтобы поставить ее с другой стороны. Он ведь не менее знаменит, чем Буцефал Александра.

– А что будет там? – спросил Антоний, указывая на пустой постамент из черного дерева, инкрустированного эмалью и самоцветами, образующими замысловатые узоры.

– Статуя Клеопатры с моим сыном. Она готовит мне этот дар. Из чистого золота, как она обещает. Так что на улице эту статую ставить нельзя. Предприимчивый люд вмиг растащит ее по кусочкам, – смеясь, сказал Цезарь.

– Когда она прибудет в Рим?

– Я не знаю. Этим ведают боги, как всеми нашими путешествиями, даже последним.

– Когда‑нибудь я тоже построю форум, – сказал Октавий.

– Форум Октавия. Амбициозно. Весьма и весьма.

 

Октавий проводил Цезаря до порога его дома и стал подниматься к дому Филиппа. Идти было трудно. Вскоре он понял, что задыхается. «Сумерки, ночь приближается», – думал Октавий, слушая, как трепетание крылышек дневных птиц сменяется тяжелыми взмахами больших крыльев филинов. Огромное розовое облако нависло над Виминалом, озаренное последними лучами солнца.

«Я замечаю в нем перемены. Он выглядит очень усталым. Но это не физическая усталость. Скорее, он словно бы понимает, что за все усилия его даже не поблагодарят. Что крохотные существа, ползающие у его ног, всегда будут возмущаться его величием и его способностью делать то, чего они даже не надеются сделать. „Как и всеми нашими путешествиями, даже последним“. Почему он так сказал?»

За древними, покрытыми лишайником столбами Мугониевых ворот склон делался еще круче. Октавий остановился передохнуть, прислонившись спиной к одному из столбов. Второй столб, бочкообразный, с утолщенным навершием, напоминал лемура, беглеца из подземного мира. Октавий выпрямился, с трудом прошел еще немного и остановился у узкой улочки, ведущей к Бычьим Головам – самому неприятному кварталу на Палатине.

«Я там родился, когда отец моего отца, печально известный всем неудачник, был еще жив, а мой отец еще не стал его наследником. Потом, не успели мы переехать, умер и он, и матушка выбрала ему в замену Филиппа. Несерьезный человек, у которого на уме одни плотские удовольствия.

А вот Цезарь презирает удовольствия плоти. Не как философию, подобно Катону, просто он не придает им большого значения. Для него мир наполнен вещами, которые надо упорядочить, и только он видит, как это надо сделать. Потому он постоянно задает всем вопросы, во всем разбирается, все анализирует, препарирует, потом соединяет разъятые части в единое целое, но уже лучшее, уже более практичное, если так можно сказать.

Как получилось, что он, самый знатный аристократ, избежал присущих своему классу пороков? Откуда в нем способность заглядывать далеко‑далеко? Ответ прост. Цезарь не принадлежит ни к какому сословию. Он вне сословий. Он единственный из тех, кого я знаю или о ком читал, видит как всю гигантскую картину мира, так и любую мельчайшую ее деталь. Я очень хотел бы стать еще одним Цезарем, но у меня нет его ума. Я не универсален. Я не могу писать пьесы, поэмы, произносить блестящие импровизации, проектировать мосты или осадные платформы. Не умею легко формулировать важнейшие из законов, играть на музыкальных инструментах, вести сражения, писать сжатые комментарии, драться со щитом и мечом в первых рядах, путешествовать быстрее ветра и диктовать четырем клеркам сразу. Не могу гениально выполнять и другие – очень многие – вещи, которые ему доступны благодаря уникальности его ума.

Мое здоровье оставляет желать лучшего и может еще ухудшиться – я это вижу, вглядываясь ежедневно в свое лицо. Но я умею планировать, у меня есть интуиция, я быстро думаю и учусь извлекать максимум из тех немногих талантов, которыми обладаю. Если мы с Цезарем и имеем что‑то общее, то это абсолютный отказ уступить или сдаться. И может быть, в конечном счете это и есть ключ ко всему.

Как‑то, каким‑то образом, но я стану таким же великим, как Цезарь».

Он начал подъем на Палатин. Хрупкая фигура постепенно погружалась в темноту, пока не сделалась ее частью. Кошки на Палатине охотились за мышами или выискивали партнеров, перебегая из тени в тень. Старая собака с наполовину оборванным ухом подняла ногу на столб Мугониевых ворот, совершенно не обращая внимания ни на них, ни на удаляющиеся шаги.

 

Гай Фаберий, служивший Цезарю двадцать лет, был уволен с позором. Цезарь созвал Трибутное собрание и ликвидировал прилюдно таблицы с именами людей, купивших гражданство.

– Эти имена взяты на заметку, и тем, кто их носит, гражданства уже никогда не видать! – сказал он собравшимся. – Гай Фаберий отдал все деньги, полученные незаконным путем, они будут переданы в храм Ромула, бога и покровителя всех истинных римлян. Более того, доля Гая Фаберия в моих военных трофеях будет возвращена в их общую массу для нового распределения.

Цезарь прошел по своей новой ростре, сошел по ступенькам вниз и провел наверх Марка Теренция Варрона.

– Марк Антоний, подойди сюда! – позвал он.

Зная, что сейчас произойдет, хмурый Антоний поднялся на ростру и встал лицом к Варрону. Цезарь сообщил собранию, что Варрон был хорошим другом Помпея Великого, но никогда не участвовал в действиях республиканцев. Сабинский аристократ, большой ученый, он получил обратно документы на свою собственность плюс штраф в один миллион сестерциев, который Цезарь наложил на Антония за причиненные Варрону неприятности. Затем Антонию было велено публично перед ним извиниться.

– Это неважно, – промурлыкала Фульвия, когда Антоний пришел к ней с жалобами. – Жен