Записки Сансонов, исполнителей приговоров Парижского двора

 

Полная биография парижских палачей, содержащая в себе кровавые казни и пытки известнейших лиц в истории Франции. Поэтические тайны французских королей и их приближенных. Различные перевороты в системе правления этого государства, и самое точное описание революции и мартирологии 1793 г.

 

Глава I

Происхождение моего рода

 

Авторы Записок начинают обычно автобиографией, основой которой служат их рассказы, многочисленные подробности на счет генеалогии того, кого они выводят на сцену.

Человеческое тщеславие не может при этом упустить случая перечислить его титулы, развернуть его пергаменты.

Я слишком хорошо понимаю, до какой степени подобные дворянские претензии могли показаться смешными или же ненавистными у прямого и законного наследника палачей, чтобы постараться вывернуться из подобного положения.

Не без отвращения и после долгой борьбы с самим собой я решился счистить с тела благородного человека кровавые пятна, скрывавшие от всех истинный герб Верховных исполнителей Парижа.

Но Записки — та же исповедь.

Основа всякой исповеди, хотя бы она и была нечестивой, позорной — есть смирение; первым долгом она жертвует истине свои личные чувства.

Поэтому я должен рассказать, как волею природы тот, кто передал ужасное наследие, перешедшее, в свою очередь, ко мне, был дворянином. В начале этого сочинения я поневоле должен сознаться, что это была ошибка молодости, которая столкнула шесть поколений моих предков на путь позора, на котором злой рок удерживал их, пока, наконец, судьба не сжалилась надо мною.

В 1829 году один издатель по имени Сотеле поручил обществу писателей составить Записки, сочинение которых он с невероятной смелостью приписал моему отцу.

Мой отец был человек мягкого и боязливого характера. До тех пор пока рука правосудия не постучалась в его дверь, пока общество не дало ему предписание, он ощущал глубокое отвращение покидать мрак, который только лишь один он мог мирить его с горечью печальной профессии.

Он долго колебался, прежде чем решился протестовать против этого бесстыдного злоупотребления его именем и личностью. Но только принял решение, как вдруг убийство издателя позволило моему отцу отложить свои возражения.

Спустя некоторое время окончилась революция 1830 года.

Катастрофа, ниспровергнувшая вторично монархию, существовавшую девять столетий, занимала умы всех.

Пал король. Какое кому было дело до палача, его печалей и жалоб или до приписанных ему Записок?

Два тома этого сочинения были выпущены в свет, но даже сами подписчики и не думали требовать продолжения.

Эти Записки составили сплетение вымышленных показаний и пустых ребяческих выдумок, лишенных, скажу, не только всякой истины, но даже малейшей вероятности.

Поэтому мой отец не упустил случая, чтобы снова возвратиться к своему уединению, сохранять которое он считал одной из обязанностей своего положения.

Вот объяснение, которое авторы думали вложить в уста моего отца по поводу происхождения нашей фамилии:

«Разбирая судебные летописи, — говорили они, — находишь, что в царствование Людовика XIII один из Сансонов был исполнителем по поручению герцога де Лоржа, верховного судьи Франции, и что он вступил в союз с семейством Ферей, глава которого казнил преступников области Иль де Франса».

«Рассматривая внимательнее родословную моих предков, легко убедиться в наследственном предопределении, избавиться от которого я сам тщетно старался.

Первый из Сансонов, посвятивший свое существование каранию преступников, Пиетро Сансони, итальянец, был вынужден ступить на этот путь отвержения героическими чувствами эпохи, в которую жил, и стечением весьма ужасных обстоятельств. Его жизнь — это бесценный документ для всякого, кто желает узнать, до какой степени экзальтации могут дойти человеческие страсти».

Авторы этих так называемых Записок были не очень правдивы как в исторических рассказах, которые они нам приписывали, так и в этой генеалогической басне. Все ложно в истории этой, я докажу это, прежде чем перейду к родословной своих предков.

Король Людовик XIII имел своего последователя. Это был тот известный кардинал, который косил всех — большого и малого — и покрывал все красною рясой, но верховного судьи не существовало.

Ввести небывалое звание, облечь им герцога де Лоржа — это, поистине, переступить все границы псевдоисторического своеволия. Герцог де Лорж 1635 года, должен отыскивать верховного судью в царстве химер; лишь после смерти Тюренна, в 1676 году, представитель этого дома получил от Людовика XIV титул герцога и звание маршала.

При недостаточном знании обычаев Иль де Франса эти господа избежали этого богатства воображения. Определять на место исполнителя уголовных приговоров было предоставлено не верховному судье королевства, а канцлеру от имени короля; и всякий ученик четвертого класса назвал бы имя того, на ком лежала эта обязанность, и сказал, что его зовут Пьерр Сотье.

Наконец еще существует и неопровержимое доказательство: сохранились имена исполнителей верховного правосудия. Между ними до 1688 года нет ни одного Сансона. Исполнявшего эти обязанности ранее звали Никола Левассер, прозванный Ла-Ривьер.

Я не спорю, что эта романтическая выдумка, делающая Италию нашей колыбелью и низводящая нас от какого-нибудь браво, состоявшего на жалованьи одной из республик полуострова, была лишена картинности, которая должна была прельстить людей, отыскивающих все, что могло возбудить любопытство публики.

Вероятно, этим господам было недостаточно, что мы — палачи, и что им стоило присоединить кинжал к секире.

Что значило немного более, немного менее крови на руках палачей?

Если я так много распространялся об этих сомнительных Записках, то для того, чтобы они никогда не могли быть противопоставлены Сочинению, которое я сейчас выпускаю в свет, и которое есть единственно верное воспоминание моего семейства. В бумагах моего отца я нашел черновое письмо, которое он предлагал поместить в журналы, чтобы изобличить эти ложные Записки.

Вот оно:

 

«Господин редактор!

Многие уважаемые особы, делающие мне честь своим доверием, оказывается, считают, что я — автор Записок Сансона, — исполнителя уголовных приговоров. Тем заявляю, что я никогда не писал ничего подобного, и что воспоминания, оставленные нам отцом, нисколько не совпадают с этой публикацией, все подробности которой вымышлены.

Имею честь быть…»

 

На обороте находится список журналов, в которых он хотел поместить это письмо. Их семь: «Газета Франции», «Журнал де Деба», «Газета Трибуналов», «Конституционель», «Французский курьер», «Ежедневная газета» и «Курьер Трибуналов».

Впоследствии, после смерти моего бедного отца, я, в свою очередь, сделался предметом новых настоятельных просьб и домогательств покинуть таинственный мрак, облекавший нас. Я получил письмо от одного известного с хорошей стороны писателя, которое я помещаю, как и ответ, который я послал ему:

 

«Милостивый государь!

Так как один из книготорговцев предложил мне составить по некоторым источникам, которые обещал доставить биографию Вашего покойного отца, то я имею честь уведомить Вас, что я не хотел дать ему своего обещания, не получив на то Вашего согласия и полную уверенность в том, что этот договор будет во всем согласовываться с желаниями Вашего семейства. Мне, милостивый государь, известно, что правда, — есть постоянное достояние каждого из членов семьи. Я никак не могу дать повод публике к злословию и сознаюсь чистосердечно, что это-то и привлекает меня приступить к труду, который требуют от пера моего. Если бы Вам было угодно, милостивый государь, помочь нам своими советами и материалами, которыми Вы обладаете более чем кто-либо, то мы не были бы подвергнуты никакому заблуждению, малейшая неточность которого может лишить нас доверия читателей. Я считаю, кроме того, вправе сказать без боязни, что мы все достойны этого сочинения: вы — из памяти к обожаемому Вами отцу; мы, со своей стороны, светим добродетели, которую уважаем и которая имеет весьма немногих свидетелей.

Будьте так добры ответить мне, милостивый государь, как можно скорее и будьте уверены в моем глубочайшем уважении.

Париж, 3 октября 1840».

 

 

«Милостивый государь!

Я имел честь получить Ваше письмо и спешу поблагодарить за добрые чувства, которые Вы питаете относительно моего отца и моего семейства, но так как Вы столь добры, что спрашиваете моего совета насчет того, что нужно делать, то я должен сказать откровенно, что мне было бы неприятно, если бы обнародовали биографию моего отца, как уже было против его желания — напечатали Записки, которые не что иное, как только роман; я Вас прошу не считать неуслужливостью, что я имел честь Вам сказать, а лишь изъявлением желания, которое мы питаем, чтобы нас не знали в положении столь трудном, в которое поставила нас судьба. Мое семейство и я весьма признательны за выгодное мнение, которое Вы о нас имеете. Это утешение в нашем несчастьи, воспоминание, которое мы сохраним на века.

Примите уверение в почтении и высоком уважении, с которым я имею честь быть, милостивейший государь,

Вашим покорнейшим слугой».

 

Как видите, мы нисколько не были расположены занимать собою публику. Без случая, побудившего меня удалиться в уединение и доставившего моей старости позднюю и неожиданную независимость, эти Записки, которые я теперь публикую, без сомнения, не увидели бы света.

Я решился начать биографию моих предков гораздо ранее по времени, в которое пагубные страсти столь жестоко решили участь нашего поколения. Я — последний потомок предков, которые покоятся в своих гробницах, не обагрив рук своих иной кровью, как только кровью врагов своей родины. Эти Записки я пишу только для того, чтобы противопоставить истину выдумке и изложить с чистосердечием, как я обещал, печальные происшествия, сделавшие одного из нас палачом и заставившие променять шпагу на мрачную секиру судебных приговоров.

Происхождение моей фамилии основано на документах и устных преданиях, которые передаются у нашего домашнего очага от отца к сыну.

Я постараюсь в своем рассказе о моих предках сделать отличительным то, что основывается на неопровержимых фактах, от того, что перешло ко мне по Наследству.

Обреченные на самое ужасное уединение, одинокие среди ста двадцати тысяч себе подобных, не находя никогда в большом городе кого-либо, кто бы пожал нам руку, с кем могли бы чокнуться стаканами, мы должны были искать в нас самих источники против ужаса нашего положения.

Поэтому наши разговоры, о которых я только что упомянул, были искреннее, чище и теплее, чем у тех, для которых открыты удовольствия света.

В своем очерке о нашей профессии граф де Местр признает, что мы имеем право любить жену и детей наших.

Читая эти страницы, каждое слово которых подобно капле расплавленного металла падало на мое сердце и оставляло на нем свои следы, я часто удивлялся, что писатель, столь проникнутый Божественным участием в делах Земли, не признает законов правосудия, совершеннейшее олицетворение которых есть наш Создатель; я и до сих пор не понимаю: как он не думал, что Господь не мог допустить, чтобы, будучи под гнетом, подобным нашему, не доставить тайных милостей, которые бы услаждали наше существование, как он не предчувствовал, что общее презрение должно было породить в наших сердцах источник привязанности столь сильный, что, казалось, уже не принадлежишь к Земле нашей.

В эту минуту, в которую я пишу эти строки, уже прошло много лет, когда дорогие голоса не раздаются под этими почерневшими сводами, и между тем достаточно вспомнить длинные разговоры, нежные картины прошедшего, чтобы тотчас же образы, которые любил я и которые любили меня, отделялись от тумана, который я оставил за собой.

Я увидел моего отца. Я услышал шум его шагов по паркету. Он прошел огромный зал, сел в большое, обитое желтого цвета бархатом кресло, стоявшее в углу у печки и столь давно остающееся пустым; он остановил на мне свои печальные и мягкие глаза, и на устах его появилась грустная улыбка, столь ему свойственная. Я снова увидел на его лице то нежное, печальное выражение, которое юношей столь часто заставляло меня задумываться, и я почувствовал, как бьется мое сердце, волнение душит меня, и бывший палач Парижа плачет и вздыхает подобно ребенку, как плакал и вздыхал в тот день, когда отец сказал мне: «Сын мой, до свидания в лучшем свете!» Молиться, мечтать, любить друг друга и разговаривать — таковы были наши ежедневные занятия и развлечения.

История последнего столетия, в котором столкновение политических страстей доставило столь много жертв эшафоту, служила содержанием наших разговоров; но часто мы говорили и о временах, в которые Сансоны были людьми.

Мой дед рассказывал нам, что в одно из своих путешествий в Милан он нашел в Амброзианской библиотеке старые документы, в которых было упомянуто, что некто Сансон, сенешаль герцога Нормандского, Роберта Прекрасного, более известного под именем Роберта-Дьявола, участвовал в крестовых походах за обетованную землю.

Исторические и археологические занятия занимали все свободное время моего деда; он говорил нам, что все древние летописцы, которых прочел он: Виллегардуен, Гюи, архиепископ Тирский, Марциаль д’Овернь, Риго и сир де Жоенвиль, обозначают Сансонов кавалерами герцога Нормандского и говорят, что они принимали участие не только в крестовых походах, но и в завоевании Англии, в экспедициях Роберта Гискара и его сыновей, когда эти героические искатели приключений, отправившиеся для защиты Папы против набегов сарацинов, основали княжества и королевства южной Италии.

В этом заключается легенда. Но не только нет общества, даже нет народа, который бы мог объяснить тайны своего происхождения не иначе как посредством гипотез и догадок. Я же спешу перейти в область действительности.

В XV веке мои предки обосновались в Аббевиле. Они занимали почетное место в истории этого города до того дня как один из них низвергнул их внезапно на последнюю ступень общественной лестницы.

Если считать точными предположения моего прадеда, то нужно сознаться, что когда мы встречаем Сансонов, поселившихся в Пикардийском городе, то видим, что они довольно много потеряли от своего прежнего блеска.

Они уже не принимают участие при дворе герцогском. Они принадлежат к тому первостепенному мещанству, владевшему ленными поместьями, уравнивавшими некоторым образом дворян со средним классом, который, подобно первым, пользовался правом служить в качестве офицеров принцу, но не награждались муниципальными достоинствами и почестями.

Таким образом, несколько Сансонов подвизались на поприще эшевенства графства Понтье.

Один из членов этого семейства служил Генриху IV, сопутствовал ему во всех походах и был опасно ранен при Фонтень-Франсез, где сам Беарнец чуть было не был взят в плен одним из начальников испанской кавалерии. Когда Вервенский мир положил конец гражданской и внешним войнам, опустошавшим королевство, этот храбрый воин возвратился в свой родной город и провел в нем в уважении и обожании своих сограждан последние дни своей жизни и умер там 31 мая 1593 года.

Его внук был одним из замечательнейших людей первой половины XVII столетия: его звали Николай Сансон; он был основателем нынешней географии.

Родившись в 1600 году, этот знаменитый ученый уже в то время имел европейскую известность, и кардинал Ришелье, который никогда в провинциальном городе не оставлял без внимания человека, способного помочь ему в его замыслах, назначил ему приличную пенсию и почтил его своим особым доверием.

История судила Людовика XIII. Соединяя человека и властелина, она обвинила их обоих в ничтожестве.

Нет ничего ошибочного.

Сын Генриха любил искусство и науки, он был хорошим музыкантом, со вкусом и утонченностью судил о живописи; его воспитание было замечательно в эпоху, в которую невежество не передавалось по наследству в самых высоких классах общества. Он не замедлил признать достоинства географа, которого определил к нему его министр, и осыпал Николая Сансона доказательствами королевского расположения.

Соблазны двора, общение ученого с самыми знаменитыми личностями того времени удерживали весьма часто Николая Сансона в Париже, но все-таки он не поселился в нем постоянно.

Потребность в спокойствии ума и уединении, притягательная сила отцовского очага вынуждали его постоянно возвращаться в Аббевиль, где он проводил большую часть года.

В 1638 году, когда Людовик XIII посетил Аббевиль, он, несмотря на настоятельные просьбы чиновников, просил гостеприимства у своего географа.

Король Франции Бурбон провел две ночи под скромной кровлей семейства, один из потомков которого должен был однажды, во имя варварского и святотатственного закона, наложить руку на другого Бурбона, на другого короля Франции…

Странная игра рока!..

Шарль Сансон, который стал родоначальником жалкого поколения, последний потомок которого происходил по всем преданиям от того же рода, что и Николай Сансон. Этим я и закончил описание тех из моих предков, которые были гражданами. Теперь перехожу к тем, которых называли палачами!

 

Глава II

Шарль Сансон де Лонгеваль

 

Воспоминание, надежда есть самые драгоценные дары, которые человек получил от Господа Бога.

Постоянно обреченный на преследование счастья, которое от него убегает, мучимый алчностью и чувством своего бессилия, он не находил никакого утешения в этой бесконечной цепи обмана и горечи, и был способен лишь только в своем воображении создавать фантомы, которые тщетно преследовал в реальной жизни.

Может быть, мы одни были лишены этого благодеяния: мы не видели перед собой горизонта, мы двигались во мраке.

Чтобы дать отдых нашим глазам, мы должны были повернуть голову и искать утешение в прошлом: Бог оставил нам только воспоминания!

Я уже сказал, что из всех этих воспоминаний мы предпочитали то, которое переносило нас к тому времени, когда род наш не терпел ни позора, ни унижений, но мало находили мы утешений в разборе причин, повергнувших нашего несчастного предка в эту пропасть. Таким образом, в продолжение ста семидесяти лет Шарль Сансон был героем рассказов, которые у домашнего очага передавал отец сыну.

Как будто отступая перед обвинениями, которыми, быть может, его потомство осыплет его память, Шарль Сансон перед смертью сжег свой портрет.

Излишняя предосторожность! Предание так точно рисовало его образ, что мне стоило закрыть лишь глаза, чтобы черты его лица, которые изображал часто мне мой отец в своих рассказах, собрались, приняли форму, цвет и оттенок, и чтобы мрачная фигура бывшего офицера полка де Ла Боассьер предстала предо мною, отделившись от полотна, как будто кисть-резец Рембрандта начертил его на нем.

Весьма понятно, что все приключения его жизни, все подробности его историй мне знакомы; кроме того, я нашел в бумагах моего семейства множество документов, которые относятся к моему предку.

Если бы при издании этих Записок мною руководила лишь спекуляция, как некоторые предполагают, то я бы в этих документах нашел богатый источник, из которого, без сомнения, почерпнул бы одну из тех романтических эпопей, которые ведут читателя до десятого тома, нисколько не ослабляя интереса.

Но я никогда не думал об этом и спешу к описанию, как обещал, некоторых из наших великих исторических драм и, главным образом, мученичества 1793 года, чтобы заинтересовать читателей своими личными выводами.

Я обойду в истории Шарля Сансона все, что не касается объяснения его невероятного решения; все эпизоды его отважной жизни, которые имеют лишь косвенное отношение к его ужасной профессии, которую принял по своей собственной воле.

Источники, которыми я воспользуюсь, двоякого рода.

Они заключаются в некоторых письмах, которые займут свое место в этом рассказе, и в некотором роде исповеди, в которой мой предок, очевидно, хотел вкратце описать самый важный эпизод своей жизни. В минуты отдыха ума в старости, в часы раскаяния, когда душевные страдания лицом к лицу с его совестью дают ему понять весь ужас, которым наполняется его душа, когда он пред ликом Господа Бога, без сомнения, Шарль Сансон чувствовал, что изнемогает.

В продолжение двадцати лет он бесстрастно странствовал по своему печальному пути. Его сердце, переполненное горечью, нашло адское утешение в том, что он должен сделаться ужасной пародией судьбы, носящего имя Палача. Ужас людей вознаградил его за их ненависть; он начал слышать шаги тех, которые пойдут по его следам. Однажды он бросил беспокойный взгляд назад и заметил, что те, которые обагрят кровью свои руки наследственной секирой, — его дети; он ужаснулся, и шум от голов, скатывающихся на помост эшафота, прерывал его сон.

Сын его был благочестив и покорен. Рожденный и воспитанный в печальных условиях исполнителя верховных приговоров, он безропотно склонил голову под гнетом участи, которая ожидала его. Но сын этот будет, в свою очередь, иметь детей, и Шарль Сансон предчувствовал, что и для них, как когда-то и для него, наступит минута боязни, ужаса и сомнения. Он попытался предупредить упреки, которые они могли бы сделать ему в эти тяжкие минуты, и которые, может быть, детское уважение остановит на их устах: он составил исповедь, в которой, не стараясь оправдаться, описал, какую роль сыграла судьба в его падении.

Помешала ли ему смерть закончить начатую исповедь, или сердечные терзания не позволили ему довершить печальное описание, которое он задумал, во всяком случае, эта исповедь не закончена.

Я должен заполнить пропуски и соединить в его рассказе происшествия, которые он оставил необъясненными.

Ввиду фактов, столь для нас важных, которые должны быть описаны на этих страницах, понимая довольно законное равнодушие публики к столь ничтожным несчастьям, как несчастье моего семейства, я постараюсь оживить свой рассказ, но не искажу истины. Я останусь верен и добросовестен к преданиям, которые слышал из уст моего отца и деда, даже в необыкновенном предсказании, которое задолго вперед возвестило моего деда об участи, его ожидавшей.

 

Шарль Сансон родился в 1635 году в Аббевиле.

Он был еще в колыбели, когда умерли его отец и мать.

Он имел брата, Жана-Баптиста-Сансона, родившегося в 1624 году, и, следовательно, был одиннадцатью годами старше его.

Брат их матери, Пьер Броссье сир де Лиме, взял к себе двух сирот. Его доброта, его нежное попечение смягчили их горестное положение.

Он имел дочь по имени Коломба. Он окружил заботой своих двух племянников и заботился о них как родной отец.

Коломба Броссье и Шарль Сансон были почти одних лет. Нежное товарищество детства еще более увеличило их узы родства и предрасположило их к взаимной привязанности.

Жан-Баптист был старше двоюродной сестры и брата. Дядя готовил его к гражданской службе: науки ему заменили детские игры; он начал изучать строгие формулы законов, между тем как другие лепетали, обмениваясь первыми выражениями нежности.

Эта взаимная привязанность росла вместе с ними, и однажды они поняли, что могут друг друга называть словом более нежным, чем брат и сестра.

Дружба их переросла в любовь.

Это чувство не заметили ни Пьер Броссье, ни Жан-Баптист Сансон; ни тот, ни другой не видели, что оно перерастает в страсть.

Для них Коломба и Шарль были все еще детьми: чувства, которые проявляли молодые люди друг к другу, они определяли возрастом, который считали совсем неопасным.

В одно воскресенье, между обедней и вечерней, Пьер Броссье объявил своей дочери, что вчера вечером он сообщил Жану-Баптисту, что он купил для него место советника в Аббевильском уездном суде.

Коломба и Шарль открыли рты, чтобы поздравить нового советника, но Пьер Броссье показал им знаком, что он еще не закончил, и прибавил, что ему кажется, чтобы занять эту должность, Жану-Баптисту необходимо жениться.

Пьер Броссье считал женщину краеугольным камнем всех социальных отношений.

Молодые люди окинули друг друга беспокойным, тоскливым взглядом двух газелей, смертельно пораженных одной пулей охотника! Мрачное предчувствие леденило их, в ужасе они трепетали от ожидания услышать решение отца, и паузы, которые он делал между словами, казались им вечностью.

Что касается Жана-Баптиста, который с самого начала разговора проводил лезвием ножа по зубам, то он скромно потупил взор, и было невозможно определить, была ли складка, появившаяся на его верхней губе, следствием улыбки удовольствия или операции, которой он занимался.

Пьер Броссье продолжал.

Он прибавил, что союз его дочери с сыном его бедной сестры был самой желанной мыслью всей его жизни. Тот день, в который, спросив Жана Баптиста, какую жену он себе хотел бы, и, услышав ответ, что Коломбу, был самым счастливым днем в его жизни.

Он объявил своим слушателям, что так как обстоятельства не терпят отлагательства, то свадьба будет через две недели.

Пьер Броссье еще не закончил, как молодая девушка покинула свое кресло и под предлогом внезапного недомогания скрылась в свою комнату, где дала волю рыданиям. Он объяснил этот внезапный побег весьма естественным волнением молодой невинной девушки, которая в первый раз слышит о свадьбе.

Быть может, он изменил бы свою уверенность, если бы только один раз взглянул на молодого человека, сидевшего на своем стуле, точно горе парализовало его: он проводил рукой по бледному лбу, как будто старался избавиться от какого-то жестокого кошмара; но Пьер Броссье и Жан-Баптист немедленно приступили к обсуждению условий брачного контракта. Так как оба были пикардийцами, забота о предстоящем деле устраняла в них всякую другую мысль.

Несколько слов, которыми он обменялся с Коломбой, и лихорадка, всю ночь воспламенявшая кровь молодого человека, прибавили ему немного решительности.

На другой день он, выбрав время, в которое его брат уходил из дому, отправился к своему названому отцу, который завтракал около огня в зале. Он бросился к ногам добродушного старика и с выражением, которое тронуло бы камень, сознался в своей любви к кузине и умолял его не разлучать их, которых предназначил Всевышний друг для друга.

В продолжение всего времени, пока Шарль говорил, Пьер Броссье наливал коричневое пиво в свою чашку и пил его небольшими глотками.

Он только что выпил полный стакан, как вдруг, потеряв свою обычную важность, которая его характеризовала, разразился столь внезапным и сильным взрывом хохота, что коричневое пиво вылилось изо рта и обрызгало пеной все вокруг.

За этим смехом последовал взрыв кашля, причина которого — та же веселость. Шарль страшно смутился.

Но его чувства были слишком сильны, чтобы могли оставаться долгое время под гнетом оцепенения. Он возобновил свои мольбы, он старался тронуть дядю, дав ему понять, какие могут быть впоследствии несчастья, которые готовы совершиться. В свою очередь, он призвал на помощь память его нежно любимой сестры. Он вызвал ее образ, и эта тень просила вместе с ним не только за счастье, но и за жизнь своего сына.

Пьер Броссье нисколько не был злым человеком. Он просто не знал об этой страсти и потому считал весьма логичным не принимать того, что ему не было известно. По его мнению, жизнь имела свою программу, которая предвидела все обстоятельства: он был твердо уверен, что только один Бог мог что-либо изменить в ней.

Настойчивость Шарля оскорбляла его врожденные чувства; он перестал смеяться; он обратился к своему племяннику со строгостью, к которой тот не привык. Он сказал ему, что в его годы и в его положении следует думать о карьере на службе королю, а не об обогащении через приданое своей жены. Он прибавил, что если бы он даже не решился выдать свою дочь за старшего из своих племянников, то ничто на свете не могло бы заставить его отдать ее за младшего. Он грубо упрекнул его в неблагодарности.

Шарль с трудом встал и, потупив голову, вышел из комнаты.

За дверью он заметил девушку, склонившуюся на каменные плиты коридора.

Это была Коломба, подслушивавшая разговор своего отца с любимым человеком. Она плакала, закрыв лицо руками.

Услышав шаги своего друга, она не подняла головы; Шарль, в свою очередь, прошел в молчании, поглощенный отчаянием.

Оба поняли, что на этом свете для них все кончено.

Молодой человек немедленно покинул убежище своего детства. Он отправился к одному родственнику, живущему в Амьенсе, а оттуда — в Париж.

Но в Париже почувствовал, что его разделяет слишком близкое расстояние от Коломбы.

Его мысли беспрестанно переносились через пространство, отделявшее его от маленького домика, в котором жил предмет его любви; он видел, слышал ее, она ему улыбалась, звала его. Он мысленно вкушал все наслаждения, которые утратил, и когда из мира грез он переходил в мир настоящий, то пробуждение делалось еще более горьким.

Все его прогулки имели одну цель. Он выходил из Монмартрских ворот, через поля и сады проходил на Пикардийскую дорогу, но видел только высокие деревья, которые Сулли приказал посадить по обе стороны. Он бросался бежать, как будто видел силуэт своей подруги. На бегу он постоянно произносил ее имя, он звал ее, сжимая руки, и все бежал и бежал: казалось, что причудливый образ, по мере того как он приближался к нему забавлялся его горем; и когда, изнемогая, задыхаясь, истощенный от усталости, он падал на траву у дороги, то все еще в глубоком волнении звал ее.

Когда он понял, что день, предназначенный для союза Жана-Баптиста и Коломбы, приближается, то борьба любви с чувством долга, происходившая в его сердце, заставила его опасаться потери рассудка.

В минуты изнеможения, следовавшие за припадками, в которых отчаяние доводило его до пароксизма, он ужаснулся.

В его голове возникла мысль о самоубийстве. Его религиозные убеждения восстали при мысли, что одно мгновение помрачения ума могло стоить ему вечного спасения души.

Чтобы избавиться от искушения, он решил отправиться на другой конец света, если одна мысль что Коломба принадлежит другому, делала его до такой степени слабым.

Он думал, что когда он не будет дышать тем же воздухом, которым дышит она, не будет видеть существа, которые напоминают ему о ней, когда он не будет слышать голосов, говорящих языком, которым говорит она, тогда исчезнет привидение, не покидавшее его ни днем, ни ночью: он полагал, что долгая разлука — тоже избавление, и что он найдет по ту сторону морей утешение.

Потому он решил сесть на корабль.

В уважение его титулов великий адмирал Франции принял его в число войска кораблей Его Величества, и он тотчас же отправился в Рошфор получить приказ о выходе в море и через несколько дней отплыл в Канаду.

В Квебеке он нашел сестру своего отца, дом которой для него был открыт.

Но несмотря на развлечения, которые Новый Свет должен был предложить его юному воображению, ни гостеприимство, которое он встретил у своей тетки, ни дружба его двоюродного брата Пьера-Берто не могли изменить горькое состояние его души.

Необходимость пребывания на корабле заставляла его утаивать свои страдания; он научился страдать в тиши; он не показывал своего отчаяния, хотя оно делалось все сильнее и, главное, — опаснее.

В противоположность тому, что случалось под высокими вязами пикардийской дороги, когда образ Коломбы убегал, теперь он преследовал его и с каждым днем становился все лучезарнее, привлекательнее, соблазнительнее.

Успокоенный твердо принятым решением, он стал менее осторожным, стал меньше следить за собой. Он не видел возможности избавиться от своего горя, от прекрасных воспоминаний минувших дней. Вместо того чтобы оттолкнуть нежное видение, он простирал к нему руки. Избегая общества своих молодых друзей, он искал уединение, чтобы найти среди волшебного дуновения ветра, навевавшего воспоминания, звуки любимого голоса, который принадлежал ей. В продолжение долгих и скучных часов караула она была с ним на палубе; он странствовал с ней в улыбающемся царстве грез. Эти часы, столь ненавистные и тягостные для молодых моряков, пролетали для него быстро и приятно, и он ожидал их возвращения с лихорадочным нетерпением любовника, который ждет первого свидания.

И после того как он проехал от новой Франции до Антильских островов, от Антильских островов — в Тулон и оттуда — к пристаням Леванта, любовь Шарля Сансона де Лонгеваля к Коломбе была так же жива, так же сильна, как и тогда, когда он в первый раз вступил на королевский корабль.

Возвратившись вторично в Тулон, он нашел там письмо, которое его ожидало.

Оно было от Коломбы. Она призывала его безотлагательно приехать к ней.

Шарль едва дождался отпуска и пустился в дорогу.

В продолжение этого путешествия в его уме возникали самые странные предположения.

Письмо Коломбы было коротким, оно давало понять, что ее постигло большое несчастье. Она ничего не писала Шарлю о его брате.

Умер Жан-Баптист?

Как ни велика была катастрофа, предлогом и причиной которой был брат, Шарль все-таки никогда не переставал любить его; никогда мысль ненависти или гнева не присоединялась к его отчаянию.

Думая об этом весьма возможном несчастьи, его сердце терзалось, глаза хотели плакать, но их непокорные слезы отказывались быть вполне чистосердечными, и он слышал в самом себе тайный нечестивый голос, насмехавшийся над его горем, и, против его воли, между его взором и трупом его брата Жана-Баптиста возникал образ женщины, в настоящее время вдовствующей, свободной, и он чувствовал, как сильно билось его сердце.

Но одной секунды размышления было достаточно, чтобы рассеять это очаровательное видение.

Эта женщина для него была священна в этом мире. Он утратил право на ее руку. И он подумал, стала ли она вдовой, стала ли она свободной, и ужас переполнил его ум: он ревнует ее к своему брату, он чувствует отчаянную ревность к чужому счастью.

В это время путешествие из Тулона в Аббевиль требовало около пяти недель. Шарль шел днем и ночью и прибыл в этот город на двенадцатый день.

Как только он заметил на горизонте колокольню церкви, сверкавшую при лучах заходящего солнца, крытую тысячами рядов багряных черепков, он сошел с лошади и упал на колени.

Он хотел молиться и благодарить Бога; но находил лишь одно слово.

Приблизившись к предместью, он увидел деревья, кустарники, цветы, улыбавшиеся его детским играм, старый каменный крест, поставленный на перекрестке, и ему казалось, что все они стремятся к нему навстречу, и что голос зяблика, защебетавшего в боярышнике, приветствует его с приездом.

Сердце его билось с неимоверной силой, и он стал опасаться, что прежде чем он сделает несколько шагов, отделявших его от Коломбы, его грудь разлетится.

Повернув за угол улицы, он увидел дом Пьера Броссье с его заостренной кровлей, его разрезанными, стрельчатыми окнами и белым с черными пятнами фасадом.

Вопросительным взглядом он смотрел на дом, с беспокойством ожидая появления ее на пороге.

Когда он подошел ближе, то его сердце сжалось. Этот домик, имевший прежде строгий, но спокойный и ясный вид, подобно физиономии своего владельца, теперь имел вид пасмурный и мрачный.

Стены, за которыми прежде постоянно следили, теперь были изборождены длинными трещинами, повсюду виднелись глубокие расщелины. Крыша поросла мхом, стекла в окнах были выбиты, и между камнями у порога росла зеленая трава.

Молодой моряк поднял дрожащей рукой тяжелый молот, висевший у дверей дома. Источенные червями доски коридора отозвались тысячью отголосков, но никто не являлся. Никто не отвечал ему.

Внутри все казалось погруженным в глубокий сон.

Один сосед подошел к нему и, узнав его, сообщил, что дочь и зять Пьера Броссье уже не живут на площади Святого Жанна, что они уже с год как переехали в Амьеньское предместье.

Шарль и не подумал поблагодарить его. Он ужаснулся, что прошел близко от обожаемой <