О девице Марджори и о нападении дикого стада

 

Все эти дни я пребывал в чрезвычайно дурном расположении духа: здоровье отца так и не улучшалось, и спустя некоторое время школьная жизнь стала казаться мне скучной и однообразной, потому что отнимала у меня много сил, и лишь очень немногим школярам мне удалось привить любовь к классике. Я все больше и больше возвращался мыслями в прежние дни, вспоминая де Кьюзака и его истории, задумываясь над тем, увижу ли я когда‑нибудь те чудеса, о которых он говорил мне, ибо хотя старому Эйбу случалось придумывать и более замысловатые байки, однако он не умел рассказывать их так, как это делал француз, – забавно задирая плечи и разводя руками, со своей неизменной насмешливой улыбочкой, которой мне так недоставало.

Случилось однажды, что, проведя полдня в школе, я воспользовался прекрасной погодой и решил немного прогуляться, думая, как обычно, о де Кьюзаке и его загадочной судьбе; по рассеянности я надел на голову одну из отцовских шляп – солидный головной убор с широкими полями, истинное вместилище мудрости и познаний, – и заметил это только после того, как отошел на порядочное расстояние от школы.

Обнаружив свою оплошность, я не очень расстроился: меня мало заботило, в каком виде я могу предстать перед скучающими прохожими, хоть вид у меня, должно быть, был весьма любопытный – этакий низкорослый широкополый гриб на ножках.

Я продолжал свой путь, не замечая из‑за полей шляпы, куда несут меня ноги, да не особенно об этом и задумываясь, пока не очутился, пройдя через разрыв в живой изгороди, посреди лужайки, поросшей короткой травой и круто поднимавшейся вверх, к гребню водораздела, закрывавшего от меня дальнейший вид.

Насколько мне помнилось, я никогда еще не бывал здесь, и не имел понятия, где я нахожусь, но, обнаружив спокойное и тихое местечко по своему вкусу, я стал медленно прогуливаться вдоль густой и высокой зеленой изгороди, пока, завернув за выступающий куст, не наткнулся на пожилого джентльмена и девушку, занятых серьезной беседой. Мне сразу пришло в голову, что это, должно быть, Эндрю Бетьюн и его дочь, и я недолго оставался в сомнении, ибо, как только старик увидел меня, он поднял свою палку и яростно набросился на неожиданного гостя.

– Вы что, сударь, – закричал он, – читать не умеете, что ли? Какого черта вам здесь надо? Марджори, быстро позови людей: мы отведем этого мальчишку в дом, где, клянусь честью, я сумею научить его уважать чужую собственность!

Я поморщился, когда он назвал меня мальчишкой, потому что успел уже отрастить усы не хуже, чем у де Кьюзака. Что касается девушки, то она просто глядела на меня, не делая попыток куда‑то бежать, и я быстро придумал способ, как обмануть старика, по своей глупости совсем упустив из вида, что он полжизни провел за границей.

Поэтому я просто пожал плечами и недоуменно посмотрел на него.

– Ты слышишь меня? – закричал он.

– Ma foi, – сказал я.

– Что ты сказал? – завопил он, потрясая палкой.

– Mon Dieu! – ответил я.

Старик в изумлении уставился на меня и затем произнес что‑то, чего я не понял.

– Ah, mon garcon, – сказал я, как обычно говаривал де Кьюзак. В ответ на это он впал в неистовую ярость, затопал ногами и принялся звать своих людей, пока девушка не положила руку ему на плечо.

– Не думаю, что он француз, отец, – спокойно сказала она. – У него для этого слишком честное лицо.

Услышав такое, я забыл обо всем, восприняв ее слова как неуважение к памяти де Кьюзака.

– А у француза разве не может быть честного лица? – горячо возразил я. – Я знал одного, и он был честным и хорошим человеком!

Старик вздрогнул, услышав мою речь, и, насупившись, взглянул на меня из‑под кустистых бровей.

– Он был вашим другом? – спросила девушка.

– Да, – пробормотал я, – но он умер.

– Сожалею, что я заговорила об этом, мягко сказала она, – но мы тоже знали многих и очень пострадали от них.

До сих пор я почти не обращал внимания на нее, но, когда она так любезно обратилась ко мне со словами извинения, я поднял на нее глаза и сразу понял, почему помешательство поразило парней Керктауна.

Она была, пожалуй, ниже среднего роста, но держала себя так и обладала такой стройной фигуркой, что казалась значительно выше. На ней было простое синее платье, отделанное серебром, и свободный капюшон из той же ткани покрывал ее голову, но не мог удержать на месте выбивавшиеся из‑под него вьющиеся локоны каштановых волос, которыми играл шаловливый ветерок.

Шею девушки окружало белоснежное жабо из какого‑то мягкого материала, и ее маленький подбородок с очаровательной ямочкой посередине покоился на нем с такой грациозной элегантностью, что от этого прелестного зрелища просто глаз невозможно было оторвать. У нее было овальное лицо, матово‑белое, но без пресловутой болезненной бледности, способное наливаться краской, в чем я вскоре убедился, глаза ее, большие и темные, прикрывали густые длинные ресницы, нос был прямой и превосходной формы, а рот не очень большой, но и не слишком маленький. Здесь я, пожалуй, остановлюсь, так как не обладаю способностью достаточно красноречиво описывать женскую красоту; повторю лишь, что я понял, почему все парни в Керктауне сошли с ума, и больше не удивлялся этому. Когда я заметил, как опустились ее ресницы и румянец смущения выступил на ее щеках, я сообразил, что слишком долго смотрю на нее, и просто сказал:

– Благодарю вас…

– А я буду вам благодарен, сэр, – вновь забушевал ее отец, каким‑то чудом молчавший в то время, когда она говорила, – я буду вам благодарен, если вы тотчас же отправитесь с нами и дадите мне полный отчет о себе, так как если я не желаю видеть чужих людей на своей земле, то тем более не потерплю и карликов!

У меня руки зачесались от желания поквитаться с ним, но девушка всего лишь сказала с упреком:

– Отец!..

Старик замолк, и на лице его отразился стыд, который он, несомненно, должен был чувствовать. Но его крики навлекли на нас неожиданную угрозу, потому что когда в ответ на негромкий возглас госпожи Марджори мы обернулись и посмотрели на гребень невысокого продолговатого холма, то увидели на его вершине стадо пасущихся на свободе диких коров, возглавляемых огромным быком палевой масти; страшилище рыло землю копытом, фыркая и принюхиваясь к воздуху, и, когда мы взглянули на него, угрожающе заревело.

Ему ответили остальные, и в следующую минуту стадо пришло в движение и начало медленно спускаться к нам в долину.

– Скорее, скорее! – закричала девушка. – Мы должны успеть добежать до ворот!

– А это далеко? – спросил я, прикидывая размеры живой изгороди, состоявшей из кустов колючего терновника, которые достигали здесь не менее шести футов в высоту и столько же в ширину.

– Ярдов сто отсюда!

«Господи, спаси нас», – подумал я, но не сказал ничего, потому что мы втроем уже дружно пустились бежать к воротам что есть мочи.

Животные, заметив нашу попытку спастись, чрезвычайно обрадовались неожиданному развлечению – или, во всяком случае, мне так показалось, – поскольку, пригнув головы к земле, с шумом и громом копыт бросились за нами вдогонку.

Вскоре я понял, что у нас нет никаких шансов обогнать стадо, и вторично за сегодняшний день придумал способ, как выйти из положения. На сей раз я был обязан этим старому Эйбу, который рассказывал мне, как поступают испанские крестьяне, если на них нападает скот на пастбище. Я закричал, чтобы старый джентльмен и девушка продолжали бежать к воротам, и возблагодарил Всевышнего за то, что случайно захватил отцовскую шляпу; после этого я отбежал в сторону, чтобы встретить стадо на полдороге от холма. Оглянувшись, я убедился в реальной возможности спасения для Эндрю Бетьюна и его дочери, если мне удастся остановить животных. Поэтому, когда стадо находилось менее чем в сотне ярдов, приближаясь ко мне на полном ходу, я повернулся к животным спиной и, сняв с головы отцовскую шляпу, согнулся в пояснице так, что стал смотреть на них промеж широко расставленных ног.

Это были жуткие мгновения, когда я, стоя в подобной позе, наблюдал за живой лавиной с рогами и копытами, с шумом и грохотом несущейся на меня во всю прыть; стараясь по мере сил сохранить присутствие духа, я замахал шляпой и закричал, завопил и завизжал как сумасшедший.

Стадо продолжало приближаться и было уже ярдах в тридцати от меня, когда его огромный белый предводитель уперся передними ногами в землю и замер на месте, дрожа и фыркая от страха, удивляясь, вне всякого сомнения, что это за странная штука возникла внезапно перед ним. Остальные животные последовали его примеру и затем, к моим несказанным радости и облегчению, задрав хвосты, помчались обратно вверх по склону холма, подгоняемые моими криками и улюлюканьем. Затем, не дожидаясь, пока они придут в себя, я побежал в противоположную сторону, к зарослям живой изгороди, так как боялся, что не успею достичь ворот, за которыми уже скрылись старик с дочерью. И действительно, вскоре стадо снова пустилось за мной вдогонку, и я понял, что сейчас начнется состязание не на жизнь, а на смерть, хоть я и считался неплохим бегуном, а дорога шла вниз под уклон.

Свой единственный шанс я видел в прыжке через изгородь; правда, я сомневался, хватит ли у меня для этого сил, но тут передо мной возник небольшой пригорок, с которого можно было попытаться перемахнуть через колючие кусты терновника, и я, затаив дыхание, помчался к нему, чувствуя тревожный холодок между лопатками.

Стадо было от меня на расстоянии вытянутой руки, когда я достиг пригорка и, не останавливаясь ни на мгновение, с разбегу прыгнул вперед и вверх, собрав воедино весь остаток сил.

Какое счастье! Проклятые коровы достигли изгороди одновременно со мной, с той лишь разницей, что они уперлись в нее лбами, тогда как я свалился на нее сверху, поскольку она была чересчур широка даже для самого рекордного прыжка.

В густом кустарнике было полно колючек, и довольно длинных, но мне было не до них: главное, я был в безопасности! С трудом выкарабкавшись из колючих зарослей, я кое‑как спустился на землю, весь исцарапанный, растрепанный и без шляпы. Не успел я прийти в себя, отдуваясь и озираясь по сторонам, как ко мне подбежал старый джентльмен и, схватив обе мои руки в свои, принялся трясти их бессчетное количество раз.

Госпожа Марджори, следовавшая за ним, остановилась, глядя на меня со странным выражением в своих темных глазах, приоткрыв пунцовые губы, и – клянусь! – на сей раз в ее лице было достаточно краски. Когда старый джентльмен покончил с моими руками, он схватил меня за плечо.

– Простите ли вы меня? – спросил он.

– Мне нечего прощать, – сухо возразил я. – Земля ваша, и я не имел права нарушать ее границы, хоть и совершил это не по злому умыслу, а по рассеянности.

– Ни слова больше, ни слова! – закричал он, заметно взволнованный. – Эндрю Бетьюн, возможно, груб и суров, но он никогда не забывает услугу, а из всех оказанных мне услуг эта – величайшая! А теперь прошу вас, сэр, оказать нам честь и отобедать с нами, хоть время уже довольно позднее!

– Весьма вам признателен, – ответил я, – но позвольте мне сначала вернуться за отцовской шляпой, которую я обронил: отец очень ее любит.

– Но ведь она осталась на лугу, – с испугом сказала девушка.

– Без сомнения, – согласился я. – Однако коровы давно уже, наверное, скрылись за холмом, поскольку колючки терновника вряд ли пришлись им по вкусу!

Оба рассмеялись, после чего я перелез через ворота и без всяких приключений отыскал отцовскую шляпу.

– А теперь, сэр, – сказал старый джентльмен, – могу я узнать, кому мы обязаны своим спасением?

– Меня зовут Джереми Клефан, – представился я.

– Клефан? – переспросил он. – Вы случайно не родственник сэра Роджера Клефана из Коннела?

– Он мой дядя, хотя я его ни разу в жизни не видел.

– Возможно ли это? Возможно ли… – пробормотал старик. – Вы ведь совсем… – он смущенно замолк.

– Совсем не такой, как он, хотели вы сказать? – продолжил я, ибо мой дядя, по слухам, был шести футов ростом. – Да, вы правы: совсем не такой!

По всей видимости, горечь, прозвучавшая в моих словах, заставила девушку вмешаться:

– Это нисколько не умаляет ваших достоинств, сэр!

– Верно, верно, – подхватил старый джентльмен. – Древняя поговорка гласит: «Самая ценная поклажа бывает в маленьком узелке», и сегодня, я полагаю, мы убедились в справедливости сказанного!

Я поклонился, как это сделал бы де Кьюзак, но заметил, что мой изящный поклон заставил госпожу Марджори улыбнуться, и покраснел от смущения.

– Но, черт побери, если вы племянник сэра Роджера, – продолжал сэр Эндрю Бетьюн, – то вы должны быть внуком сэра Дика, бешеного Дика Клефана, моего старого друга и вождя, – и чтоб мне лопнуть, если вы не похожи на него лицом, хоть и не фигурой! Вашу руку, сэр Джереми, вашу руку!

– Я всего лишь мастер Клефан, – возразил я.

– Черт возьми! – закричал старик. – Для меня вы – сэр Джереми Клефан, но что вы делаете здесь, в Керктауне?

– Замещаю своего отца.

– Неужели старого Хола, «реформатора», как мы всегда называли его?

– Совершенно верно.

– И в чем же вы его замещаете?

– Я учитель в Керктауне.

В ответ на мои слова он захохотал и продолжал смеяться до тех пор, пока лицо его не побагровело.

– Господи помилуй! – приговаривал он сквозь смех. – Кто бы мог подумать: я угрожал палкой Клефану, да еще и учителю в одном лице! Ты слышишь, Марджори, слышишь, моя девочка? – И он только смеялся и качал головой всю дорогу, пока мы не подошли к дому – солидному каменному строению, скрывавшемуся в тени многочисленных деревьев.

Не хочу утомлять вас описанием того, как я обедал, какие незнакомые блюда я перепробовал – а старый владелец усадьбы любил хорошо поесть и знал в этом толк, – какие истории он мне поведал о том, как он с моим дедом участвовал в том роковом заговоре, который заставил его вместе со своими сторонниками покинуть Шотландию; о своей жизни за границей и о службе во Франции, поскольку он сражался на стороне гугенотов, не очень щедро, однако, насколько мне удалось понять, оценивших его заслуги.

Достаточно сказать, что я сидел, глядя на него во все глаза, но еще более на его дочь, которая всякий раз отвечала мне улыбкой, хоть больше и не краснела, что во мне почему‑то вызывало сожаление. Прежде чем сообразить, что я делаю, я уже взял на себя обязанность в свободное время заняться с нею изучением классики и в ответ получил флягу редкого вина для моего бедного отца с обещанием повторить подобный дар неоднократно; затем, чувствуя легкое головокружение, я распрощался со своими любезными хозяевами и отправился восвояси. Тем не менее, хотя до Керктауна было не так уж далеко, добрался до дома я, насколько мне помнится, не скоро.

И вновь во мне возник интерес к жизни, ибо с течением времени я понял, что всеобщее помешательство поразило также и меня. Тщетно я пытался отогнать мысли о госпоже Марджори – она всякий раз возвращалась ко мне в моих мечтах.

И она была добра ко мне, более мила и любезна, чем кто‑либо другой, и как‑то случилось так, что я поведал ей о всех своих делах и надеждах, кроме тех, которые касались француза и второго мужчины на берегу; я слушал, как она поет военные песни гугенотов или любовные итальянские канцонетты, не понимая ни слова и не особенно об этом заботясь, однако возвращался домой со звонкой мелодией в ушах и тупой тяжестью на сердце. И хотя я не отдавал себе в этом отчета и мало задумывался над этим, но именно здесь зарождались предвестники того, что меня ожидало, того, что пробуждало во мне надежды и заставляло сердце биться даже сильнее, чем тогда, когда я был свидетелем поединка на берегу или следил из‑под расставленных ног за неотвратимым приближением дикого стада, и в то же время того – таковы неисповедимые пути Провидения! – что вынудило меня стать отверженным скитальцем среди чужих людей в чужих странах.