Дневник Джона Бертье Хизерстоуна

 

Тульская Долина, 1 октября 1841 г. — Прошли к фронту Пятый Бенгальский и Третий Ее величества. Завтракал с бенгальцами. Последние новости из дому: двое полоуммных, по имени Френсис и Бен, покушались на жизнь королевы.

Зима обещает быть суровой. Снеговая линия спустилась на добрую тысячу футов, но перевалы еще несколько недель останутся открытыми, а хоть бы и закрылись, мы расставили столько зимников, что Поллок и Нотт не затруднятся их найти. Судьба армии Эльфстона им не грозит. Хватит и одной такой трагедии на целое столетие.

Эллиот с артиллерией и я отвечаем за безопасность транспортов на протяжении двадцати, примерно, миль, от устья долины до нашей стороны деревянного моста через Лотар. Гудинаф со стрелками отвечает за другую сторону, а полковник Сидней Герберт с инженерами инспектирует оба участка.

Силы наши недостаточны. У меня рота, половина нашего батальона и эскадрон соваров, от которых в горах никакого толку. У Эллиота три пушки, но у него люди слегли в холере, и сомневаюсь, что обслуги осталось хоть на две (NB — стручковый перец помогает от холеры, испытано).

С другой стороны, каждый конвой обычно идет с собственной охраной, хоть и до абсурда недостаточной. Эти поперечные долины и ущелья кишат африди и патанами, а они такие же ярые грабители, как и фанатики. Удивляюсь, как они до сих пор еще не разграбили ни одного нашего каравана. Они вполне успеют разгромить его и вернуться в свои горные убежища прежде, чем мы сумеем вмешаться. Их удерживает только страх.

Будь моя воля, я бы повесил по одному в устье каждого ущелья на страх бандам. Посмотреть на них — воплощение дьявола, нос крючком, губы толстые, грива спутаных волос и самая сатанинская усмешка. С фронта никаких известий.

2 октября. — Надо и впрямь потребовать у Герберта еще одну, по крайней мере, роту. Уверен, что первая же серьезная атака перережет сообщение. Сегодня утром мне прислали две срочные депеши с двух разных позиций, отстоящих друг от друга больше, чем на шестнадцать миль, в обеих говорится, что по некоторым признакам племена спускаются с гор.

Эллиот с одной пушкой и с соварами отправился к дальнему ущелью, а я с пехотой поспешил к другому, но мы убедились, что тревога ложная. Я не видел никаких признаков горцев, и, хоть нас и приветствовали горсткой отравленный пуль, ни одного негодяя изловить не удалось.

Ну, попадись они только мне в руки! У меня расправа будет такая же короткая, как в суде Глазго с любым шотландским разбойником. Эти беспрестанные тревоги могут ничего не значить, а могут означать, что горцы скапливаются и что-то замышляют.

С фронта давно ничего не было слышно, но сегодня прибыл конвой с ранеными, и мы узнали, что Нотт взял Газни. Надеюсь, он поджарил всех черномазых, какие ему там попались.

О Поллоке ни звука.

Батарея на слоновьей тяге прибыла из Пенджаба, на вид в хорошем состоянии. С ней несколько выздоравливающих возвращались в полки. Я никого не знаю, кроме Мостинга из гусарского и молодого Блэксли: он был моим фагом[5] в Чартерхаузе, и с тех пор я увидел его в первый раз.

Просидели за пуншем и сигарами до одиннадцати часов.

Получил письмо от «Виллса и K°» из Дели по поводу их счета. Я думал, война избавляет от таких неприятностей. Виллс пишет, что, раз письменные извещения ничего не дают, он намерен посетить меня лично.

В добрый путь, рад буду полюбоваться на его физиономию, разве что он именно тот портной, что прикончил семерых одним махом.

Парочка строчек от Калькуттской Маргаритки и еще одно письмо от Хобхацза с известием, что Матильда наследует по завещанию все деньги. Я этому рад.

3 октября. — Замечательныеизвестия с фронта. Барклай из Мадрасского кавалерийскогоприскакал с депешами. Поллок с триумфом вошел в Кабул ещешестнадцатого сентября, и, лучше того — леди Сэйл спасена иблагополучно доставлена в британский лагерь вместе состальными заложниками. Хвала тебе,

Боже! Это разом со всем покончит, это и взятие города.

Надеюсь, Поллок не станет щепетильничать или раболепствовать перед нашими домашними истериками. Город нужно стереть с лица земли, а поля засеять солью. Резиденцию и дворец уничтожить в первую очередь. Так, чтобы Бернс, Макнагтен и другие смельчаки увидели, что их соотечественники хотя бы мстить умеют, если не смогли их спасти!

Тяжело торчать в этой несчастной долине, когда другие зарабатывают славу и опыт. Мне совсем ничего не досталось, кроме нескольких жалких стычек. Но мы еще повоюем!

Сегодня наш разведчик привел горца, который говорит, что племена скапливаются в Терадском ущелье, в десяти милях от нас к северу, и собираются атаковать следующий конвой. На такого рода сведения нельзя полагаться, но существуют кое-какие доказательства, что доля правды здесь есть. Я предложил расстрелять информатора, чтобы помешать ему предать еще раз и донести о наших намерениях. Эллиот не решился.

На войне ничего нельзя оставлять на волю случая. Ненавижу полумеры. Дети Израиля были, кажется, единственным народом, который довел войну до ее логического завершения; вот еще, разве что, Кромвель в Ирландии. В конце концов я пошел на компромисс и согласился, чтобы парня задержали как пленника и казнили, если сведения окажутся ложными. Надеюсь, у нас, наконец, будет случай показать, чего мы стоим.

На тех парней, что на фронте, конечно, ордена и посвящения в рыцари сыплются, как из мешка, а мы тут несем все тяготы и ответственность, а получаем одни неприятности. У Эллиота панариций.

Последний конвой оставил большой ящик соусов, но позабыл, к несчастью, оставить к ним что-нибудь такое, что ими можно приправлять. Мы отдали их соварам, а те повыпивали прямо из бутылочек с таким видом, как будто это ликеры. Следующий большой конвой ожидается через день-два. Поставил девять к четырем на Клеопатру на следующий кубок Калькутты.

4 октября. — На этот раз горцы, действительно, что-то задумали. Утром пришли двое наших шпионов с тем же сообщением, что племена стягиваются в Терадское ущелье. Всем заправляет этот старый негодяй Земон, а я-то рекомендовал правительству преподнести ему подзорную трубу за нейтралитет! Дайте мне только до него добраться — будет ему труба!

Конвой ожидается завтра, и до тех пор нечего опасаться атаки, потому что эти парни воюют ради добычи, а не ради славы, хотя, надо отдать им должное, храбрости им не занимать.

Я придумал отличный план, и Эллиот его от души поддерживает. Ей-богу, если толково справимся, выйдет преотличнейшая шутка!

Мы собираемся сделать вид, что выходим вниз по ущелью навстречу конвою, намереваясь блокировать устье горной тропы, откуда мы, якобы, ожидаем атаки. Отлично. Этой же ночью сделаем марш-бросок до лагеря конвоя. А там я спрячу своих двести человек в фургоны, и мы двинемся вместе с конвоем обратно. Наши друзья горцы, зная, что мы намеревались идти на юг, и видя, что караван идет на север без нас, естественно, тут же на него набросятся в уверенности, что до нас миль двадцать. Тут мы им дадим такой урок, что впредь им скорее в голову придет затея задержать молнию, чем конвой с провизией Ее Британского Величества. Мне уже не терпится начать.

Эллиот так ловко задрапировал парочку своих пушек, что они больше похожи на тачки уличных торговцев, чем на что-нибудь другое. Боевая артиллерия в конвое могла бы показаться подозрительной. Артиллеристы разместятся в тех же фургонах, что пушки, в полной готовности открыть огонь. Пехота — спереди и сзади. Я уже сообщил нескольким довереным слугам из сипаев тот план, который мы НЕ собираемся выполнять. (NB — хотите, чтобы о чем-нибудь каждая собака знала во всей округе — сообщите об этом под строгим секретом довереному туземному слуге).

8.45 вечера. — Выходим. Удачи нам!

5 октября. — Io triumphe![6] Лавров нам, лавровых венков — Эллиоту и мне! Кто сравнится с нами в клопоморстве!

Я только что вернулся, устал до смерти, весь в крови и пыли, но прежде, чем умыться и переодеться, не откажу себе в удовольствии увидеть наше деяние записанным черным по белому, хоть бы и ни для чьих глаз, кроме моих собственных. Запишу, хотя бы вкратце, как материал для официального сообщения, которое мы составим, когда вернется Эллиот. Билли Доусон говаривал, что есть три степени искажения действительности: преувеличение, ложь и официальное сообщение. Но мы-то свой успех преувеличить не можем, к нему попросту нечего добавить.

Итак, мы вышли в соответствии с планом и нашли лагерь конвоя у начала ущелья. С ними оказалось две неполных роты из 54-ого, которые бы без сомнения выстояли в открытом и честном бою, но неожиданное нападение диких горцев — совсем другое дело. Однако, получив от нас пополнение и защиту, они могли быть спокойны.

Командовал Чемберлен, толковый юноша. Мы быстро объяснили ему положение, и до рассвета были готовы, хотя его фургоны оказались до того набитыми, что освободить место для сипаев и артиллерии нам удалось только, выкинув несколько тонн фуража. К шести часам утра мы уже успели немало пройти и выглядели, как надо — самый беспомощный караван, какой когда-нибудь напрашивался на грабеж. Я скоро увидел, что на этот раз нет речи о ложной тревоге, и племена безусловно что-то замышляют.

Со своего наблюдательного пункта под полотняным тентом одного из фургонов я видел, как выглядывают из-за скал головы в тюрбанах, и время от времени к северу отправляются гонцы с новостями о нашем приближении.

Но только тогда, когда мы достигли Терадского Перевала — мрачного ущелья, обрамленноего гигантскими утесами — африди показались открыто, хотя засаду они устроили такую ловкую, что, не будь мы настороже, как пить дать угодили бы прямо в нее. Но мы были настороже, и конвой остановился, при виде чего горцы поняли, что обнаружены, и открыли против нас ураганный, но совершенно не меткий огонь.

Я попросил Чемберлена вывести его людей в боевом порядке и приказать им медленно отступать к фургонам, чтобы заманить горцев. Уловка удалась блестяще.

Красные куртки размеренно отходили назад, стараясь как можно больше держаться под прикрытиями, а враг преследовал их с истерическими воплями, прыгая с камня на камень, потрясая ружьями и завывая, как орда демонов.

Их черные искаженные лица, яростные жесты и развевающиеся одеяния привели бы в восторг любого художника, пожелавшего изобразить мильтоновскую армию сатаны. Они теснили наших со всех сторон, и наконец, не видя, как им казалось, ничего между собой и победой, выскочили из-под прикрытия скал и кинулись вниз яростной вопящей толпой под зеленым знаменем пророка.

Тут настал мой черед, и мы не ударили лицом в грязь.

Из каждой дыры и щели фургонов полыхнул огонь, и каждая пуля нашла свою цель в густой толпе нападавших. Сорок или шестьдесят покатились кувырком, как кролики, остальные на мгновение заколебались, а потом со своими вождями во главе бросились в яростную атаку.

Но бесполезно людям, не знающим, что такое дисциплина, пытаться противостоять меткому огню. Вождей перестреляли мгновенно, а прочие развернулись и кинулись бежать к скалам. Тогда наступила наша очередь. Размаскированные пушки принялись поливать врага картечью, а наши небольшие пехотные силы, удвоившись, пошли в атаку, уничтожая все на своем пути. Никогда еще я не видел, чтобы ход сражения менялся так быстро и так решительно. Отступление превратилось в бегство, а бегство — в панику, покуда от горцев ничего не осталось, кроме рассеянной горстки перепуганного сброда, сломя голову удирающего под защиту своих природный укрытий.

Но я вовсе не собирался позволить им так дешево отделаться теперь, когда они были в моей власти. Нет, я решил так их проучить, чтобы впредь один вид красного мундира мог служить здесь охранным паспортом. Наступая беглецам на пятки, мы вошли в Терадское ущелье. Поставив Чемберлена и Эллиота с ротами для защиты с флангов, я продвигался со своими сипаями и горсточкой артиллеристов вперед, не давая врагу времени опомниться. Но нам так мешала неудобная европейская форма и отсутствие сноровки в скалолазании, что мы бы никого из горцев не догнали, если бы не счастливый случай.

В главный проход выходит меньшее ущелье, и в спешке и смятении кое-кто из беглецов кинулся туда. Я видел, как туда свернули шесть или семь десятков, но прошел бы мимо, продолжая преследовать главную партию, если бы один из моих разведчиков не прибежал с сообщением, что маленькое ущелье тупик, и свернувшие туда африди не имеют никакой возможности выйти оттуда иначе, как сквозь наши ряды.

Это была прекрасная возможность внушить племенам страх.

Оставив Чемберлена и Эллиота преследовать остальных, я завернул своих сипаев в узкое ущелье и медленно повел их широкими шеренгами от утеса до утеса. Шакал не проскочил бы незаметно. Бунтовщики поймались, как крысы в ловушку.

Никогда не видел более мрачного и величественного места. С обеих сторон голые утесы возвышались на тысячу футов, а то и больше, нависая над тропой так, что над нами оставалась только узкая полоска света, заслоненного к тому же по кромкам перистой бахромой пальмовых листьев. При входе в ущелье утесы отстояли друг от друга больше, чем на двести футов, но, чем дальше мы продвигались, тем уже оно становилось, так что в конце концов полроты едва могли пройти в тесном строю. В этом странном месте царили сумерки, и в смутном неверном свете фантастически громоздились огромные базальтовые скалы. Здесь никто не прокладывал дороги, и грунт был самый неровный, но я быстро продвигался, приказав солдатам держать ружья на взводе, потому что мы явно приближались к тому месту, где два утеса должны были соединяться, образуя острый угол.

Наконец, мы добрались туда. Тропу замыкала огромная груда валунов, и между ними скрючились наши беглецы, как видно, полностью деморализованные и неспособные к сопротивлению.

Брать их в плен было ни к чему, о том, чтобы дать уйти, не могло быть и речи, так что, только и оставалось, покончить с ними.

Взмахнув саблей, я повел своих людей вперед, как вдруг нас остановило самое драматическое постороннее вмешательство такого сорта, какой мне доводилось видеть раз-другой на подмостках Друри Лейна, но в реальной жизни — никогда.

В утесе, соседнем с кучей камней, которую выбрали своей последней позицией горцы, оказалась пещера, больше похожая на логово дикого зверя, чем на человеческое обиталище. Из темноты под ее сводом вдруг появился старик, до того невероятно старый, что все когда-нибудь встречавшиеся мне ветераны — просто цыплята по сравнению с ним. Его волосы и борода белели в сумраке, как снег, при чем и борода, и волосы, дожодили чуть ли не до пояса. Его лицо, морщинистое, эбеново-коричневое, наводило на мысль о помеси обезьяны с мумией, а руки и ноги до того иссохли и исхудали, что трудно было бы признать его живым, если бы не глаза, светящиеся воодушевлением, сверкающие, будто два алмаза в оправе из красного дерева.

Это видение выбралось из пещеры, бросилось между беглецами и моими парнями и остановило нас таким властным жестом, будто император вышел к рабам.

— Кровавые люди! — воскликнул он громовым голосом, причем на прекрасном английском. — Это место для молитв и размышлений, не для убийств. Остановитесь, покуда на вас не пал гнев богов!

— Отойди, старик, — крикнул я. — Тебя могут задеть, если ты не уйдешь с дороги.

Я видел, что к горцам возвращается мужество, а кое-кто из моих сипаев дрогнул, словно этот новый враг показался им не по силам. Ясно было, что надо немедленно что-то делать, если я хочу довершить свой успех. Я кинулся вперед вместе с несколькими артиллеристами. Старик протянул руки навстречу, словно пытась нас остановить, но раздумывать не приходилось, и я проткнул его саблей в тот самый момент, как один из артиллеристов опустил прклад карабина на его голову. Он тут же свалился, и горцы при виде его падения издали самый дикий и потусторонний вопль ужаса.

Сипаи, проявившие было склонность к миролюбию, избавились от нее в ту же минуту, что и от старика, и полная победа не заняла у нас много времени. Едва ли хоть один горец выбрался живым из этого ущелья.

Мог ли Ганнибал или Цезарь сделать больше? Наши потери во всей операции смехотворны: трое убитых и около пятнадцати раненых. Захвачено знамя — зеленая тряпка с изречением из Корана.

После схватки я искал старика, но его тело исчезло, не представляю, каким образом. Сам виноват! Он бы и сейчас был жив, если бы не вздумал препятствовать, как говорят у нас дома констебли, «официальному лицу при исполнении служебного долга». Разведчики мне сказали, что его звали Гулаб Шах, и он числился высшим буддистским священником. Он славился в округе как пророк и чудотворец, вот почему весь этот шум. Мне сказали, что он жил в этой самой пещере, еще когда здесь проходил Тамерлан в 1399 году, и наговорили массу другого вздора.

Я заглянул в пещеру, и как там человек мог выдержать хотя бы неделю это для меня тайна, потому что она едва в четыре фута высотой и такая сырая и темная, каких, должно быть, немного на свете. Всей обстановки деревянное сидение и грубый стол, да еще куча пергаментов, исчерканных иероглифами.

Что ж, он отправился туда, где узнает, что евангелие мира и доброй воли выше, чем все их языческие учения. Мир праху его!

Эллиот с Чемберленом так основную партию и не догнали — я знал, что так будет — поэтому вся честь досталась мне. Меня за это должны повысить, а там, кто знает, может и в «Газете» упомянут. Какова удача! Пожалуй, Земон все же заслуживает подзорную трубу за то, что доставил мне такой случай. Теперь бы перекусить — умираю с голоду. Отличная вещь слава, но ею не прокормишься.

6 октября, 11 часов утра. — Постараюсь записать, как сумею, спокойно и точно, все, что случилось этой ночью. Я никогда не был ни мистиком, ни мечтателем, так что могу положиться на свидетельство своих чувств, хотя должен признаться, что, расскажи мне то же самое кто-нибудь другой — я не поверил бы.

Я мог бы даже заподозрить, что и сам обманулся, если бы не слышал после этого звон. Но начну по порядку.

Мы с Эллиотом курили сигары в моей палатке примерно до десяти вечера. После этого я обошел посты, и, убедившись, что все в порядке, лег спать.

Я заснул бы на месте, потому что устал, как собака, если бы мне не помешал какой-то странный звук. Оглядевшись, я увидал, что у входа в палатку стоит человек в азиатском костюме. Он стоял неподвижно, устремив на меня торжественный и суровый взгляд.

Я решил, что это какой-нибудь афганский фанатик прокрался сюда, чтобы убить меня, и с этой мыслью попытался вскочить и защищаться, но ощутил какое-то необъяснимое бессилие. Неодолимая слабость овладела мной. Если б я увидел кинжал, направленный мне в грудь — и то пальцем не мог бы шевельнуть для защиты. Наверное, птица под взглядом змеи чувствует что-то похожее. Сознание мое оставалось ясным, но тело так оцепенело, как будто я на самом деле заснул.

Несколько раз я пытался закрывать глаза и уверять себя, что вижу сон, но каждый раз они сами открывались, и человек стоял на прежнем месте, не сводя с меня каменного угрожающего взгляда.

Молчание сделалось невыносимым. Я почувствовал, что должен преодолеть свою слабость хотя бы настолько, чтобы заговорить с ним. Наконец, мне удалось выговорить, заикаясь, несколько слов, и я спросил пришельца, кто он и что ему нужно.

— Лейтенант Хизерстоун, — ответил он медленно и торжественно, — ты совершил сегодня самое низкое кощунство и величайшее преступление, какое только может совершить человек. Ты убил одного из трижды благословенных и преподобных, верховного адепта первой степени, старшего брата, идущего высшим путем больше лет, чем ты себе насчитываешь месяев. Ты убил его в тот момент, когда его труды обещали достичь вершины, и он собирался взойти на такие высоты оккультного знания, которые приближают человека на одну ступень к его Создателю. Ты сделал это без всяких оправдывающих тебя причин, без всякого повода, в тот момент, когда он защищал беспомощных и отчаявшихся. Слушай же меня, Джон Хизерстоун.

Когда многие тысячи лет назад зародились оккультные науки, знающие установили, что отдельный срок человеческого существования недостаточен для достижения высочайших вершин внутренней жизни. Поэтому в те времена исследователи направляли свои силы в первую очередь на продление собственных дней, чтобы обрести больший простор для совершенствования.

Знание скрытых законов природы дало им возможность вооружить свои тела против болезней и старости. Осталось защитить себя от покушений жестоких и необузданных людей, всегда готовых разрушить все, что мудрее и благороднее их. Для подобной защиты нет прямых средств, но ее можно до некоторой степени обеспечить, организовав оккультные силы таким образом, чтобы преступника ожидало ужасное и неминуемое возмездие.

Нерушимыми законами непреложно установлено, что всякий, кто прольет кровь брата, достигшего определенной степени святости, станет обреченным человеком. Эти законы существуют по сей день, Джон Хизерстоун, и ты навлек на себя их действие. Король или император оказался бы беспомощен против сил, которые ты вызвал к жизни. Так на что же надеяться тебе?

В прежние дни эти законы действовали так незамедлительно, что преступник погибал вместе с жертвой. Но после рассудили, что такое мгновенное возмездие не дает преступнику времени осознать всю чудовищность его преступления. Поэтому установили, что в подобных случаях долг отмщения возлагается на ч е л а, учеников святого человека, и они могут продлить или ускорить возмездие по своему желанию, совершая его или на месте, или в любую будущую годовщину преступления.

Почему наказание должно воспоследовать именно в эти дни, тебе не следует знать. Достаточно того, что ты — убийца Гулаб Шаха, трижды благословенного, а я — старший из трех чела, призванных за него отомстить.

Между нами нет личной вражды. Погруженнве в труды, мы не имеем ни желаний, ни досуга ни на что личное. Закон непреложен, и одинаково невозможно для нас изменить его, и для тебя — избежать. Рано или поздно мы придем к тебе и востребуем твою жизнь в искупление жизни, которую ты отнял.

Та же судьба постигнет несчастного солдата Смита, который, хоть и не столь виновен, как ты, навлек на себя то же наказание, подняв святотатственную руку на избранника Будды. Если жизнь твоя продлится, то единственно для того, чтобы предоставить тебе время раскаяться и ощутить полную силу возмездия.

А чтобы ты не поддался искушению изгнать все это из своей памяти, наш сигнал — наш астральный звон, одна из оккультных тайн — станет всегда напоминать тебе о том, что было, и о том, что будет. Ты услышишь его днем и услышишь в ночи, и это послужит тебе знаком: куда бы ты ни отправился и что бы ты ни делал, ты никогда не избавишься от нас, ч е л а Гулаб Шаха.

Ты никогда больше не увидишь меня, проклятый, до того самого дня, когда мы придем за тобой. Живи в страхе и в ожидании, которое хуже смерти.

С угрожающим жестом фигура повернулась и удалилась из палатки во тьму.

В ту же секунду, как этот человек исчез с моих глаз, я очнулся от своей летаргии. Вскочив на ноги, я выглянул из палатки. В нескольких шагах от меня стоял, опершись на мушкет, часовой сипай.

— Собака! — сказал я ему на хинди. — Как ты смеешь позволять кому-то беспокоить меня по ночам?

Парень взглянул на меня в изумлении.

— Кто-то побеспокоил сагиба?

— Да, сейчас, сию минуту. Ты должен был видеть, как он выходил из палатки.

— Бурра Сагиб, наверное, ошибся, — отвечал он уважительно, но твердо. — Я стою здесь уже час, и никто из палатки не выходил.

Смущенный и недоумевающий, я сидел на кровати, задавая себе вопрос, не почудилось ли мне все это от нервного напряжения после боя, как вдруг меня постигло новое чудо. Где-то над моей головой внезапно раздался резкий звон, как будто гвоздем провели по стакану, только громче и сильнее.

Я поднял голову, но там не на что было смотреть.

Я тщательно обследовал всю внутренность палатки, но источника странного звука не обнаружил. Наконец, сам не свой от усталости, я оставил всякие попытки проникнуть в тайну, бросился на кровать и крепко заснул.

Наутро я был склонен приписать ночные события воображению, но скоро от этой мысли пришлось отказаться, потому что, едва я встал, как тот же странный звук раздался у меня над самым ухом, причем так же, по всей видимости, беспричинно, как и раньше. Что звучало и где — не имею понятия. С тех пор я больше этого не слышал.

Неужели за угрозой незнакомца что-то кроется, и этот звук и есть астральный звон, о котором он говорил? Нет сомнений, что это невозможно. И все же, говорил он неописуемо внушительно.

Я попытался записать все, что он говорил, как можно точнее, но, боюсь, все же много пропустил. Чем это может кончиться? Обратиться, что ли, к священнику за святой водой? Я ни слова не сказал Эллиоту и Чемберлену. По их словам, я утром выглядел, как привидение.

Вечер. — Поделился впечатлениями с рядовым Руфусом Смитом из артиллерийского, который пристукнул старика прикладом. Он испытал то же, что и я. И звук тоже слышал. Что все это значит? Ума не приложу.

10 октября (четыре дня спустя). — Помоги нам Боже!

Этой лаконичной записью дневник заканчивался. По-моему, такая запись после четырех дней полного молчания, больше говорит о расшатанных нервах и сломленном духе, чем могло бы самое красноречивое повествование. К дневнику оказалось приколото скрепкой добавочное свидетельство, должно быть, недавно присоединенное генералом.

 

«С тех пор по сей день, — говорилось в нем, — я ни ночью, ни днем не был избавлен от этого ужасного звука и от мыслей, которые он вызывает. Время и привычка не только не принесли облегчения, но напротив — с годами физические силы мои уменьшались, и нервы все труднее переносили беспрерывное напряжение.

Я человек, сломленный духом и телом. Я живу в постоянном страхе, вечно прислушиваясь, не раздастся ли ненавистный звук, боясь встречаться с друзьями, чтоб не выдать им свое ужасное состояние, без утешения или надежды на утешение по эту сторону могилы. Видит Бог, я хочу умереть, и все-таки каждый раз, как приближается пятое октября, я изнемогаю от ужаса, потому что не знаю, какое небывалое и страшное испытание меня ожидает.

Сорок лет прошло с тех пор, как я убил Гулаб Шаха, и сорок раз я прошел через все ужасы смерти, не достигая благословенного покоя, который она дает.

У меня нет средств выяснить, в каком виде придет за мной судьба. Я заточил себя в этом безлюдном краю и окружил стенами, потому что, когда я слабею, инстинкты велят мне защищаться, но в глубине души я хорошо знаю, насколько это бессмысленно. Теперь они должны поторопиться, потому что я старею, и природа может их опередить.

Ставлю себе в заслугу, что не стал прикасаться ни к опиуму, ни к цианиду. Нетрудно было бы обмануть моих оккультных преследователей подобным образом, но я всегда считал, что нельзя оставлять свой пост в этом мире до тех пор, пока тебя должным порядком не освободит начальство. Однако, я мог безо всяких угрызений совести подвергать себя опасностям, и во время сикхских и сипайских войн сделал все, что только человек может сделать, чтобы приманить смерть. И все же она меня обходила, унося множество молодых, перед кем жизнь еще только открывалась, и кому было ради чего жить, а я уцелел для множества наград и отличий, потерявших для меня всякую привлекательность.

Что ж, такие вещи не могут зависеть от случая, и за этим без сомнения кроется глубокая причина.

Одно только утешение дал мне Бог — верную жену, которой я открыл свою ужасную тайну до свадьбы, и которая благородно согласилась разделить мою судьбу. Она сняла половину бремени с моих плеч, но ценой своей собственной, раздавленной этой тяжестью, жизни.

Дети тоже служили мне утешением. Мордонт знает все, или почти все. Габриэль нам удалось оставить в неведении, хотя она, конечно, понимает, что что-то неладно.

Мне хотелось бы, чтобы эти записи показали доктору Джону Истерлингу из Стрэнрэера. Он однажды слышал этот потусторонний звук. Мой печальный опыт докажет ему, что в мире действительно есть много знаний, не нашедших дороги в Англию.

Дж. Б. Хизерстоун.»

 

Уже светало, когда я кончил читать вслух этот поразительный рассказ, который моя сестра и Мордонт Хизерстоун слушали, позабыв обо всем. Мы увидели, как звезды за окном бледнеют, и сереет восток. Арендатор, хозяин ищейки, жил в двух милях от нас, так что пора было выходить. Оставив Эстер рассказывать отцу столько, сколько она сочтет возможным, мы рассовали по карманам какую-то еду и отправились в наш мрачный и богатый впечатлениями поход.

 

Глава 16

У Крейской пропасти

 

Когда мы вышли, было еще достаточно темно, чтобы нам едва удалось отыскать дорогу через пустошь, но к хижине Фулертона мы добрались уже в ясный день. Хозяин оказался на ногах: крестьяне в Вигтауншире встают рано. Мы объяснили ему свои намерения так коротко, как только могли и заключив с ним формальную сделку — какой шотландец пренебрежет этой церемонией? — он согласился не только одолжить нам собаку, но и сопровождать нас собственной персоной.

Мордонт, желая сохранить все в тайне, стал было возражать, но я сказал ему, что мы не имеем понятия, что нас ожидает, и добавление к нашему отряду крепкого сильного мужчины может оказаться не лишним. Кроме того и собака вряд ли доставит нам хлопоты, если пойдет вместе с хозяином. Мои аргументы одолели, и двуногий спутник присоединился к нам вместе с четвероногим.

Они слегка походили друг на друга, потому что крестьянин был встрепанный парень с огромной гривой желтых волос и буйной бородой, а собака со своей длинной нерасчесанной шерстью выглядела, как оживший пучок пакли.

Всю дорогу до усадьбы хозяин собаки, не переставая, пел дифирамбы уму и талантам этого создания, граничащими, если верить дифирамбам, с чудесами. Но боюсь, слушатели парню достались неблагодарные, потому что мою голову переполняли мысли о совсем других чудесах, а Мордонт шагал с безумными глазами и пылающим лицом, не думая ни о чем, кроме отца.

Каждый раз, когда мы поднимались на холм, я видел, как он жадно осматривается кругом в слабой надежде увидать какие-нибудь следы исчезнувших, но на всем огромном пространстве пустошей не виднелось ни единого признака жизни. Все было мертво, тихо и пустынно.

В усадьбе мы не задержались ни на минуту. Мордонт забежал внутрь и вынес старое отцовское пальто, а Фулертон протянул его собаке. Умное животное обнюхало пальто со всех сторон, пробежало, скуля, несколько шагов по аллее, вернулось понюхать еще раз, и наконец, триумфально подняв обрубок хвоста, несколько раз торжествующе пролаяло, сообщая, что след взят. Хозяин привязал к ошейнику длинную веревку на случай, если собака побежит слишком быстро, и мы отправились в путь.

Ярдов двести след шел по дороге, а потом вывел через отверстие в живой изгороди на пустошь и направился по прямой линии к северу. Солнце к тому времени уже поднялось над горизонтом, и вся округа выглядела такой свежей и чистой — от голубого блистающего моря до пурпурных гор — что трудно было осознавать, за какое мрачное и зловещее предприятие мы взялись.

След, видимо, оказался четким, потому что собака, ни разу не поколебавшись и не остановившись, тянула своего хозяина вперед со скоростью, не позволявшей нам разговаривать. В одном месте, переходя ручеек, она, кажется, на несколько минут потеряла след, но скоро нашла на другом берегу и помчалась дальше по нетронутой пустоши, подскуливая и взлаивая от усердия. Не будь мы все трое легки на ногу и хорошо тренированы, нам бы за ней не угнаться по неровной земле среди вереска по пояс.

Не знаю теперь, вспоминая об этом, чего я рассчитывал добиться нашим преследованием. Помню только, что голову мою переполняли самые смутные и неясные соображения. Возможно ли, например, чтобы три буддиста приготовили у побережья судно и теперь отправились с пленниками на восток? Направление следа сначала, как будто, говорило в пользу такого предположения, потому что упиралось в оконечность залива, но потом след повернул в глубь суши. Океан явно не был нашей целью.

К десяти часам мы пробежали примерно двенадцать миль и вынуждены были остановиться отдохнуть, потому что последнюю милю или две поднимались длинным утомительным склоном Вигтаунской гряды. С ее гребня высотой в тысячу футов на севере открылась такая мрачная и негостеприимная панорама, какую едва ли можно найти в любой другой стране мира.

До самого горизонта простерлось обширное пространство воды и жидкой грязи, перемешанных друг с другом в невообразимом хаосе, словно часть некоего мира в процессе творения. Тут и там на серо-коричневой поверхности огромного болота выделялись пятна густых желтых тростников и блестящей зеленоватой пены, но они только усиливали унылую мрачность картины.

У ближайшей к нам кромки болота несколько заброшенных торфяных ям доказывали, что вездесущий человек поработал и здесь, но кроме этих ничтожных шрамов, нигде не виднелось ни единого признака человеческой жизни. Тяжелая неподвижность отвратительной пустыни не нарушалась даже взмахами крыльев вороны или чайки.

Это была огромная Крейская топь. Пространства соленой воды, просачивающейся с моря, так перемежаются здесь опасными трясинами и предательскими омутами жидкой грязи, что никто не рискует заходить сюда иначе, как с проводником из числа нескольких крестьян, посвященных в тайны здешних тропинок.

Когда мы приблизились к кромке тростников, обрамляющих болото, тяжелый сырой запах поднялся нам навстречу из застойной чащи гниющих в нечистой воде растений, отравляя свежий воздух холмов.

Так мрачно и угрожающе выглядело это место, что наш проводник заколебался и нам с трудом удалось уговорить его идти дальше. Что же касается собаки, то, не подверженная утонченным переживаниям более высокоорганизованных существ, она продолжала бежать, время от времени взлаивая, вперед, уткнувшись носом в землю и вся дрожа от волнения и усердия. По крайней мере выбор дороги не доставил нам затруднений, потому что там, где прошли пятеро, там трое пройдут наверное.

Если бы мы сомневались, что собака ведет нас правильно, сейчас все сомнения исчезли бы, потому что на мягкой черной земле отчетливо виднелись следы всех пятерых. Насколько мы могли разобрать, они шли рядом, на примерно равном расстоянии друг от друга. Вне всякого сомнения, генерал с его товарищем никакого физического принуждения не испытывали. Принуждение было иного рода.

Здесь приходилось внимательно следить, чтобы не оступиться с дороги. По обеим сторонам блестели лужи стоячей воды, скрывающие предательское дно из полутекучей грязи, местами выступавшей на поверхность дымящимися под солнцем островками с редкими хохолками нездоровой растительности. Большие пурпурные и желтые поганки сгрудились кое-где огромными нарывами, словно природа страдала здесь скверной болезнью. То и дело какие-то черные крабообразные существа перебегали нам дорогу, а в тростниках корчились и извивались огромные розовые черви. Тучи звенящих и жужжащих насекомых поднимались в воздух при каждом шаге, густо собирались вокруг наших голов, усаживались на руки и лица, впрыскивая нам свои разнообразные яды. Никогда еще мне не доводилось бывать в таких пагубных и зловещих местах.

Но Мордонт Хизерстоун шагал вперед с непоколебимой решимостью на лице, и нам ничего не оставалось, кроме как следовать за ним с твердым намерением не оставлять его до конца приключения.

Чем дальше мы продвигались, тем уже и уже становилась дорожка, покамест нашим предшественникам не пришлось, как показали следы, идти гуськом. Мы последовали их примеру, при чем впереди оказался, естественно, Фулертон с собакой, за ним — Мордонт, а я замыкал колонну. Крестьянин давно уже казался мрачным и угрюмым и едва отвечал, когда с ним заговаривали, а скоро он вообще встал как вкопанный и наотрез отказался ступить хоть шаг вперед.

— Дураком надо быть, — пояснил он. — Я ведь знаю, куда эта дорожк<