XIX. Мыслить – значит страдать

 

Необыденное в рутине повседневных событий заслоняет подлинное несчастье страстей.

Барнав

 

Расставляя по местам мебель в комнате, которая была отведена г‑ну де Ла‑Молю, Жюльен нашел очень плотный лист бумаги, сложенный вчетверо. Внизу первой странички он прочел: «Его светлости господину маркизу де Ла‑Молю, пэру Франции, кавалеру королевских орденов, и прочее, и прочее».

Это было прошение, написанное корявым почерком судомойки:

 

«Господин маркиз,

Я всю жизнь держался благочестивых правил. Я был в Лионе под бомбами во время осады в проклятом 93‑м году. Я приобщаюсь св. тайн и каждое воскресенье хожу к мессе в нашу приходскую церковь. Никогда я святой пасхи не пропускал, даже в 93‑м, да будет он проклят.

Кухарка моя – до революции у меня много челяди было, – моя кухарка по пятницам постное готовит. И в Верьере я общим почетом пользуюсь, и, осмелюсь сказать, заслуженно. А когда крестный ход бывает, так я иду под самым балдахином рядом с господином кюре и самим господином мэром. А уж если какой особенный случай, так я сам свечу несу, самую толстую и за свой счет. И обо всем этом у меня письменные свидетельства имеются, и находятся они в министерстве финансов в Париже. Честь имею просить вашу милость дать мне в заведование лотерейную контору в Верьере, потому как она все равно скоро останется без начальника; нынешний совсем плох, тяжело хворает, а потом на последних выборах голосовал неподходяще, и пр.

де Шолен».

 

На полях этого сочинения была сделана рекомендательная приписка за подписью де Муаро, которая начиналась словами:

 

«Я имел честь сообщить вчерась нащет благонадежного человека, который просит…»

 

и т. д.

 

* * *

 

«Вот оно что! – подумал Жюльен. – Даже болван Шолен, и тот показывает мне, каким путем следует идти».

Прошла неделя с тех пор, как король побывал в Верьере, и от неисчислимого вранья, глупейших пересудов, самых дурацких разговоров, предметом коих поочередно были сам король, епископ Агдский, маркиз де Ла‑Моль, десять тысяч бутылок вина, осрамившийся бедняга Муаро, который в надежде заполучить крестик выполз из дому только через месяц после своего падения, – единственное, что уцелело от всего этого, были толки о нахальном бесстыдстве, с коим протиснули в ряды почетной стражи этого Жюльена Сореля, плотничьего сынка! Стоило послушать, как упражнялись на сей счет богатые мануфактурщики, которые, сидя в кафе с утра до вечера, орали до хрипоты, проповедуя равенство. Эта гордячка г‑жа де Реналь, вот кто придумал это безобразие! А что ее на это толкнуло? Догадаться нетрудно: красивые глаза да свежие щечки ихнего аббатика Сореля.

Вскоре после того, как семейство г‑на де Реналя снова вернулось в Вержи, младший из детей, Станислав‑Ксавье, заболел. Г‑жу де Реналь внезапно охватили ужасные угрызения совести. Впервые она стала упрекать себя за свою страсть последовательно и жестоко; ей вдруг, словно чудом, открылось, в какой страшный грех вовлекла ее любовь. Несмотря на то, что она была глубоко верующей, ей до сих пор ни разу не случилось подумать о том, сколь велико ее преступление перед богом.

Когда‑то в монастыре Сердца Иисусова она пылала исступленной любовью к богу; теперь она так же исступленно страшилась его. Мучительная борьба, раздиравшая ее душу, была тем особенно страшна, что страх ее не поддавался никаким доводам рассудка. Жюльен заметил, что всякое разумное убеждение не только не успокаивало, а, наоборот, раздражало ее, ибо ей казалось, что это сатанинские речи. Но Жюльен сам очень любил маленького Станислава, а она только с ним и могла говорить о болезни мальчика; ему с каждым днем становилось все хуже. Г‑жа де Реналь, мучаясь непрестанным раскаянием, совсем лишилась сна; она целыми днями пребывала в угрюмом молчании, а если бы она только позволила себе разжать губы, она тут же немедленно покаялась бы в своем грехе перед богом и людьми.

– Заклинаю вас, – говорил ей Жюльен, когда они оставались одни, – не говорите ни с кем. Пусть я буду единственным свидетелем ваших мучений. Если вы хоть сколько‑нибудь еще любите меня, молчите, – ваши признания не могут излечить нашего Станислава.

Но его уговоры не достигали цели, он не понимал, что г‑жа де Реналь вбила себе в голову, что для умилостивления господа бога, которого она прогневила, ей надо возненавидеть Жюльена или потерять сына. И оттого, что она не находила в себе сил возненавидеть своего любовника, она и была так несчастна.

– Оставьте меня, – сказала она однажды Жюльену. – Ради бога, умоляю вас, бегите из нашего дома: то, что вы здесь, со мной, убивает моего сына. Бог карает меня, – добавила она, понизив голос. – Гнев его справедлив, да будет его святая воля. Я совершила ужасный грех, и я жила, даже не чувствуя раскаяния. А ведь это первый знак того, что господь оставил меня, и теперь я должна быть наказана вдвойне.

Жюльен был глубоко потрясен. Он видел, что это не лицемерие, не громкие фразы. «Она в самом деле верит, что своей любовью ко мне она убивает сына, и вместе с тем бедняжка любит меня больше, чем сына. И – тут уж сомневаться невозможно – я вижу, как ее убивают эти угрызения, – вот подлинно высокое чувство. Одного не понимаю только, как это я мог внушить ей такую любовь, я, такой бедняк, так плохо воспитанный, такой необразованный и зачастую даже такой грубиян в обращении».

Однажды ночью ребенку стало совсем плохо. Около двух часов в комнату вошел г‑н де Реналь взглянуть на него. Мальчик, весь красный, метался в жару и не узнал отца. Внезапно г‑жа де Реналь бросилась на колени перед мужем. Жюльен понял, что она способна сейчас все сказать и погубить себя навек.

На счастье, ее странное поведение только рассердило г‑на де Реналя.

– Прощай, прощай! – бросил он, направляясь к двери.

– Нет! Выслушай меня! – вскричала она, стоя на коленях и пытаясь удержать его. – Ты должен узнать правду. Знай, это я убиваю моего сына. Я дала ему жизнь, и я же ее отнимаю у него. Небо наказует меня! Я согрешила перед господом, я убийца! Я должна сама предать себя на позор, подвергнуться унижению: быть может, эта жертва умилостивит создателя.

Будь у г‑на де Реналя хоть капля воображения, он понял бы все.

– Романтические бредни! – воскликнул он, отстраняя жену, которая пыталась обхватить его колени. – Вот еще романтические бредни! Завтра утром, Жюльен, вызовите доктора. – И он отправился к себе спать.

Госпожа де Реналь рухнула на пол, почти теряя сознание, но она судорожно отталкивала Жюльена, бросившегося ей на помощь.

«Вот он, грех прелюбодеяния! – подумал он. – Возможно ли, чтобы эти мошенники‑попы были правы? Чтобы эти люди, сплошь погрязшие в грехах, знали, что такое, в сущности, грех?.. Просто непостижимо!»

Прошло минут двадцать после того, как г‑н де Реналь ушел из комнаты, и все это время Жюльен видел перед собой женщину, которую он любил, все в той же неподвижной позе, – уткнувшись головой в постельку ребенка, она словно застыла в беспамятстве. «Вот женщина поистине совершенно исключительная, – думал он. – И вот она сейчас доведена до полного отчаяния только из‑за того, что узнала меня.

Время идет час за часом. А что я могу сделать для нее? Надо решиться. Здесь теперь уж дело не во мне. Что мне до людей и их пошлых кривляний? Но что же я могу сделать для нее?.. Бросить ее?.. Но ведь она останется тогда одна‑одинешенька со своим ужасным горем. От этого ее истукана‑мужа больше вреда, чем пользы. Он ее еще как‑нибудь заденет по своей грубости. Она с ума может сойти, в окошко выброситься!

Если я оставлю ее, перестану ее сторожить, она ему откроется во всем. И как за него поручиться? Вдруг он, невзирая на будущее наследство, поднимет грязный скандал. Да она способна – господи боже! – во всем этому негодяю, аббату Малону, признаться! Он и так под предлогом того, что здесь болен шестилетний ребенок, не вылезает из их дома, и, разумеется, неспроста. Она в таком отчаянии, в таком страхе перед богом, что уже забыла, что он за человек, – сейчас он для нее только служитель божий».

– Уйди отсюда, – внезапно произнесла г‑жа де Реналь, открывая глаза.

– Ах, тысячу раз я отдал бы жизнь мою, чтобы хоть узнать, как тебе можно помочь! – отвечал он. – Никогда я так не любил тебя, ангел мой, или, вернее, только сейчас начинаю я обожать тебя так, как должно. Что будет со мной вдали от тебя, да еще когда я все время буду думать, что ты из‑за меня несчастна! Но что говорить о моих мучениях! Да, я уеду, уеду, любовь моя. Но ведь стоит мне только тебя покинуть, стоит мне только перестать оберегать тебя, непрестанно стоять меж тобой и твоим мужем, ты ему все расскажешь – и тогда ты погибла. Ты подумай, ведь он тебя с позором выгонит из дома, и весь Верьер, весь Безансон только и будут болтать, что об этом скандале. Чего только на тебя не наплетут, никогда уж тебе после такого срама не подняться…

– Этого‑то я и хочу! – вскричала она, вставая с колен. – Буду страдать, так мне и надо…

– Но ведь такой скандал ужасный и для него несчастье.

– Нет, это мой позор, я все на себя приму: пусть меня втопчут в грязь, – может быть, это спасет моего сына. Вот этому‑то сраму подвергнуться, погубить себя в глазах всех, – может быть, это и есть такая казнь публичная! Сколько я могу рассудить моим слабым рассудком, разве это не самая величайшая жертва, какую я могла бы принести богу?.. Может быть, он смилостивится, примет мое уничижение и оставит мне моего сына. Укажи мне какую‑нибудь другую жертву, еще более мучительную, – я готова на все.

– Дай мне наказать себя. Я ведь тоже виноват, тоже! Хочешь, я сделаюсь затворником‑траппистом. Эта суровая жизнь может умилостивить твоего бога… О господи! Как это ужасно, что я не могу взять на себя болезнь Станислава…

– Ах! Ты‑то любишь его! – вскричала г‑жа де Реналь, бросаясь ему в объятия.

Но в тот же миг она с ужасом оттолкнула его.

– Я верю тебе, верю! – простонала она, снова падая на колени. – Ты мой единственный друг! Ах, почему не ты отец Станислава! Тогда бы это не был такой ужасный грех – любить тебя больше, чем твоего сына.

– Позволь мне остаться с тобой, и с этой минуты я буду любить тебя только как брат. Это по крайней мере хоть разумное искупление, – оно может смягчить гнев господень.

– А я? – вскричала она, вскакивая, и, схватив голову Жюльена обеими руками, отодвинула ее от себя и заглянула ему в глаза. – А я? Я могу любить тебя, как брата? В моей ли власти любить тебя, как брата?

Жюльен залился слезами.

– Как хочешь, как хочешь! – воскликнул он, падая к ее ногам. – Только скажи, что мне делать! Я послушаюсь, больше мне теперь ничего не остается. У меня разум помрачился, я не знаю, как быть. Уйду я – ты все мужу расскажешь, ты погибнешь, да и он с тобой. Никогда уж после такого срама ему не быть депутатом. Останусь – ты будешь думать, что из‑за меня погиб твой сын, и сама умрешь от горя. Ну, хочешь, попытаемся, – я уйду? Хочешь, я наложу на себя наказание за наш грех и уйду от тебя на неделю? Уйду и скроюсь совсем, туда, куда ты велишь. Ну хоть в аббатство Бре‑ле‑О? Но поклянись мне, что ты ничего без меня не будешь говорить мужу. Ты только подумай: если ты скажешь, мне уж нельзя будет вернуться.

Она обещала; он ушел, но не прошло и двух дней, как она вызвала его обратно.

– Без тебя мне не сдержать клятвы, которую я тебе дала. Если тебя не будет здесь, если ты не будешь постоянно приказывать мне взглядом, чтобы я молчала, я все расскажу мужу. И каждый час этой невыносимой жизни мне за день кажется.

Наконец небо сжалилось над несчастной матерью. Постепенно Станислав начал поправляться. Но покой уже был нарушен, она теперь сознавала всю чудовищность содеянного ею греха и уж не могла обрести прежнего равновесия. Угрызения совести не покидали ее, и только теперь они стали для нее тем, чем неминуемо должны были стать для чистого сердца. Жизнь ее была то раем, то адом: адом, когда она не видела Жюльена; раем, когда она была у его ног. «Я теперь уже не обманываю себя ни в чем, – говорила она ему даже в те минуты, когда, забываясь, всей душой отдавалась любви. – Я знаю, что я погибла, погибла, и нет мне пощады. Ты мальчик, ты просто поддался соблазну, а соблазнила тебя я. Тебя бог может простить, а я теперь проклята навеки. И я это наверное знаю, потому что мне страшно, – да и кому бы не было страшно, когда видишь перед собой ад? Но я, в сущности, даже не раскаиваюсь. Я бы опять совершила этот грех, если бы все снова вернулось. Только бы бог не покарал меня на этом свете, через моих детей, – и это уже будет много больше, чем я заслуживаю. Но ты‑то по крайней мере, ты, мой Жюльен, – восклицала она в иные минуты, – ты счастлив, скажи мне?! Чувствуешь ты, как я тебя люблю?»

Недоверчивость и болезненная гордость Жюльена, которому именно и нужна была такая самоотверженная любовь, не могли устоять перед этим великим самопожертвованием, проявлявшимся столь очевидно чуть ли не каждую минуту. Он боготворил теперь г‑жу де Реналь. «Пусть она знатная дама, а я сын простого мастерового – она любит меня… Нет, я для нее не какой‑нибудь лакей, которого взяли в любовники». Избавившись от этого страха, Жюльен обрел способность испытывать все безумства любви, все ее мучительные сомнения.

– Друг мой! – говорила она ему, видя, что он вдруг начинает сомневаться в ее любви. – Пусть я по крайней мере хоть дам тебе счастье в те немногие часы, которые нам осталось провести вместе. Будем спешить, милый, быть может, завтра мне уже больше не суждено быть твоей. Если небо покарает меня в моих детях, тогда уж все равно, – как бы я ни старалась жить только для того, чтобы любить тебя, не думая о том, что мой грех убивает их, – я все равно не смогу, сойду с ума. Ах, если бы я только могла взять на себя еще и твою вину, так же вот самоотверженно, как ты тогда хотел взять на себя эту ужасную горячку бедного Станислава.

Этот резкий душевный перелом совершенно изменил и самое чувство Жюльена к его возлюбленной. Теперь уже любовь его не была только восхищением ее красотой, гордостью обладания.

Отныне счастье их стало гораздо более возвышенным, а пламя, снедавшее их, запылало еще сильнее. Они предавались любви с исступлением. Со стороны, пожалуй, могло бы показаться, что счастье их стало полнее, но они теперь утратили ту сладостную безмятежность, то безоблачное блаженство и легкую радость первых дней своей любви, когда все опасения г‑жи де Реналь сводились к одному: достаточно ли сильно любит ее Жюльен? Теперь счастье их нередко напоминало преступление.

В самые счастливые и, казалось бы, самые безмятежные минуты г‑жа де Реналь вдруг вскрикивала:

– Боже мой! Вот он, ад, я вижу его! – и судорожно стискивала руку Жюльена. – Ах, какие чудовищные пытки! Но я заслужила их! – И она сжимала его в своих объятиях и замирала, прильнув к нему, словно плющ к стене.

Тщетно Жюльен пытался успокоить ее смятенную душу. Она хватала его руку, осыпала ее поцелуями, а через минуту снова погружалась в мрачное оцепенение.

– Ад, – говорила она, – ад – ведь это было бы милостью для меня: значит, мне было бы даровано еще несколько дней на земле, с ним… Но ад в этой жизни, смерть детей моих… И, однако, быть может, этой ценой мой грех был бы искуплен… О боже великий, не даждь мне прощения такой страшной ценой! Эти несчастные дети, да разве они повинны перед тобой! Я, одна я виновна! Я согрешила, я люблю человека, который не муж мне.

Бывали минуты, когда Жюльену казалось, что г‑жа де Реналь как будто успокаивается. Она старалась взять себя в руки, не отравлять жизнь тому, кого она так любила.

В этих чередованиях любви, угрызений совести и наслаждения время для них пролетало, как молния. Жюльен совершенно утратил привычку размышлять.

Как‑то раз горничная Элиза отправилась в Верьер, – у нее была тяжба в суде. Она встретила г‑на Вально и из разговора с ним обнаружила, что он страшно сердит на Жюльена. Она теперь ненавидела гувернера и частенько судачила о нем с г‑ном Вально.

– Вы ведь меня погубите, сударь, коли я вам всю правду расскажу… – сказала она г‑ну Вально. – Хозяева всегда друг за дружку стоят, как всерьез до дела дойдет… А прислуга, если в чем проболтается, так ей ни за что не простят…

После этого весьма обыденного вступления, которое нетерпеливое любопытство г‑на Вально постаралось насколько возможно сократить, он услышал от нее вещи, весьма обидные для его самолюбия.

Эта женщина, самая блестящая женщина во всей округе, которую он в течение целых шести лет окружал таким вниманием, – что, к сожалению, происходило у всех на виду и было всем отлично известно, – эта гордячка, которая столько раз заставляла его краснеть своим презрительным обращением, – и что же… оказывается, она взяла себе в любовники этого подмастерья, пожалованного в гувернеры! Мало того, в довершение столь нестерпимой обиды, нанесенной господину директору дома призренипя, г‑жа де Реналь, оказывается, обожала своего любовника.

– Сказать правду, – тяжело вздохнув, добавила горничная, – господин Жюльен вовсе даже и не домогался этого; он и с нашей госпожой так же холодно держится, как со всеми.

Только в Вержи Элиза убедилась в этом окончательно, но, по ее мнению, эта история тянется уже давно.

– И вот из‑за этого‑то, конечно, – прибавила она с горечью, – он тогда и отказался на мне жениться. А я‑то, дура, пошла к госпоже де Реналь посоветоваться, просила ее поговорить с гувернером!

В тот же вечер г‑н де Реналь получил из города вместе со своей газетой пространное анонимное письмо, в котором ему весьма подробно сообщали о том, что происходит у него в доме. Жюльен заметил, как г‑н де Реналь, читая это письмо, написанное на голубоватой бумаге, внезапно побелел, и после этого Жюльен несколько раз ловил на себе его свирепые взгляды. Весь вечер господин мэр был явно чем‑то расстроен; тщетно Жюльен пытался подольститься к нему, расспрашивая его о генеалогии самых знатных бургундских семей.

 

XX. Анонимные письма

 

Do not give dalliance

Too much the rein; the strongest oaths are straw

To the fire i’the blood.

«Tempest» [11]

 

Когда они около полуночи расходились по своим комнатам, Жюльен улучил минутку и шепнул своей подруге:

– Сегодня нам нельзя видеться: у вашего мужа зародились подозрения; готов об заклад побиться, что это длинное письмо, над которым он так вздыхал, не что иное, как анонимное послание.

По счастью, Жюльен заперся в своей комнате на ключ. Г‑же де Реналь пришла в голову безумная мысль, что опасения, высказанные Жюльеном, только предлог для того, чтобы им сегодня не видеться. Она совсем потеряла голову и в обычный час отправилась к нему в комнату. Жюльен, заслышав шаги в коридоре, тотчас же задул лампу. Кто‑то пытался открыть его дверь: кто, г‑жа де Реналь или ее ревнивый муж?

Рано утром кухарка, которая всегда благоволила к Жюльену, принесла ему книгу; на обложке ее было написано несколько слов по‑итальянски: guardate alla pagina 130[12].

Жюльена бросило в дрожь от этой неосторожности; он поспешно открыл книгу на указанной странице и нашел приколотое булавкой письмо, написанное кое‑как, наспех, все закапанное слезами и без малейшего соблюдения правил орфографии. Обычно г‑жа де Реналь была очень аккуратна по части правописания, и его так растрогала эта красноречивая подробность, что он даже забыл об ужасной неосторожности своей возлюбленной.

«Ты не захотел меня впустить к себе сегодня ночью? Бывают минуты, когда мне кажется, что мне, в сущности, никогда не удавалось узнать до конца, что происходит у тебя в душе. Ты глядишь на меня – и твой взгляд меня пугает. Я боюсь тебя. Боже великий! Да неужели же ты никогда не любил меня? Если так, то пусть муж узнает все про нашу любовь, и пусть он запрет меня на всю жизнь в деревне, в тюрьме, вдали от моих детей. Быть может, это и есть воля божья. Ну что ж, я скоро умру. А ты! Ты будешь чудовищем. Так, значит, не любишь? Тебе надоели мои безумства и вечные мои угрызения? Безбожный! Хочешь меня погубить? Вот самое простое средство. Ступай в Верьер, покажи это письмо всему городу, а еще лучше – пойди покажи его господину Вально. Скажи ему, что я люблю тебя – нет, нет, боже тебя сохрани от такого кощунства! – скажи ему, что я боготворю тебя, что жизнь для меня началась только с того дня, когда я увидала тебя, что даже в юности, когда предаешься самым безумным мечтам, я никогда не грезила о таком счастье, каким я тебе обязана, что я тебе жизнь свою отдала, душой своей для тебя пожертвовала, – да, ты знаешь, что я для тебя и гораздо большим пожертвую.

Но разве он что‑нибудь понимает в том, что такое жертва, этот человек? Нет, ты ему скажи, скажи, чтобы его разозлить, что я ничуть не боюсь никаких злоязычников и что нет для меня на свете никакого другого несчастья, кроме одного: видеть, что ко мне охладел единственный человек, который меня привязывает к жизни. О, какое было бы для меня счастье совсем расстаться с нею, принести ее в жертву и больше уже не бояться за своих детей!

Милый друг, можешь не сомневаться: если это действительно анонимное письмо, его прислал не кто иной, как этот гнусный человек, который в течение шести лет подряд преследовал меня своим оглушительным басом, постоянными рассказами о своем искусстве ездить верхом, своим самодовольством и бесконечным перечислением всех своих несравненных достоинств.

Да было ли оно, это анонимное письмо? Злюка! Вот о чем я только и хотела с тобой поговорить. Но нет, ты хорошо сделал. Разве я могла бы, обнимая тебя, быть может, в последний раз, рассуждать хладнокровно, как я это делаю сейчас, одна? Теперь уже наше счастье не будет даваться нам так легко. Огорчит ли это вас? Разве только в те дни, когда ваш Фуке не пришлет вам какой‑нибудь занимательной книжки. Но все равно, жертва уже принесена, и было или нет это анонимное письмо, все равно, я завтра сама скажу мужу, что получила анонимное письмо и что необходимо во что бы то ни стало, под любым предлогом, немедленно отослать тебя к твоим родным, заплатив тебе щедро, не скупясь.

Увы, друг мой, нам придется расстаться недели на две, а может быть, и на месяц! Ах, я знаю, я уверена, ты будешь так же мучиться, как и я. Но в конце концов это единственный способ предотвратить последствия анонимного письма. Ведь это уж не первое, которое ему пишут относительно меня. Ах, как я, бывало, потешалась над ними раньше!

У меня теперь одна цель: внушить мужу, что это письмо прислал господин Вально; да я и не сомневаюсь, что так оно и есть на самом деле. Если тебе придется уйти от нас, постарайся непременно устроиться в Верьере, а я уж сумею добиться того, что муж сам захочет поехать туда недельки на две, чтобы доказать этому дурачью, что мы с ним отнюдь не в ссоре. А ты, когда будешь в Верьере, постарайся подружиться со всеми, даже и с либералами. Я ведь знаю, что наши дамы готовы тебя на руках носить.

Но не вздумай ссориться с господином Вально, не смей отрезать ему уши, как ты когда‑то грозился, – наоборот, ты должен быть с ним как можно любезнее. Сейчас самое важное для нас распустить слухи по всему Верьеру, что ты поступаешь к господину Вально или еще к кому‑нибудь гувернером к детям.

Вот уж этого мой муж никогда не допустит. Ну, а если он все‑таки решится – что ж делать! Во всяком случае, ты будешь жить в Верьере, мы сможем иногда с тобой видеться, – дети тебя так любят, они непременно будут проситься к тебе. Боже мой, я чувствую, что я даже детей моих люблю еще больше за то, что они тебя любят. Какой грех! Господи, чем только все это может кончиться!.. Я совсем голову потеряла… Ну, в общем, ты понимаешь, как тебе надо себя вести: будь кротким, вежливым; пожалуйста, не выказывай им презрения, этим грубиянам, – на коленях тебя умоляю, ведь от них зависит наша с тобой судьба. Можешь быть совершенно уверен, что мой муж, безусловно, сочтет нужным держаться с тобой именно так, как это предпишет ему общественное мнение.

Ты же и смастеришь мне анонимное письмо; вооружись терпением и ножницами. Вырежь из книги слова, которые я тебе напишу в конце, и наклей их поаккуратней на листик голубоватой бумаги, который я тебе посылаю, – эту бумагу мне подарил господин Вально. Опасайся обыска у себя в комнате и поэтому сожги книгу, из которой будешь вырезать. Если не найдешь целиком тех слов, которые нужны, не поленись составить их сам по буквам. Чтобы тебя не затруднять, я сочинила совсем коротенькое анонимное письмо. Ах, если ты больше меня не любишь, каким несносно длинным покажется тебе мое письмо!

 

 

Анонимное письмо

«Сударыня,

все ваши похождения известны, а лица, заинтересованные в том, чтобы положить им конец, предупреждены. Руководясь добрыми чувствами к вам, которые у меня еще не совсем пропали, предлагаю вам раз навсегда порвать с этим мальчишкой. Если вы настолько благоразумны, что последуете этому совету, ваш муж будет думать, что уведомление, которое он получил, лживо, и его так и оставят в этом заблуждении. Знайте, тайна ваша в моих руках: трепещите, несчастная! Настал час, когда вы должны будете склониться перед моей волей».

Как только ты наклеишь все слова этого письма (узнаёшь в нем манеру выражаться господина директора?), сейчас же выходи в сад, – я тебя встречу.

Я пойду в деревню и вернусь с убитым видом; ах, я и в самом деле чувствую себя убитой. Боже мой! Подумать, на что я решаюсь, – и все это только из‑за того, что тебе показалось, будто он получил анонимное письмо. Так вот я с изменившимся лицом отдам мужу это самое письмо, врученное мне якобы каким‑то незнакомцем. А ты ступай гулять с детьми по дороге в большой лес и не возвращайся до обеда.

С верхнего утеса тебе будет видна наша голубятня. Если все кончится благополучно, я вывешу там белый платочек, а в противном случае там ничего не будет.

Ну, а ты‑то сам, неблагодарный, неужели сердце не подскажет тебе какой‑нибудь способ, до того как ты уйдешь на прогулку, сказать мне, что ты любишь меня? Ах, что бы ни случилось, в одном ты можешь быть совершенно уверен: я дня не проживу, если нам придется расстаться навеки. Ах, скверная я мать! Но только зачем я пишу эти пустые слова, милый Жюльен? Я совсем не чувствую этого, я ни о ком, кроме тебя, не могу думать, я только затем их и написала, чтобы ты не бранил меня. Сейчас, в такую минуту, когда я думаю, что могу тебя потерять, к чему притворяться? Да, пусть уж лучше я покажусь тебе чудовищем, чем мне лгать перед человеком, которого я обожаю. Я и так слишком уж много обманывала в своей жизни. Ну, все равно, так и быть, я тебя прощаю, если ты меня больше не любишь. Мне даже некогда перечесть это письмо. А сказать по правде, какой пустяк, если бы даже мне пришлось заплатить жизнью за те блаженные дни, которые я провела в твоих объятиях. Ты знаешь, что они мне обойдутся много дороже».

 

 

XXI. Диалог с господином

 

Alas, our frailty is the cause, not we,

For such as we are made of, such we be.

«Twelfth Night» [13]

 

В течение целого часа Жюльен с совершенно ребяческим удовольствием подбирал и наклеивал слова. Выйдя из комнаты, он сразу же встретил своих воспитанников с матерью; она так просто и решительно взяла письмо у него из рук, что это спокойствие даже испугало его.

– А клей совсем высох? – спросила она.

«И это та самая женщина, которая с ума сходила от угрызений совести! – подумал он. – Что она такое затеяла?» Спросить ее об этом казалось ему унизительным для его гордости, но, кажется, никогда в жизни он так не восхищался ею.

– Если это кончится плохо, – все с тем же невозмутимым хладнокровием добавила она, – у меня отнимут все. Закопайте этот ящичек где‑нибудь там, на горе. Может быть, придет день, и это будет все, что у меня останется.

И она передала ему хрустальный ларчик в красном сафьяновом футляре, наполненный драгоценностями – золотыми и бриллиантовыми украшениями.

– Идите теперь, – сказала она ему.

Она поцеловала детей, а младшего – даже два раза. Жюльен стоял как каменный. Она удалилась быстрым шагом, даже не взглянув на него.

Существование г‑на де Реналя с той минуты, как он распечатал анонимное письмо, стало поистине невыносимым. Никогда еще он не был так потрясен, за исключением одного раза в жизни, в 1816 году, когда ему чуть было не пришлось драться на дуэли; и надо отдать ему справедливость, даже перспектива получить пулю в лоб расстраивала его много меньше. «Почерк как будто женский, – подумал он. – А если так, кто же из женщин мог это написать?» Он припоминал всех знакомых ему дам в Верьере и ни на одной из них не мог остановиться в своих подозрениях. «Может быть, письмо сочинил мужчина, и оно написано под диктовку? Но кто же этот мужчина?» И он опять терялся в догадках; конечно, завистников у него много, и большинство знакомых ненавидят его. «Надо пойти потолковать с женой!» – подумал он по привычке и уж совсем было поднялся с кресла, в котором сидел.

Но едва он приподнялся, как тут же хлопнул себя рукой по лбу. «Ах, боже мой! – вырвалось у него. – Ведь как раз ей‑то я сейчас и не должен доверять. Теперь она враг мой!» И от досады и злости слезы брызнули у него из глаз.

Справедливо пожиная плоды своей сердечной сухости – а в ней‑то, собственно, и заключается вся провинциальная мудрость, – г‑н де Реналь из всех людей на свете больше всего опасался сейчас двух своих самых близких друзей.

«Есть ли у меня, кроме них, еще хотя бы человек десять друзей? – подумал он и перебирал их всех одного за другим, стараясь представить себе, на какую долю сочувствия он мог бы рассчитывать у каждого из них. – Всем, всем, – с яростью вскричал он, – эта отвратительная история, которая случилась со мной, доставит величайшее удовольствие!» К счастью – и не без основания, – он считал, что все ему завидуют. Мало того, что он только что превосходно отделал свой роскошный городской дом, ныне навеки осчастливленный посещением короля, который соизволил провести ночь под его кровом, – он очень недурно подновил и свой замок в Вержи. Весь фасад побелили заново, а у окон появились прекрасные зеленые ставни. Он на минуту утешился, вспомнив это великолепие. В самом деле, замок его был виден теперь за три‑четыре лье, к великому ущербу других загородных домов или так называемых «замков», находившихся по соседству, которые так и остались в своем скромном обличье, посеревшем от времени.

Господин де Реналь мог рассчитывать на сочувствие и слезы лишь одного из своих друзей – приходского церковного старосты; но это был кретин, способный прослезиться из‑за чего угодно. Это был единственный человек, на которого он мог опереться.

«Какое несчастье может сравниться с моим? – воскликнул он в бешенстве. – Такое одиночество!»

«Да может ли это статься? – вопрошал себя этот поистине жалкий человек. – Может ли статься, чтобы в моем несчастье у меня даже не было человека, с которым я мог бы посоветоваться? Потому что мой рассудок отказывается мне помочь, я чувствую это. Ах, Фалькоз, ах, Дюкро!» – вскричал он с горечью. Это были два его друга детства, которых он оттолкнул от себя своим высокомерием в 1814 году. Они с юных лет привыкли держаться с ним на равной ноге, а тут ему вдруг вздумалось переменить с ними тон, ибо это были незнатные люди.

Один из них, Фалькоз, человек умный и сердечный, бумаготорговец из Верьера, купил типографию в главном городе департамента и открыл там газету. Конгрегация решила разорить его: газету его запретили, а патент на типографию отобрали. В этих плачевных обстоятельствах он решился написать г‑ну де Реналю, впервые за десять лет. Мэр Верьера счел нужным ответить наподобие древнего римлянина: «Если бы министр короля удостоил меня чести поинтересоваться моим мнением, я бы ответил ему: беспощадно уничтожайте всех провинциальных печатников, а на типографское дело введите монополию, как на табак». Это письмо близкому другу, которое в свое время привело в восторг весь Верьер, г‑н де Реналь вспоминал теперь с ужасом. «Кто бы мог сказать, что я, с моим положением, с моим состоянием, с моими орденами, когда‑нибудь пожалею об этом!» И вот в таких‑то приступах ярости, то против самого себя, то против всего, что окружало его, он провел эту ужасную ночь; к счастью, однако, ему не пришло в голову попытаться выследить свою жену.