Челипсинский перевал, 24 сентября

Вышли со стоянки на коше, ведя за собой лошадей. Теперь, когда прояснилось, видно, что мы находимся на самом дне глубокого междугорья. Поднимаемся с огромным трудом по кочкарнику пастбища. Лишь временами можно ехать верхом. Обратный подъем отнял не меньше часа.

Перед нами скалистые массивы Чертовых Ворот. Немного на отлете от главного массива возвышается конусообразный утес, похожий на устремленный в небо указательный палец.

Проезжаем по только что отысканной тропе в узкую щель между «пальцем» и «столбом» меньших размеров. Над нами навис огромный сине-фиолетовый срез Чертовых Ворот. В его верхних зубцах и уступах запутались и залегли туманы.

На гребне малого утеса появились четыре оленя. Рогаль и две лани неторопливо, оглядываясь на нас, переваливают через гребень. Одна лань стоит на страже.

Впереди, в ущелье между Ачешбоком и Большим Байбаком, высятся синей грядой Фишт, Оштен, Абадзеш. На вершинах Фишта и Оштепа сверкают ледники и белеют снега.

Поднимаемся по хребту Бамбака. Над поросшими сосной и пихтой голубыми скалами безмолвно кружатся сотни коршунов. Хребет щетинится привой высокой серо-зеленой травы. Чернеют широкие квадраты мочагов, изрытых дикими свиньями. Взлетают бекасы и вальдшнепы. Из травы, на сухих местах, с трудом поднимаются жирные перепела.

Правый склон Бамбака, по которому мы едем, густо покрыт пихтовыми лесами.

Мы находимся уже за пределами леса. На просторную поляну среди березняков медленно вышел рыжий олень. Поднявшись на холм и центре поляны, он гордо и грозно стоял, уставив в небо рога, и неотрывно смотрел в нашу сторону. Потом повернулся и, не спеша, скрылся в чаще березняка. Вслед за тем над нашей тропой на лужайке, у подножья окруженной лесом скалы, раздался громовой клич другого оленя. Ему где-то вблизи отвечает надтреснутый голос противника. Трубные звуки и хриплые протяжные стоны доносятся сверху и снизу: из синих, курящихся туманом падей, из черных пихт и белых березняков пи горах.

Поднимаемся к самой высокой точке — Челипсинскому перевалу. Назад страшно оглянуться: по пятам свинцово-сизой стеной движется необъятная туча. Напрасно мы ускоряем шаг коней: ее передний край висит у нас на плечах.

Подъезжаем к цирку ледника. Впадины и трещины крутых его скатов забиты плотно слежавшимся зернистым снегом. У подножья черно-коричневой чаши ледника стынет круглое высокогорное озеро. Оно зелено-синее, прозрачное, бездонное. Озеро окружено лугом нежной альпийской травы На ней вышиты радужные узоры синих и голубых колокольчиков и солнечно-желтых крокусов. Из озера вытекает и, шумя, мчится вниз по камням река.

Нам некогда задерживаться, и, перейдя реку, мы поднимаемся по узкому гребню над цирком. Здесь нас настигает туча. Мы пробуем бороться и проходим еще две сотни метров. Но дальше двигаться невозможно. Насевшая туча заволокла все вокруг непроницаемым сизо-серым туманом. Брызжет дождь. В пяти метрах уже ничего не видно. Тропа безнадежно потеряна. Пономаренко хочет идти искать дорогу. Я решительно возражаю. В тумане легко заблудиться. Но Пономаренко делает два шага в сторону и исчезает за пеленой пара. Доносится его голос: «Поищу тропу! Через пятнадцать минут вернусь».

Я вынужден ждать с двумя лошадьми. Проходит час, другой, третий — Михаила Сафоновича все нет. Я время от времени кричу, подавая сигналы Пономаренко.

Скоро ночь. Становится ясным, что я не дождусь Пономаренко до утра. Развьючиваю и разнуздываю лошадей. Одну из них стреножил: она любит далеко уходить.

Дует пронзительный ветер. Перевожу лошадей на противоположный склон хребта и устраиваю в небольшой ложбине нечто вроде лагеря. С наветренной стороны бруствером ставлю рюкзаки. Кладу одну бурку на мокрую траву, другой закрываюсь. Спичек у меня много, но на голой вершине, у самого пояса снегов, нет ни щепки, и нельзя развести хотя бы маленький костер.

Гляжу из-под бурки на низкую траву: на каждой былинке застыли сотни мельчайших опаловых капель. Трава кажется стеклянной. С тонким свистом пронеслись птицы и сели у моих ног. Осмотревшись, они вспорхнули и улетели в туман.

Ледяной ветер, гудя, проносится над головой. Он замораживает кровь, добирается до сердца. Я одет очень легко: пиджак, фуфайка, на ногах — обычные ботинки. Хорошо, что я на всякий случай захватил с собой кубанку и теперь заменил ею летнюю фуражку.

Я не чувствую пальцев на ногах, колени окончательно замерзли. В рукава и за воротник врываются обжигающие струи ветра. Зубы начинают выбивать дробь. Дрожь сотрясает все тело. Хочу закурить, но руки оледенели; не помогают и перчатки. Я потратил больше часа, чтобы свернуть и раскурить первую папиросу. Даже эта ничтожная доля тепла дала себя знать.: дрожь уменьшилась, и я немного пришел в себя.

Не перестаю через каждые полчаса кричать в темноту. Поднимаю в воздух горящие спички и описываю ими разные фигуры. Вдруг Пономаренко замерзает где-нибудь неподалеку… Кроме того, крик и огонь отпугивают зверей, а на моем попечении две лошади. Каждый раз после сигнализации я падаю на бурку, совершенно окостеневший от холода.

Бурка подо мной примерзла к земле, а та, в которую я завернулся, сделалась, как железо, и покрылась толстым слоем не то снега, не то ледяной крупы. Внизу, во мраке, со всех сторон слышен рев оленей. Два раза провыл волк.

Меня гнетет чувство одиночества. Вдруг слышу какое-то ритмическое биение: с трудом догадываюсь — часы! Их слабое тиканье успокаивает, как присутствие близкого человека.

Засыпаю, несмотря на жестокий мороз и ветер.