Иуда из Кериофа пойман на краже

 

    15 февраля 1947

 

       Иисус вместе с ученицами и двумя апостолами находится на одной из первых волнообразных складок рельефа на горе за Ефраимом. Ни детей, ни Эстер нет с Иоанной. Я думаю, что их послали в Иерусалим с Ионафаном. Поэтому рядом с Матерью Иисуса только Мария Клеопова, Мария Саломея, Иоанна, Элиза, Ника и Сусанна. Двух сестер Лазаря еще нет.

Элиза и Ника складывают одежды, которые были выстираны, конечно, в ручье, который блестит внизу в долине, а затем принесены сюда и разложены на солнечном плато. И Ника, исследовав одну из одежд, несет ее к Марии Клеоповой и говорит: «У твоего сына распоролся шов на кромке и этой одежды. Мария Алфеева берет одежду и кладет ее рядом с другими, разложенными около нее на траве.

Все ученицы заняты шитьем и починкой повреждений на одежде, случившихся за те месяцы, когда апостолы были одни.

Элиза подходит к ним с другой, уже высохшей одеждой, и говорит: «Видно, что в течение трех месяцев с вами не было опытной женщины! Нет ни одной одежды в хорошей сохранности, за исключением одежды Учителя, хотя у Него было только две одежды, одна, которую Он сейчас носит, и та, которую сегодня выстирали».

«Он все их роздал. Он, кажется, охвачен манией ничего не иметь. Много дней Он носил льняную одежду», - говорит Иуда.

«К счастью Твоя Мать подумала о том, что должна привезти Тебе несколько новых одежд. Эта, окрашенная в пурпур, действительно красива. Ты нуждался в ней, Иисус, хотя одетый в льняную одежду Ты выглядишь таким статным. Ты действительно выглядишь как лилия!» - говорит Мария Алфеева.

«Очень высокая лилия, Мария!» - говорит Иуда саркастически.

«Но Он так чист, какими ни ты, ни Иоанн не являетесь. Вы также носите льняные одежды, но поверь мне, вы не выглядите как лилии!» - откровенно отвечает Мария Алфеева.

«Мои волосы темные и таков же цвет моего лица. Вот почему я отличаюсь».

«Нет. Это не зависит от этого. Дело в том, что твоя сверкающая белизна находится на твоей внешности. Его же, напротив, заключена в Нем и обнаруживается посредством Его глаз, Его улыбки, Его слова. Такова ситуация! Ах! Как чудесно быть с моим Иисусом». И добрая Мария кладет свои изнуренные трудом честные руки пожилой работящей женщины на колено Иисусу, Который гладит их.

2. Мария Саломея, рассматривающая тунику, восклицает: «Это хуже чем прореха! О! Сын! Кто зашил для тебя такую дыру?» - и, пораженная, показывает своим подругам своего рода… очень скомканный рубец, образующий приподнятое кольцо на ткани, зашитый несколькими очень грубыми стежками, способными ужаснуть женщину. Странная починка является средоточием серий складок, которые радиально расходятся на плече туники.

Все засмеялись, и Иоанн первый, - починку сделал он, - и объясняет: «Я не мог ходить с такой дырой, поэтому… я зашил ее!»

«Я вижу это, мой бедный! Я вижу это! Но разве ты не мог попросить Марию Иаковлеву починить ее для тебя?»

«Она почти слепая, бедная женщина! И потом… Неприятность состояла в том, что это не было разрывом ткани! Это была настоящая дыра. Одежду повредила вязанка хвороста, которую я нес на плече, и, когда я сбросил ее на землю, оторвался также кусок ткани. Поэтому я просто отремонтировал ее таким образом!»

«Таким образом, ты испортил ее, сын. Она рассматривает тунику, но, качая головой, говорит: «Я надеялась, что смогу использовать кайму. Но ее больше нет…»

«Я оторвала ее в Нобе, потому что она износилась на сгибе. Но я дала твоему сыну кусок каймы, которую я удалила…» - объясняет Элиза.

«Да. Но я использовал ее, чтобы сделать шнуры для моей сумки…»

«Бедные сыновья! Как же вы нуждаетесь в нашем присутствии рядом с вами!» - говорит Благословенная Дева, починяя чью-то одежду.

«И все же здесь нужна какая-нибудь ткань. Посмотри. Стежки сморщили ткань вокруг дефекта, и большое повреждение стало непоправимым; если только… я не найду что-нибудь, чтобы заместить отсутствующую ткань. Потом… место починки все равно будет видно… но это будет сносно».

«Ты задала Мне отправную точку для притчи…» - говорит Иисус, а Иуда одновременно говорит: «Я думаю, что у меня есть кусок ткани такого же оттенка на дне моей сумки, кусок туники, которая слишком выцвела и обветшала; поэтому я отдал ее маленькому человеку, который был настолько ниже ростом, чем я, что нам пришлось укоротить ее почти на две пяди. Если ты хочешь, я пойду и принесу его тебе. Но сначала я хотел бы услышать притчу».

«Пусть Бог благословит тебя. Выслушай сначала притчу. А я займусь заменой шнуров на этой тунике Иакова. Эти все износились».

3. «Говори, Учитель. А потом я обрадую Марию Саломею».

«Да. Я сравниваю душу с тканью. Когда она вселяется, она новая, без разрывов и дыр. На ней только первоначальное пятно (первородного греха), но она не имеет ран в своей структуре, или пятен, или порчи. Затем со временем и с приобретением пороков, она изнашивается порой до степени разрывов, она становится запятнанной неразумием и безрассудством, разрушается беспорядком. Теперь, когда она разорвана, ее нельзя чинить грубо, потому что это может стать причиной гораздо больших разрывов, но необходимо чинить ее терпеливо и совершенным образом в течение долгого времени, чтобы удалить уже причиненный вред насколько это возможно. Если ткань порвана слишком сильно, нет, если она порвалась до такой степени, что лишилась своего кусочка, то не нужно быть настолько гордым, чтобы притязать на исправление дефекта своими силами, но следует пойти к Тому, Кто известен тем, что способен вновь сделать душу абсолютно честной, так как Ему позволено делать все и Он может сделать все. Я имею в виду Бога, Моего Отца, и Спасителя, Которым являюсь Я. Но гордость человека такова, что чем больше разорение его души, тем больше он пытается подлечить ее неподходящими средствами, от которых вред становится все более и более серьезным.

Вы можете возразить, что прореху всегда можно увидеть. Саломея тоже говорила это. Да, всегда можно увидеть ущерб души, которая страдала. Но душа ведет эту битву, поэтому очевидно, что она может получить удар. Вокруг нас так много врагов. Но никто, увидев человека, покрытого шрамами, знаками столь многих ран, полученных в битве ради победы, не может сказать: “Этот человек нечист”. Напротив, он скажет: “Этот человек герой. Это красные знаки его достоинства”. Никто никогда не видел солдата избегающего лечения оттого, что он стыдится своих славных ран, напротив, он пойдет к врачу и скажет ему со святой гордостью: “Вот я, я дрался и победил. Я не щадил себя, как видишь. Сейчас исцели мои раны, чтобы я был готов к дальнейшим битвам и победам”. Напротив, тот, кто страдает от нечистых заболеваний, являющихся последствиями постыдных пороков, стыдится своих язв перед родственниками и друзьями, а также перед врачами, и порой он настолько глуп, что скрывает их до тех пор, пока их зловоние не обнаруживает их. Тогда уже слишком поздно исправлять положение вещей. Смиренные всегда искренни и они также являются отважными бойцами, которые не стыдятся ран, полученных в битве. Гордые всегда неискренни и низменны, из-за своей гордости они кончают смертью, так как они не хотят пойти к Тому, Кто может исцелить, и сказать Ему: “Отец, я согрешил. Но если Ты пожелаешь, ты можешь исцелить меня”. Много таких душ, которые из-за своей гордыни не желают признаваться в первородном грехе и кончают смертью. Тогда, также для них, бывает слишком поздно. Они не принимают во внимание, что божественная милость могущественнее и всеобъемлющее любой чумы, какой бы могущественной и всеобъемлющей она ни была, и что она может исцелить все. Но они, гордые души, когда они осознают, что пренебрегли всеми средствами спасения, впадают в отчаяние, потому что они лишены Бога, и когда они говорят: “Уже слишком поздно!”, они осуждают самих себя на вторую смерть: на проклятие.

4. А теперь, Иуда, ты можешь пойти и принести этот кусок ткани…»

«Я иду. Но мне не понравилась Твоя притча. Я не понял ее».

«Но если она такая ясная! Я поняла ее, а я ведь бедная женщина!» - говорит Мария Саломея.

«А я не понял. Когда-то Твои притчи были более красивыми… Сейчас… пчелы… ткань… города меняющие названия… души, которые являются лодками… Такие ничтожные вещи, и такие беспорядочные, которые мне больше не нравятся и я не понимаю… Но сейчас я пойду и принесу материю, потому что я говорю, что она действительно нужна, но одежда все равно останется испорченной», - и Иуда встает и уходит.

Мария склоняла Свою голову все ниже и ниже над своей работой, пока Иуда говорил. Иоанна, напротив, поднимала свою, властно устремляя свой негодующий взгляд на неразумного апостола. Элиза также подняла свою голову, но потом опустила свою голову как Мария, и Ника поступила так же. Сусанна от удивления широко раскрыла свои большие глаза и смотрела на Иисуса, удивляясь тому, почему Он не реагирует. Но никто не заговорил и не сделал какого-либо жеста. Мария Саломея и Мария Алфеева, две женщины с простой манерой поведения, смотрят друг на друга, качают своими головами, и как только Иуда ушел, Саломея говорит: «Это его голова испорчена!»

«Да. Вот почему он ничего не понимает, и я не думаю, что даже Ты сможешь исправить ее. Если бы мой сын был подобен ему, я бы разбила его голову. Да, так как я сделала ее для него, чтобы она могла быть головой праведного человека, то я могла бы разбить ее. Лучше иметь обезображенное лицо, чем низменное сердце!» - говорит Мария Алфеева.

«Будь снисходительной, Мария. Ты не можешь сравнивать своих сыновей, которые были воспитаны в честной семье, в таком городе как Назарет, с этим человеком», - говорит Иисус.

«Его мать хорошая. Его отец не был злым человеком, так я слышала», - отвечает Мария Алфеева.

«Да. Но в его сердце не было недостатка гордости. Поэтому он слишком рано разлучил своего сына с его матерью и он также помог развитию морального наследства, которое он дал своему сыну, послав его в Иерусалим. Это больно говорить, но Храм, конечно, не то место, где наследственная гордость может уменьшиться…» - говорит Иисус.

«Нет места в Иерусалиме, даже если это почетное место, подходящего для уменьшения гордости или каких-либо других ошибок», - говорит Иоанна со вздохом И добавляет: «И даже никакое другое почетное место, будь то в Иерихоне или Кесарии Филипповой, в Тиверии или в другой Кесарии…» - и она быстро шьет, склоняя свое лицо над работой более чем это необходимо.

«Мария Лазарева властная, но не гордая», - замечает Ника.

«Сейчас. Но прежде она была очень гордой, прямой противоположностью ее родственникам, которые никогда не были такими», - отвечает Иоанна.

5. «Когда они приедут?» - спрашивает Саломея.

«Скоро, поскольку мы должны уехать через три дня».

«Тогда давайте работать быстрее. Мы должны точно завершить все в срок», -говорит Мария Алфеева, подгоняя их.

«Мы запоздали с приездом из-за Лазаря. Но это было к лучшему, потому что Мария была избавлена от большей работы», - говорит Сусанна.

«Но Ты чувствуешь, что можешь так много ходить? Ты такая бледная и усталая, Мария!» - спрашивает Мария Алфеева, положив свою ладонь на колени Марии и глядя на Нее с тревогой.

«Я не больна, Мария, и, конечно, могу ходить».

«Нет, Ты не больна, но Ты такая подавленная, матушка. Я бы отдал десять и десять лет своей жизни, и принял бы все скорби, чтобы вновь увидеть Тебя такой, какой увидел в первый раз», - говорит Иоанн, глядя на Нее с состраданием.

«Ваша любовь всегда лекарство, Иоанн. Я чувствую, как Мое сердце успокаивается, когда вижу, как вы все любите Мое Дитя. Потому что не существует никакой иной причины Моих страданий, никакой, кроме той, когда Я вижу, что Он не любим. Я уже восстановила Свои силы здесь, рядом с Ним, и среди вас, таких верных. Конечно… те месяцы… совершенно одна в Назарете… после того как увидела как Он уходил таким огорченным, и уже таким гонимым… и слыша все эти слухи…о! Как много! Как много печалей! Сейчас, находясь рядом с Ним, Я вижу, Я говорю: “По крайней мере Мой Иисус рядом со Своей Матерью, Которая утешает Его и говорит Ему слова, в которых потонут другие слова”, и Я вижу также, что любовь не полностью умерла в Израиле. И Я успокоилась. Немного успокоилась… Немного… потому что…» - Мария больше ничего не сказала. Она опустила Свое лицо, которое подняла, чтобы поговорить с Иоанном, и теперь виден только верх Ее лба, который покраснел от не высказанных эмоций… и затем две слезы заблестели на темной одежде, которую Она чинит.

Иисус вздыхает и встает. Он идет и садится у Ее стоп, перед Ней, и кладет Свою голову на Ее колени, целуя Ее руку, которая держит одежду и остается в таком положении, подобно отдыхающему ребенку. Мария убирает иголку, чтобы не уколоть Сына, а затем кладет Свою правую руку на Его голову, склоненную на Ее колени, и смотрит вверх, в небо. Она, конечно, молится, хотя губы Ее не шевелятся; вся Ее поза свидетельствует, что Она молится. Затем Она склоняется, чтобы поцеловать волосы Своего Сына рядом с Его голой макушкой.

6. Остальные женщины молчат, затем Саломея говорит: «Но как долго несет эту ткань Иуда? Солнце сядет, и я больше ничего не увижу!»

«Возможно, кто-то задержал его», - отвечает Иоанн и спрашивает у своей матери: «Могу я пойти и сказать ему, чтобы он поспешил?»

«Лучше тебе пойти. Потому что если он не нашел материи, то я укорочу твои рукава, ведь скоро наступит лето, а к осени я тебе сошью другую одежду, потому что эту ты не сможешь больше носить, а отрезанным куском я залатаю эту дыру. Она будет вполне пригодна для рыбной ловли. Потому что после Пятидесятницы ты, конечно, вернешься в Галилею…»

«Тогда я пойду», - говорит Иоанн, и, как всегда, доброжелательный, спрашивает у других женщин: «Есть ли у вас уже починенная одежда, которую я мог бы отнести в наше жилище. Если есть, дайте ее мне. Вам придется меньше нести на обратном пути».

Женщины складывают вместе все уже починенные одежды и дают их Иоанну, который повернулся, чтобы уйти, но сразу остановился, увидев спешащую к ним Марию Иаковлеву.

Старушка с трудом передвигает ноги, стараясь бежать настолько быстро, насколько позволяет ей ее преклонный возраст. Она кричит Иоанну: «Учитель здесь?»

«Да, мать. Чего ты хочешь?»

«Женщина отвечает, продолжая бежать: «Ада больна, очень больна… И ее муж хотел бы позвать Иисуса, чтобы утешить ее… Но так как те самаряне были… такими злыми, то он не осмеливается… Я сказала: “Ты пока что не знаешь Его. Я пойду, и… Он не откажет мне”». Старушка задыхается после бега вверх по холму.

«Больше не спеши. Я пойду с тобой. Нет, Я пойду быстрее. Следуй за нами медленно. Ты стара, мать, чтобы так спешить», - говорит ей Иисус. Затем говорит Своей Матери и ученицам: «Я буду в деревне. Мир вам».

Он берет Иоанна за руку и вместе с ним быстро бежит вниз. Старушка отдышалась и хотела бы последовать за Ним, после того как ответит женщинам, которые задали ей вопросы: «Х’м, Только Ребе может спасти ее, Иначе она умрет как умерла Рахиль. Она холодеет и теряет силы, и корчится в судорогах от боли».

Но женщины задерживают ее, спрашивая: «А вы не пробовали подложить ей горячий кирпич под почки?»

«Нет! Лучше закутать ее в шерстяную ткань, смоченную в вине со специями, настолько горячем, насколько это возможно».

«Я помогла Иакову, натерев его маслом, а затем приложив горячие кирпичи».

«Заставьте ее больше пить».

«Если бы она могла стать прямо и сделать несколько шагов, пока женщины будут жестко растирать ей почки».

Женщины-матери, каковыми являются все они, за исключением Ники и Сусанны, и Марии, Которая не страдала от родовых болей каждой женщины, когда родила Своего Сына, советуют те или иные средства.

«Все! Они испробовали все. Но ее почки слишком устали. Это одиннадцатый ребенок. Но я сейчас ухожу. Молитесь за эту мать! Чтобы Всевышний сохранил ее в живых, пока Ребе поспеет туда». И она заковыляла вниз, бедная добрая одинокая старушка.

7. Тем временем Иисус быстро спустился к деревне, согретой солнцем. Он вошел в нее со стороны, противоположной той, где находится их дом, то есть с северо-запада Ефраима, тогда как дом Марии Иаковлевой находится в юго-восточной части деревни. Он шагает быстро, не останавливаясь, чтобы поговорить с теми, кто хотел бы задержать Его. Он приветствует их и проходит мимо.

Мужчина замечает: «Он гневается на нас. Пришедшие из других деревень вели себя плохо. Он прав».

«Нет. Он идет к Яаноху. Его жена умирает во время одиннадцатых родов».

«Бедные дети! И Ребе идет туда? Какой Он добрый. Хотя Его оскорбили, Он помогает».

«Яанох не оскорблял Его. Никто из нас не оскорблял Его!»

«Но это были люди из Самарии».

«Ребе праведен и Он может отличить одно от другого. Давайте пойдем и посмотрим на чудо».

«Мы не сможем войти. Это женщина, и она рожает».

«Но мы услышим крик новорожденного младенца, и это будет голосом чуда».

Они бегут, чтобы присоединиться к Иисусу. Другие люди тоже собираются вместе, чтобы увидеть».

Иисус подходит к безутешному из-за надвигающейся беды дому. Десять детей, - старшая из них это юная девушка в слезах, окруженная плачущими младшими братьями, - находятся в углу прихожей у широко раскрытой двери. Пожилые женщины заходят и выходят, слышится шепот и шарканье босых ног по кирпичному полу.

Женщина видит Иисуса и кричит: «Яанох! Ты можешь надеяться! Он пришел!» и убегает с кувшином, из которого идет пар.

Мужчина подбегает и простирается ниц. Он только делает жест и говорит: «Я верю. Милость! Ради них», - и показывает на своих детей.

«Встань и ободрись. Всевышний помогает тем, кто имеет веру и Он милостив к своим огорченным детям»

«О! Входи, Учитель! Пойдем. Она уже почернела. Задыхаясь от конвульсий, она едва дышит. Пойдем!» Мужчина, который потерял голову, теряет ее окончательно, услышав крик пожилой женщины: «Яанох, беги! Ада умирает!» Он тянет и подталкивает Иисуса, чтобы заставить Его идти быстрее к комнате с умирающей женщиной, глухой к словам Иисуса: «Иди, и имей веру!»

Бедный человек имеет веру, но то, чего ему недостает, так это способности понять значение этих слов, тайный смысл уверенности в чуде. И Иисус, влекомый и подталкиваемый, взбирается по лестнице, чтобы войти в комнату на верхнем этаже, где находится женщина. Но Он останавливается на лестничной площадке, примерно в трех метрах от открытой двери, через которую видно смертельно бледное лицо, которое уже становится синюшным и сжимается в маске агонии. Пожилые женщины уже не предпринимают дальнейших усилий. Они уже накрыли женщину до подбородка и смотрят на нее. Они, оцепенев, ожидают ее смерти.

Иисус протягивает Свои руки и кричит: «Я желаю этого!» и поворачивается, чтобы уйти.

Муж, пожилые женщины, собравшиеся любопытные разочарованы, потому что они, возможно, ожидали, что Иисус сделает что-то более удивительное, и они увидят, как ребенок сразу родится. Но Иисус, прокладывая Себе путь и глядя им в лица, пока проходит перед ними, говорит: «Не пребывайте в сомнениях. Имейте веру еще чуть дольше. Всего на одно мгновение. Женщине придется заплатить горькую дань родов. Но она вне опасности». И Он спускается по лестнице, оставив их в замешательстве.

Но когда Он почти выходил на дорогу, сказав десятерым детям проходя рядом с ними: «Не бойтесь! С вашей мамочкой все в порядке», и, говоря это, коснувшись их испуганных лиц, - в доме раздался громкий крик, который был слышен на дороге, где уже подоспевшая Мария Иаковлева, услышав его, закричала: «Господи помилуй!», подумав, что этот крик означает смерть.

«Не бойся, Мария! И иди быстрее! Ты увидишь родившегося ребенка. Она восстановила силы и вновь в тяжелом труде родов. Но скоро будет великая радость».

8. Он уходит вместе с Иоанном. Никто не следует за Ним, потому что каждый желает увидеть, совершилось ли чудо, нет, большинство людей бегут к дому, потому что распространилась новость, что Учитель пошел спасать Аду. И таким образом, ускользнув на второстепенную маленькую улочку, Иисус смог беспрепятственно дойти до дома, и, войдя в него, позвал: «Иуда! Иуда!» Никто не отвечает.

«Он пошел туда, Учитель. Мы тоже можем пойти домой. Я оставлю здесь одежды Иуды, Симона и Твоего брата Иакова, а потом я отнесу одежды Симона Петра, Андрея, Фомы и Филиппа в дом Анны».

Они это делают и я понимаю, что для того, чтобы освободить комнату для учениц, апостолы, если не все, то, по крайней мере, некоторые из них, расселились в других домах.

Избавившись от всех одежд, они идут к дому Марии Иаковлевой, разговаривая друг с другом. Они входят через маленькие ворота огорода, которые всегда остаются приоткрытыми. Дом молчалив и пуст… Иоанн видит кувшин, полный воды, поставленный на пол, и, возможно, думая, что старая хозяйка оставила его там перед тем как позвать на помощь роженице, он поднимает его и идет к закрытой комнате. Иисус замешкался в коридоре, снимая Свою мантию и складывая ее со Своей обычной заботливостью, прежде чем положить ее на сундук в прихожей.

Иоанн открывает дверь и произносит «ах!» почти в ужасе. Он роняет кувшин и закрывает глаза руками, согнувшись как бы став меньше, чтобы исчезнуть, не видеть. Из комнаты исходит шум монет, падающих со звоном на пол.

9. Иисус уже у дверей. Описание этой сцены заняло у меня больше времени, чем потребовалось Ему, чтобы подойти к двери. Он решительно отстраняет Иоанна, который стонет: «Уйди! Уйди!» Он открывает дверь, которая была приоткрыта, и входит в комнату.

Это комната, где они сейчас, после приезда женщин, принимают пищу. В ней находятся два старых сундука, укрепленных железной арматурой, и перед ними, напротив двери, стоит мертвенно-бледный Иуда, с глазами полными гнева и испуга одновременно, с сумкой в руках… Сундук открыт… на полу монеты и еще больше монет падают на него из открытой сумки, наполовину склоненной на край сундука. Все обнаружилось таким образом, который не оставляет места для сомнений в том, что происходит… Иуда вошел в дом, он открыл сундук и крадет. Он воровал.

Никто не говорит. Никто не двигается. Но это хуже, чем если бы они кричали и бросались друг на друга. Три статуи. Иуда – демон. Иисус – Судья. Иоанн – испуганный вскрывшейся низости своего спутника.

Рука Иуды, держащая сумку, дрожит, и монеты в ней приглушенно позвякивают.

Иоанн дрожит с головы до ног, и хотя он все еще держит руку прижатой к своему рту, его зубы стучат, тогда как его испуганные глаза смотрят больше на Иисуса, чем на Иуду.

Иисус не дрожит. Он прямой и ледяной. Такой непреклонный, как если бы Он был ледяным. Он делает жест и произносит одно слово. Шаг – к Иуде: жест – чтобы дать знак Иоанну удалиться; слово – «Уйди!»

Но Иоанн боится и стонет: «Нет! Нет! Не отсылай меня прочь. Позволь мне остаться здесь. Я ничего не буду говорить… но позволь мне остаться здесь, с Тобой».

«Уйди! Не бойся! Закрой все двери… и если кто-нибудь придет… кто бы это ни был… даже Моя Мать… не позволяй им войти сюда. Иди! Повинуйся!»

«Господь!... Иоанн так умоляет и так убит горем, что кажется виноватым.

«Иди, говорю Я тебе, Ничего не случится. Иди», - и Иисус смягчает Свой приказ, положив Свою ладонь на голову Своего Возлюбленного и лаская ею. И сейчас я вижу, что Его ладонь дрожит. И Иоанн, чувствуя, что она дрожит, берет ее и целует, всхлипывая, что говорит о столь многом. Он выходит.

10. Иисус запирает дверь на засов. Он оборачивается, чтобы посмотреть на Иуду, который, должно быть, действительно раздавлен, если он, всегда такой дерзкий, не осмеливается сказать хоть одно слово и сделать хоть одно движение. Иисус идет и останавливается прямо перед ним, обойдя стол, стоящий в центре комнаты. Я не могу сказать быстро или медленно Он двигается. Я слишком напугана Его лицом, чтобы быть в состоянии измерять время. Я вижу Его глаза, и я боюсь, как Иоанн.

Иуда сам испуган, он отступает назад между сундуком и широко раскрытым окном, красный свет из которого, ибо солнце садится, проецируется на Иисуса.

Какие глаза у Иисуса! Он не говорит ни слова. Но увидев своего рода отмычку, торчащую из-за пояса туники Иуды, Он взрывается устрашающим гневом. Он поднимает Свою руку со сжатым кулаком, как если бы хотел ударить вора, и Его губы начинают произносить слово: «Проклятый!» или «Проклятие!» Но Он контролирует Себя. Он остановил Свою руку, которая была готова ударить, и Он обрывает слово на первых трех буквах. И с усилием самоконтроля, от которого все Его тело задрожало, Он просто разжимает Свой кулак и опускает Свою поднятую руку до уровня сумки, которую Иуда держит в своей руке, выхватывает ее и швыряет на пол, говоря глухим голосом, пока топчет сумку и монеты и разбрасывает их в контролируемой, но ужасной ярости: «Прочь! Скверна Сатаны! Проклятое золото! Плевок ада! Змеиный яд! Прочь!»

Иуда, издавший сдавленный крик, увидев, что Иисус едва не проклял его, больше не реагирует на Его дальнейшие действия. Но из-за закрытой двери слышится другой крик, когда Иисус бросает сумку на пол. И крик Иоанна раздражает вора. Он возвращает ему его демоническую смелость. Он приводит его в ярость.

Он почти набрасывается на Иисуса, крича: «Ты шпионил за мной, чтобы принести мне бесчестье. Шпионил, подослав глупого мальчишку, который даже не может хранить молчание. Который будет стыдить меня перед всеми! Вот чего Ты хотел. Во всяком случае… Да! Этого же и я хотел, я хотел этого! Вынудить Тебя прогнать меня! Вынудить Тебя проклясть меня! Проклясть меня! Проклясть меня! Я испытал все, чтобы заставить Тебя отвергнуть меня». Он охрип от ярости и безобразен как демон. Он задыхается так, как будто что-то душит его.

Тихим, но ужасным голосом Иисус повторяет ему: «Вор! Вор! Вор!» и Он заканчивает, сказав: «Вор сегодня. А завтра – убийца. Подобно Варавве. Хуже, чем он». Он выдохнул это слово ему в лицо, так как сейчас они стоят очень близко друг к другу, обвиняя друг друга.

11. Иуда перевел дыхание и отвечает: «Да. Вор. По Твоей вине. Все зло, которое я делаю, приписывается Тебе, и Ты никогда не устаешь губить меня. Ты спасаешь всех. Ты даруешь любовь и почести всем. Ты принимаешь грешников, проститутки не вызывают у Тебя отвращения, Ты по-дружески обращаешься с ворами, ростовщиками и сводниками Закхея, Ты радушно принимаешь шпиона Храма, как если бы он был Мессией, Ты глуп! Ты назначаешь невежественного человека нашим главой, и мытаря твоим казначеем, глупца Твоим поверенным. Но для меня Ты нормируешь даже гроши, Ты не оставляешь мне ни монеты, Ты держишь меня рядом с Собой как галерного раба, прикованного к гребной скамье. Ты даже не желаешь, чтобы мы, я говорю «мы», но это я, только я не должен принимать пожертвований от паломников. Потому что Ты не желаешь, чтобы я прикасался к деньгам, Ты приказал всем не брать денег от кого-либо. Потому что Ты ненавидишь меня. Хорошо: я тоже ненавижу Тебя! Только что Ты не смог ударить или проклясть меня. Твое проклятие превратило бы меня в пепел. Почему Ты не наложил на меня Твое проклятие? Я бы предпочел это, чем видеть Тебя таким бездеятельным, таким ослабшим, таким окончательно побежденным человеком…»

«Замолчи!»

«Нет! Ты боишься, что Иоанн может услышать? Ты боишься, что он наконец поймет кто Ты и покинет Тебя? Ах! Значит, Ты боишься, хотя разыгрываешь из Себя героя! Да, Ты боишься! И Ты боишься меня. Ты испуган! Вот почему Ты не смог проклясть меня. Вот почему Ты притворяешься, что любишь меня, тогда как ненавидишь меня. Чтобы задобрить меня! Чтобы я вел себя тихо. Ты знаешь, что я сильный. Ты знаешь, что я власть. Власть, которая ненавидит Тебя и победит Тебя! Я обещал Тебе, что буду следовать за Тобой до смерти, предлагая Тебе все, и я предложил Тебе все, и я буду рядом с Тобой до Твоего и моего часа. Что за величественный царь, который не может проклясть и прогнать людей! Царь облаков! Царь призрак! Глупый царь! Лжец! Предатель Своего собственного предназначения. Ты всегда презирал меня, с самой первой нашей встречи. Ты никогда не принимал моих советов. Ты думаешь, что Ты мудрый. Ты идиот. Я учил Тебя хорошим путям. Но Ты… О! Ты чистый! Ты творение, которое является человеком, но также является Богом, и потому презираешь советы Разумного. Ты ошибся с первого момента и Ты (до сих пор) ошибаешься. Ты… Ты… Ах!»

12. Поток слов внезапно прекращается, и скорбная тишина устанавливается после такого большого шума и скорбная неподвижность после такого большого количества жестов. Потому что, пока я писала, не имея возможности сказать, что происходит, Иуда, изогнувшись в точности как дикая собака, которая делает стойку на дичь и приближается к ней и готова броситься на нее, стал подходить все ближе и ближе к Иисусу, с лицом, на которое невозможно смотреть, его пальцы скрючены как когти, его локти прижаты к бокам, как если бы он готовился напасть на Иисуса, Который, не являя ни малейшего признака страха, идет к двери, чтобы открыть ее, повернувшись спиной к этому демону, который мог бы напасть на Него, схватив Его за шею. Но он не делает этого, и Иисус открывает дверь и смотрит, действительно ли Иоанн ушел… Коридор пуст и почти темен, так как Иоанн, уходя, закрыл дверь, открывающуюся в огород. Затем Иисус запирает эту дверь на засов и прислоняется к ней, ожидая, без жеста или слова, пока ярость ослабнет. Я не компетентна, но не думаю, что ошибусь, если скажу, что сам Сатана говорил устами Иуды, и что это был момент очевидной одержимости Сатаной развращенного апостола, который уже стоит на пороге Преступления и проклят по своей собственной воле. Сама манера, с какой прервался поток слов, оставив апостола потрясенным, напомнила мне другие сцены одержимости, которые я видела в течение трех лет публичной жизни Иисуса.

Иисус, прислонившись к двери, весь белый на фоне темного дерева, не делает ни малейшего движения. Только Его глаза, могучие в печали и рвении, смотрят на апостола. Если можно говорить, что глаза молятся, то я должна сказать, что глаза Иисуса молятся, пока Он смотрит на этого несчастного негодяя. Потому что не только власть исходит их этих глаз, которые так страдают, но также жар молитвы. Затем, к концу слов Иуды, Иисус раскрывает Свои руки, которые до сих пор были прижаты к Его телу, но раскрывает их не для того, чтобы коснуться Иуды, или сделать какой-либо жест адресованный ему, или поднять их к небу. Он раскрывает их горизонтально, приняв положение Распятого, там, на фоне темного дерева и красноватой стены. Это было тогда, когда последние слова медленно исходили из уст Иуды, и он произнес это «Ах!», которое прервало его речь.

Иисус по-прежнему остается с вытянутыми руками, Его глаза продолжают неотрывно смотреть на апостола взглядом скорбным и молитвенным. И Иуда, подобно человеку выходящему из делирия[7], трет свой лоб и потное лицо своей рукой… он думает, он вспоминает, и, вспоминая все, он валится на пол, то ли плача, то ли нет, я не знаю. Он, конечно, падает на пол, как если бы силы оставили его.

13. Иисус опускает Свои глаза и руки и тихим, но ясным голосом говорит:

«Ну? Я ненавижу тебя? Я мог бы ударить тебя Своей ногой, Я мог бы наступить на тебя, назвав тебя “червем”, Я мог бы проклясть тебя, так как Я избавил тебя от силы, которая заставляла тебя бредить. Ты думал, что невозможность для Меня проклясть тебя была слабостью. О! Это не слабость! Это потому, что Я Спаситель. А Спаситель не может проклинать. Он может спасать. Он хочет спасать… Ты сказал: “Я сила. Сила, которая ненавидит Тебя и победит Тебя”. Я тоже Сила, нет, Я единственная Сила. Но Моя сила не является ненавистью. Это любовь. А любовь не ненавидит и не проклинает, никогда. Сила может также победить в одиночном сражении, подобном сражению между тобой и Мной, между Сатаной, который в тебе, и Мной, и удалить от тебя твоего учителя, навечно, как Я сделал сейчас, превратив Себя в знак, который спасает, в знак Т (Тау), к которому Люцифер питает отвращение. Он может победить также в этой единичной битве, как победит в предстоящей битве против недоверчивого кровожадного Израиля, против мира и против Сатаны, побежденного Искуплением. Он мог бы победить в этих одиночных сражениях, как победит и в последнем, удаленным для тех, кто считает веками, близком, которое при дверях для тех, кто измеряет время мерилом вечности. Но какая польза была бы в посягании на совершенные правила Моего Отца? Разве это было бы справедливостью? Разве это было бы заслугой? Это не было бы справедливостью в отношении виновных людей, которые не были лишены свободы быть такими, и в отношении тех, кто в последний день могли бы спросить Меня о причинах их проклятия и упрекнуть Меня в предвзятости к вам одним.

Десять тысяч и сто тысяч человек, семьдесят раз по десять тысяч, и по сто тысяч человек будут совершать те же самые грехи, которые совершаешь ты, и будут становиться демонами по своей собственной воле, и они станут оскорбителями Бога, мучителями своих отцов и матерей, убийцами, ворами, лжецами, прелюбодеями, распутниками и кощунниками и в конце богоубийцами, убивающими Христа физически в тот день, до которого подать рукой, и убивающими Его духовно в будущие времена. И каждый из них мог бы сказать Мне, когда Я приду, чтобы отделить агнцев от козлов, чтобы благословить первых и проклясть, тогда, да, проклясть последних, чтобы проклясть их, потому что тогда не будет больше дальнейшего искупления, но только слава или проклятие, для того чтобы проклясть их еще раз, после проклятия их индивидуально во время их смерти, в первый раз, и во время их индивидуального суда. Потому что человек, - и ты знаешь это, потому что ты слышал, как Я говорил это сотни и тысячи раз, - потому что человек может спастись, пока он жив, до самого его последнего дыхания. Одного мгновения, одной тысячной минуты достаточно для души, чтобы сказать все Богу, чтобы попросить прощения и получить отпущение грехов … Каждая из них, Я говорю, каждая из этих проклятых душ могла бы сказать Мне: “Почему Ты не привязал нас ко Благу, как Ты поступил с Иудой?” И они были бы правы.

14. Потому что каждый человек рождается с теми же самыми естественными и сверхъестественными сущностями – телом и душой. И тогда как тело, будучи произведенным людьми, может быть более или менее крепким и здоровым при рождении, душа, сотворенная Богом, одинаковая для всех, и одарена Богом одинаковыми качествами и дарами. Между душой Иоанна, Я имею в виду Крестителя, и твоей, не было никаких различий, когда они были вселены в ваши тела. И все же Я говорю тебе что, даже если бы Благодать не освятила его заранее, чтобы Глашатай Христа был без пятен, какими должны быть все, сообщающие обо Мне, по крайней мере, в отношении текущих грехов, его душа была бы, стала бы, совершенно отличающейся от твоей. Нет, это твоя душа стала бы совершенно отличающейся от его души. Потому что он сохранял бы свою душу в свежести невинности, нет, он бы все более и более украшал ее праведностью, исполняя волю Бога, желающего, чтобы ты был праведен, развивая безвозмездные дары, принимаемые со все более и более героическим совершенством. Ты же, напротив… Ты разрушил и рассеял твою душу и дары, которые Бог дал ей. Что ты сделал со своей свободной волей? Что сделал со своим разумом? Сохранил ли ты для своего духа свободу, которая принадлежит ему? Использовал ли ты разумно разум своего ума? Нет, не использовал. Ты, не желающий подчиняться Мне, я не говорю Мне-человеку, но даже Мне-Богу, ты подчинился Сатане. Ты использовал разум твоего ума и свободу твоего духа, чтобы постичь Тьму. Добровольно. Перед тобой были Добро и Зло. Ты избрал Зло. Нет, только Добро было перед тобой – Я. Твой вечный Создатель, Который следил за эволюцией твоей души, Который знал о такой эволюции, потому что Вечная Мысль знает обо всем, что происходит с тех пор, как начало существовать Время, поставил перед тобой Добро, только Добро, потому что Он знал, что ты слабее, чем водоросль, растущая в канаве.

15. Ты кричал Мне, что Я ненавижу тебя. Сейчас, так как Я Одно с Отцом и с Любовью, Одно здесь, как Одно на Небесах, – потому что, если во Мне две природы, и Христос, из-за Своей человеческой природы и до тех пор, пока победа не освободит Его от человеческих ограничений, находится в Ефраиме и не может быть где-нибудь еще в тот же самый момент; как Бог, Слово Божие, Я нахожусь как на Небе, так и на Земле, так как Моя Божественность всегда вездесуща и всемогуща – тепер