Суббота в доме Иосифа Аримафейского.

Иоанн, член Синедриона

 

    2 апреля 1946

       Иосиф Аримафейский отдыхает в полутемной комнате, потому что все занавесы опущены для защиты от солнца. Во всем доме стоит мертвая тишина. Иосиф дремлет на низком сидении, покрытом циновками… Входит слуга, идет к хозяину и касается его, чтобы разбудить. Иосиф открывает свои сонные глаза и пытливо смотрит на слугу.

       «Хозяин, пришел твой друг Иоанн…»

«Мой друг Иоанн?! Как он оказался здесь, если Суббота еще не закончилась?!»

Иосиф окончательно проснулся, удивленный визитом члена Синедриона в Субботу. Он приказывает: «Пусть он немедленно войдет».

Слуга выходит, и, ожидая, Иосиф задумчиво ходит взад и вперед по полутемной прохладной комнате…

«Да пребудет с тобою Бог, Иосиф!» - говорит Иосиф, член Синедриона, которого мы уже видели на первом званом обеде, предложенном Иисусу в Аримафее, а также в доме Лазаря во время последней Пасхи…  всегда как человека не враждебного Иисусу, хотя и не ученика.

«И с тобой, Иоанн! Но… так как я знаю, что ты праведен, то я удивляюсь, увидев тебя перед заходом солнца…»

«Это верно. Я нарушил Субботний закон. И я согрешил, зная, что грешу. Итак, мой грех тяжек… И великим должно быть жертвоприношение, которое я должен предложить, чтобы быть прощенным. И очень важной была причина, которая побудила меня совершить этот грех… Яхве, который справедлив, будет снисходителен к Своему провинившемуся слуге, ввиду важности мотива, который побудил меня согрешить…»

«Раньше ты так не говорил. Всевышний, как ты о Нем говоришь, являет только непреклонную суровость. И ты был совершенным, потому что боялся Его как неумолимого и безжалостного Бога…»

«О! Совершенным!... Иосиф я никогда не исповедовал тебе мои тайные грехи… Но это верно. Я считал Бога неумолимым. Подобно многим в Израиле. Нас научили считать Его таким – Богом мщения…»

«И ты продолжаешь верить в это даже после того как пришел Ребе, чтобы Его народ познал истинный Лик Божий, Его истинное Сердце… Лик и Сердце Отца…»

«Это так. Но… я никогда не слушал Его сколько-нибудь длительное время… Но… Ты вспомнишь, что с самого первого раза, когда я увидел Его на званом обеде в твоем доме, я занял позицию… уважения, если не любви по отношению к Ребе».

«Это верно. Но из-за любви, которую я питаю к тебе, я хотел бы, чтобы ты перешел на позицию любви к Нему. Уважения слишком мало…»

«Ты любишь Его, ведь так, Иосиф?»

«Да, люблю. И я говорю тебе это, хотя я знаю, что Первосвященники ненавидят тех, кто любит Ребе. Но ты не способен на донос…»

«Нет. Я не доносчик… И я хотел бы быть подобным тебе. Но добьюсь ли я когда-нибудь успеха?»

«Я буду молиться, чтобы ты смог достичь успеха. Это стало бы твоим вечным спасением, мой дорогой друг…»

Последовало молчание, полное раздумий.

Затем Иосиф спрашивает: «Ты сказал мне, что серьезная причина побудила тебя нарушить Субботу. Какая? Могу я спросить тебя, не будучи слишком нескромным? Я думаю, что ты пришел, чтобы получить помощь от твоего друга… И я должен знать, чтобы помочь тебе…»

Иоанн трет рукой и сдавливает ею свой широкий лоб, который начинает лысеть, как это типично для мужчин в пору полной зрелости, машинально приглаживает свои начинающие седеть волосы, свою квадратную бороду… Затем он поднимает свою голову, пристально смотрит на Иосифа и говорит: «Да. Важная причина. И болезненная. И… великая надежда…»

«Какая?»

«Иосиф, можешь ли ты поверить, что мой дом подобен аду и скоро перестанет быть домом… так как скоро он будет разорен, рассеян, разрушен, сокрушен?»

«Что? Что ты говоришь? Ты бредишь?»

«Нет, не брежу… Моя жена хочет покинуть меня… Ты удивлен?»

«… Да… Я… потому что я всегда знал ее как добродетельную… и потому, что ваша семья казалась образцом… ты сама доброта… она сама добродетель…»

Иоанн садится, обхватив руками голову…

Иосиф продолжает: «Сейчас… это… решение… Я… Хорошо… я не могу поверить, что Анна сделала что-нибудь неправильное… или что ты это сделал… Но что касается ее, то я даже еще меньше верю в это… она полностью посвящена своему дому и детям… Нет!... В ней не может быть греха!...»

«Ты уверен? Действительно уверен?»

«О! Мой бедный друг! У меня нет глаз Бога. Но насколько я могу судить, я так думаю…»

«Ты не думаешь, что Анна… неверна…?»

«Анна?! Но, друг мой! Неужели летнее солнце повредило твой мозг? Неверна с кем? Она никогда не покидает дома, она предпочитает деревню городу. Она работает как лучшая из ее служанок, в ней нет ничего кроме смирения, скромности, трудолюбия, любви к тебе и детям. Легкомысленная женщина не любит ничего такого. Поверь мне. О! Иоанн, на чем ты основываешь свои подозрения? С какого времени?»

«Я всегда подозревал».

«Всегда? Ну, тогда у тебя это болезнь!...»

«Да. И… Иосиф, у меня много недостатков. Но я не хочу сознаваться в них только перед тобой. Позавчера несколько учеников и бедняков прошли мимо моего дома. Они говорили, что Ребе находится на пути к твоему дому. А вчера… вчера был очень бурный день для моего дома… настолько, что Анна приняла решение о котором я тебе сказал… В течение всей ночи, – и какой ночи, - я очень много размышлял… И я пришел к заключению, что только Он, совершенный Ребе…»

«Божественный, Иоанн, божественный!»

«… Как тебе угодно… Что только Он может исцелить меня и восстановить… заново построить мой дом, и возвратить мне… Анну… моих детей…» Мужчина заплакал и, проливая слезы, продолжает:

«Потому что только Он видит и говорит истину… и я верю Ему… Иосиф, друг мой, позволь мне остаться здесь и ждать Его…»

«Учитель здесь. Он уйдет после заката солнца. Я пойду и попрошу Его прийти к тебе», - и Иосиф выходит из комнаты.

Через несколько минут занавес вновь отодвинулся и вошел Иисус… Иоанн встал и почтительно поклонился.

«Мир тебе, Иоанн. Почему ты ищешь Меня?»

«Чтобы Ты помог мне увидеть… и мог спасти меня. Я очень несчастен. Я согрешил против Бога и против моей жены. И, переходя от одного греха к другому, я дошел до нарушения Субботы. Прости мне этот грех, Учитель».

«Закон Субботы! Великий святой закон! Я далек от идеи считать его неважным или устаревшим. Но почему ты ставишь его перед первой заповедью. Что? Ты просишь Меня простить тебя за нарушение закона Субботы и не просишь прощения за недостаток милосердия и мучения невинной души, за то, что ты довел до отчаяния и порога греха душу твоей жены? Тебе следовало бы горевать об этом больше, чем о чем-нибудь еще! О клевете и очернении ее…»

«Господь, я сказал об этом только Иосифу, совсем недавно. Я не упоминал об этом кому-нибудь еще, поверь мне. Я хранил свое горе в такой тайне, что мой хороший друг Иосиф ни о чем не знал и был удивлен, когда я рассказал ему об этом. Он теперь рассказал об этом Тебе, чтобы помочь мне. Иосиф праведный человек и он не будет рассказывать об этом кому-либо».

«Он не упоминал Мне об этом. Он только сказал, что ты хочешь Меня видить».

«О! Как же Ты тогда узнал?»

«Как Я узнал? Как Бог узнают тайны сердец. Должен ли Я рассказать тебе о состоянии твоего сердца?»

Иосиф собирается незаметно уйти. Но Иоанн сам останавливает его, сказав: «О! Останься. Ты мой друг! Ты был шафером на моей свадьбе, ты помог мне встретиться с Ребе!...» - и Иосиф остался.

«Должен ли Я рассказать тебе? Ты хотел встретиться со Мной, чтобы Я помог тебе узнать самого себя? О! Не бойся! Моя рука не жестока. Я могу раскрыть раны, но Я не заставляю их кровоточить, чтобы исцелить их. Я могу понять и могу быть снисходительным. Я знаю, как следует исцелять и лечить, если только желают быть исцеленными. А ты желаешь этого. Так сильно, что искал Меня. Сядь здесь, рядом со Мной, между Иосифом и Мной. Он был твоим шафером на твоей земной свадьбе. Я не желал бы лучшего человека для твоей духовной свадьбы… «О! Я бы сам желал этого!...» Теперь слушай Меня внимательно. И отвечай на все Мои вопросы откровенно. Что ты думаешь о деянии Бога, Который сотворил мужчину и женщину, так чтобы они должны быть едины? Было ли оно хорошим или плохим?»

«Хорошим, Господь. Как все, сотворенное Богом».

«Ты прав. Сейчас скажи Мне, если это деяние было хорошим, то какими должны были быть его последствия?»

«Равным образом хорошими, хотя Сатана пришел, чтобы расстроить их, потому что Адам всегда утешался Евой, а Ева Адамом. И их утешение гораздо глубже чувствовалось, когда одинокие, изгнанные на землю, они поддерживали друг друга. Материальные последствия также были хорошими, то есть, их дети, посредством которых умножилось человечество, и засияло могущество и доброта Божьи».

«Почему? Какие могущество и доброта?»

«Ну… те, которые приводятся в действие ради блага людей. Если мы оглянемся назад… то да… там справедливые наказания, но там многие, более многочисленные добрые деяния… И Завет, заключенный с Авраамом и обновленный с Иаковом является бесконечной добротой… и вплоть до нынешних дней. И повторенные правдивыми устами: пророков… вплоть до Иоанна…»

«И устами Ребе, Иоанн», - перебивает Иосиф.

«Эти уста не являются устами пророка… или устами Учителя… Они… гораздо большее».

Иисус слегка улыбается этому… все еще ограниченному исповеданию веры члена Синедриона, который еще не дошел до той степени, чтобы сказать: «Это божественные уста», хотя он уже так думает.

«Итак, Бог сделал благое дело, соединив мужчину и женщину. С этим мы согласны. Но какими Он желал, чтобы были мужчина и женщина?» - спрашивает Иисус.

«Только одним телом».

«Прекрасно. Теперь, может ли тело ненавидеть само себя?»

«Нет».

«Может ли один член тела ненавидеть другого члена тела?»

«Нет».

«Может ли один член тела отделиться от остальных?»

«Нет. Только гангрена, проказа или несчастный случай могут отнять член от остального тела».

«Очень хорошо. Следовательно, только нечто прискорбное или злое может разделить то, что по воле Божьей является всецело и только одним?»

«Это так, Учитель».

«Хорошо, тогда, хотя ты убежден во всем этом, почему ты не любишь свое тело и так сильно ненавидишь его, что позволил гангрене разрастись между одним и другим членом, причем слабейшим членом, униженным и оскорбленным, который отделится и оставит тебя в полном одиночестве?»

Иоанн опускает голову, умолкает, теребя бахрому на своей одежде.

«Я скажу тебе почему. Потому что Сатана, обычный нарушитель мира и спокойствия, пришел и встал между тобой и твоей женой. Нет: он вошел в тебя, вместе с необузданной любовью к твоей жене. А когда любовь необузданна, она становится ненавистью, Иоанн. Сатана действует в тебе, через твою мужскую чувственность, чтобы побудить тебя совершить грех. Потому что именно здесь начался твой грех. С одной необузданности, которая принесла с собой новые и гораздо более тяжелые беспорядки. В твоей жене ты видел не только хорошего спутника и мать твоих детей, но также объект наслаждения. И это сделало твои глаза подобными глазам быка, который видит все в превратном свете. Ты видел вещи так, как ты видишь их. То есть, как ты видел свою жену. Объектом наслаждения для тебя. Ты считал ее такой и для других людей, откуда и происходит твоя лихорадочная ревность, твой иррациональный страх, твоя греховная самоуверенность, которая превратила ее в запуганную, лишенную свободы, измученную, оклеветанную женщину. Какое имеет значение, если ты не бил ее, если ты не поносил ее публично? Твои подозрения были палкой, твои сомнения – клеветой! Ты порочил ее, думая, что она могла бы дойти до того, чтобы стать неверной тебе. Какое имеет значение, что ты обращался с ней согласно требованиям своего общественного положения? В уединении вашего дома она была для тебя хуже рабыни, из-за твоей звероподобной похоти, которая преодолевала ее стойкость, из-за которой она страдала молча и покорно, надеясь убедить тебя, успокоить тебя, изменить тебя к лучшему, и которая только раздражала тебя все больше и больше, до такой степени, что превратила ваш дом в ад, в котором ревели демоны похоти и ревности. Ревность! Что мог ты придумать более оскорбительного для жены, чем ревность? И что может с большей ясностью свидетельствовать о состоянии сердца, чем ревность? Ты можешь быть уверен, что там, где она, - глупая, иррациональная, безосновательная, оскорбительная, упрямая и своевольная, - свила себе гнездо, там не может быть любви к ближнему и Господу. Но там только эгоизм. Тебе следовало бы печалиться обо всем этом, а не о нарушении Субботнего уединения! И для того, чтобы быть прощенным, ты должен восстановить все то, что разрушил…»

«Но Анна хочет уйти прямо сейчас… Приди и убеди ее… Ты единственный, кто может определить, действительно ли она невинна, после того как услышишь, что она говорит и…»

«Иоанн!! Ты желаешь исцелиться и все же не желаешь поверить в то, что Я говорю?»

«Ты прав, мой Господь. Измени мое сердце. Это верно. У меня нет хорошо обоснованных причин для подозрений. Но я так сильно люблю ее… похотливо и распутно, это верно. Ты увидел истинное положение вещей… Все что туманно и смутно для меня…»

«Приди к Свету. Выйди из пылающего смятения чувственности, которая так свирепа. Это дорого обойдется тебе на первых порах… Но гораздо большего тебе будет стоить потеря хорошей жены и обретение мук ада, искупление твоих грехов недостатка любви, клеветы и прелюбодеяния, а также ее грехов, потому что Я напоминаю тебе, что тот, кто побуждает женщину к разводу, вступает сам и побуждает ее вступить на путь прелюбодеяния. Если ты сможешь противостоять своему демону в течение одного месяца, хотя бы одного месяца, то Я обещаю тебе, что твой ночной кошмар придет к концу. Ты Мне обещаешь это?»

«О! Господь! Господь! Мне хотелось бы… Но это пламя… Погаси его, Ты могуществен!...» - Иоанн упал на колени перед Иисусом и плачет, положив голову на руки.

«Я усмирю его, ограничу. Я буду контролировать и обуздывать этого демона. Но ты много грешил, Иоанн, и должен сам работать над своим возрождением. Те, кто были обращены Мной, приходили ко Мне желая стать новыми, свободными… Они уже работали, только своими собственными силами, над началом своего искупления. Такие как Матфей, Мария Лазарева и многие другие. Ты пришел сюда только для того, чтобы узнать, виновна ли она, и чтобы Я помог тебе не потерять источник из которого пьет твое наслаждение. Я ограничу силу твоего демона на три месяца, не на один. В течение этого времени размышляй и возрастай. Прими решение начать новую жизнь в качестве мужа. Человеческая жизнь даруется душой. Это не чувственная, плотская жизнь, которой ты так долго жил. И, укрепленный молитвой и размышлением, миром, который Я дарую тебе на три месяца, научись бороться и завоюй вечную Жизнь и возврати любовь и мир твоей жены и твоего дома. Иди».

«Но что я скажу Анне? Я могу найти ее готовой уйти… Какие слова должен я сказать после столь многих лет… оскорблений, чтобы убедить ее, что я люблю ее и не хочу потерять ее? Пожалуйста, приди со мной…»

«Я не могу. Но это так просто… Быть смиренным. Позови ее и наедине признайся в своих мучениях. Скажи ей, что ты пришел ко Мне, потому что хотел получить прощение Бога. И скажи ей, чтобы она простила тебя, потому что Божье прощение будет тебе дано, только если она попросит его для тебя, и она первой даст его тебе … О! Несчастный человек! Как много доброго, как много мира ты расточил своей похотью! Как много зла принесла необузданность чувств и беспорядочные эмоции! Встань и уйди с миром в уме. Разве ты не понял, что твоя жена, хорошая и верная тебе, страдает больше чем ты от мысли, что ей нужно покинуть тебя, и ждет от тебя только одного слова, чтобы она могла сказать тебе: “Тебе прощается все”? Ты можешь теперь идти, так как солнце уже село. Так что ты не совершаешь никакого греха возвращаясь в свой дом… И Спаситель отпускает тебе грех, который ты совершил придя к Нему. Иди с миром. И больше не греши».

«О! Учитель! Учитель!... Я не достоин таких слов!... Учитель… Я… хочу любить Тебя отныне…»

«Да, конечно. Иди и не медли. И помни этот час, когда Я буду оклеветанной Невинностью».

«Что Ты имеешь в виду?»

«Ничего. Иди. До свидания», - и Иисус удаляется, покинув двух членов Синедриона, тронутых и взволнованных, считающих Его поистине таким святым и мудрым, каким может быть только Бог.

 

 

Разговоры Апостолов

 

    5 апреля 1946

       «Я умираю от желания подняться в горы!» - восклицает Петр, пыхтя и отдуваясь и утирая пот, стекающий по щекам и шее.

       «Что? Ты ненавидел горы, а теперь хочешь подняться в горы?» - насмешливо спрашивает Иуда Искариот, который сейчас, увидев, что его страх быть разоблаченным кончился ничем, вновь обрел свой повелительный и наглый тон.

       «Да, сейчас я действительно желаю их. В это время года они становятся подходящим местом. Не такое же, как мое море… Оно, ах! Но… я не понимаю, почему поля становятся жарче после уборки урожая. Солнце то же самое, и все же…»

       «Вопрос не в том, что они жарче. Дело в том, что они мрачнее, и человек чувствует себя более подавленным, глядя на них, чем когда они полны пшеницей», - разумно отвечает Матфей.

«Нет. Симон прав. Они невыносимо жарки после того как сжаты.  Я никогда не чувствовал себя таким истощенным», - говорит Иаков Зеведеев.

«Никогда? А что ты скажешь о жаре, от которой мы страдали, когда шли к Нике?» - возражает Иуда Искариот.

«Она не была такой сильной, как эта», - отвечает Андрей.

«Не удивительно! Прошло уже сорок дней как наступило лето и, следовательно, солнце стало обжигающе горячим», - настаивает Иуда.

«Это факт, что жнивье отражает больше тепла, чем поля, на которых колосится пшеница, и причина этого ясна. Солнечные лучи, которые раньше достигали верхней части колосьев, сейчас палят до самого низа, до голой выжженной земли, а она отражает свое тепло вверх, в противоположном солнечным лучам направлении, и человек, таким образом, оказывается между двумя огнями», - наставительно говорит Варфоломей.

Искариот иронически смеется и отвешивает низкий поклон своему спутнику со словами: «Ребе Нафанаил, я приветствую Вас и благодарю за Ваше ученое наставление». Он предельно оскорбителен и агрессивен.

Варфоломей смотрит на него… но молчит. Филипп, напротив, защищает его: «Нет нужды быть ироничным! То, что он сказал, верно! Ты, несомненно, не собираешься отрицать истину, которую миллионы людей со здравым смыслом считают верной, логичной и проверяемой».

«Конечно! Конечно! Я знаю, что вы все ученые, знатоки, разумные, добрые, совершенные люди… Вы – все! Все! Один только я черная овца в белом стаде!... Только я незаконнорожденный агнец, тот позор, который раскрыт и поднят на рога овна… Только я грешник, несовершенный, причина всякого зла среди нас, в Израиле, в мире… возможно, также и среди звезд. Я не могу больше здесь оставаться! Не столько потому, что я вижу, что я последний, но потому, что вижу, что ничтожествами, подобными этим двум глупцам, которые говорят с Учителем, восторгаются, как если бы они были двумя святыми оракулами, я устал от…»

«Послушай, мальчик…» - Петр начинает говорить с лицом, покрасневшим не столько от жары, сколько от его усилий контролировать себя.

Но Иуда Фаддей прерывает его: «Ты судишь о других людях по своим меркам? Попытайся сам стать “ничтожеством”, как мой брат Иаков и Иоанн Зеведеев, и больше не будет несовершенств среди апостолов».

«Посмотрите теперь, прав ли я! Я – несовершенство! Ах! Это слишком много! Но это…»

«Да, я думаю, что это от слишком большого количества вина, которое Иосиф дал нам выпить, и в этой жаре оно расстроило твое пищеварение… просто реакция крови…» - очень мирно говорит Фома, чтобы свести ссору, которая готова вспыхнуть, к шутке.

Но Петр, истощил свое терпение и со стиснутыми зубами и сжатыми кулаками, чтобы овладеть собой, говорит: «Послушай мальчик. Осталось единственное, что только можно тебе посоветовать: покинь нас на некоторое время…»

«Я? Покинуть? По твоему приказу? Только Учитель может отдавать мне приказы, и я буду повиноваться только Ему. Кто ты такой? Бедный…»

«Невежественный, грубый, ни к чему не годный рыбак. Ты прав… Я первый говорю это. И перед вездесущим, всевидящим Яхве я свидетельствую, что предпочел бы быть последним, а не первым, я заявляю, что предпочел бы видеть тебя или кого-нибудь еще на своем месте, но прежде всего тебя, чтобы ты мог освободиться от чудовища зависти, которое делает тебя несправедливым, и я хотел бы повиноваться только тебе, мой мальчик… И, поверь мне, это стоило бы мне гораздо меньше беспокойств, чем говорить с тобой в качестве “первого”. Но Он, Учитель, назначил меня быть “первым” среди вас… И я должен повиноваться Ему прежде всего и больше, чем мне следует повиноваться кому-нибудь еще. И ты должен повиноваться. И со своим здравым смыслом рыбака я говорю тебе, не так как ты меня понял, приняв мои успокоительные слова за вспыльчивые и несдержанные, но отойди на короткое время и побудь один, чтобы помедитировать… Ты шел позади всех нас из Бетхера в долину. Сделай это снова… Учитель во главе… ты сзади… мы, ничтожества, посередине… Все что нужно, чтобы понять и успокоиться – это побыть одному… Послушай меня… Так будет лучше для всех и для тебя прежде всего…» Он берет его за руку и выводит его из группы со словами: «Здесь, постой здесь, пока мы присоединимся к Учителю. Потом… иди медленно, медленно… и ты увидишь, что буря вскоре закончится», - и он покидает его, присоединившись к товарищам, которые уже ушли на несколько метров вперед.

«Тьфу! Я вспотел больше от разговора с ним, чем от ходьбы… Какой темперамент! Сможем ли мы когда-либо сделать из него что-нибудь?»

«Никогда, Симон. Мой Брат продолжает удерживать его. Но… Он никогда не получит от него чего-нибудь хорошего», - отвечает ему Иуда Фаддей.

«Он для нас настоящее наказание!» - шепчет Андрей и заключает: «Иоанн и я почти боимся его и всегда молчим, опасаясь дальнейшей ссоры.

«Это на самом деле лучшая политика», - говорит Варфоломей.

«Я просто не могу молчать», - признается Фаддей.

«Мне тоже это не очень удается… но я нашел секрет, как стать таким», - говорит Петр.

«Какой? Скажи нам…» - говорят все они.

«Работая подобно волу, впряженному в плуг. Выполняя даже бесполезную работу… Что-нибудь, что послужит очищению моей груди от груза, который заваривается во мне… что-нибудь такое, что не связано с Иудой»

«Ах! Я понял! Вот почему ты произвел такое опустошение среди растений, когда мы спускались в долину! Это потому, да?» - спрашивает Иаков Зеведеев.

«Да, потому… Но сегодня… здесь… Я не мог бы ничего сломать, не нанеся вреда. Здесь только фруктовые деревья и было бы грехом портить их… Я сделал втрое более трудное… сломал самого себя… так, чтобы я мог бы больше не быть старым Симоном из Капернаума… И мои кости болели…»

Варфоломей и Зелот сделали одно и то же и произнесли одни и те же слова: Они обняли Петра, восклицая: «И ты еще удивлялся тому, что Он назначил тебя первым среди нас? Ты учитель для нас…»

«Я? Из-за этого?... Пустяк!... Я бедный человек… Я прошу вас только любить меня, подавая мне мудрые советы, просто советы и любовь. Любовь и скромность, чтобы я мог стать похожим на вас… И только ради Него, так как Он уже так опечален…»

«Ты прав. Чтобы мы, по крайней мере, не стали бы причиной Его печали!» - восклицает Матфей.

«Я ужасно испугался, когда Иоанна послала за Ним. Вы двое, которые пошли раньше нас, вы действительно ничего не знаете?» - спрашивает Фома.

«Нет, ничего определенного. Но мы думали, что это было связано с тем парнем, который идет за нами… который что-то натворил», - отвечает Петр.

«Тише! Я заподозрил то же самое, когда услышал речь Учителя в Субботу», - признается Иуда Фаддей.

«И я тоже», - отвечает Иаков Зеведеев.

«О!... Я никогда не думал об этом… даже когда увидел Иуду таким мрачным, таким грубым в тот вечер, должен вам сказать», - говорит Фома.

«Хорошо. Давайте забудем об этом. И давайте попытаемся… поправить его своей любовью и жертвоприношениями. Как Марциан научил нас…» - говорит Петр.

«Что делает Марциан?» - спрашивает Андрей улыбаясь.

«Кто знает!?... Скоро мы будем с ним. Я умираю от желания увидеть его… Эта разлука действительно дорого мне стоит».

«Я удивляюсь, почему Учитель желает этого. Сейчас… Марциан уже мог бы быть с нами. Он уже не маленький слабый мальчик», - замечает Иаков Зеведеев.

«И потом… Если он прошел такой долгий путь в прошлом году, когда он был таким слабым, он бы мог пройти гораздо больше сейчас», - говорит Филипп.

«Я думаю, что это для того, чтобы он не увидел определенных позорных вещей…» - говорит Матфей.

«Или общаться с определенными людьми…» - ворчит Фаддей, который просто не может примириться с Искариотом.

«Возможно, что вы оба правы», - говорит Петр.

«Конечно, нет! Он, должно быть, делает это, чтобы позволить мальчику окрепнуть. Вы увидите, что в следующем году мальчик будет с нами», - утверждает Фома.

«Следующий год! Будет ли еще Учитель с нами в следующем году?» - задумчиво спрашивает Варфоломей. «Его речи кажутся мне… такими иносказательными…»

«Не говори этого», - умоляют остальные.

«Мне самому не нравится так говорить. Но умолчание не поможет устранению того, чему предопределено случиться».

«Ну… Это еще одна причина, почему мы должны больше молиться в течение следующих месяцев… Чтобы не огорчать Его нашей неготовностью. Я имею в виду сейчас, когда мы будем отдыхать в Галилее, Он будет учить нас, двенадцать в особенности, насколько это возможно… Во всяком случае мы скоро будем там…»

«Да. И я ждал этого. Я стар и эти марши в такую жару причиняют мне много личных неприятностей», - признается Варфоломей.

«И мне. Я был порочным человеком и если вы сосчитаете мои годы, то я старше, чем вы думаете. Невоздержанность… эх! Я теперь чувствую все ее последствия сейчас в своих костях… И мы, дети Леви, страдаем от таких неприятностей по своей природе…»

«А что сказать обо мне? Я был болен на протяжении многих лет… и эта жизнь в пещерах, со скудной жалкой пищей. Чувствуются последствия таких ситуаций!...» - говорит Зелот.

«Но ты всегда говорил, что с тех пор, как ты был исцелен ты чувствуешь себя сильным?» - спрашивает Иуда, который присоединился к ним и идет за Зелотом. «Может быть воздействие чуда приходит к концу?»

На обезображенном, но выразительном лице Зелота появилась типичная гримаса, и кажется, что оно говорит: «Он здесь! Господи, даруй мне терпение!» Но он отвечает в высшей степени любезно: «Нет. Эффект чуда не прошел. И ты можешь видеть это. Я не заболел вновь. Я силен и здоров. Но годы остались годами и усталость – усталостью. И эта жара, из-за которой мы становимся влажными от пота, как если бы мы провалились в канаву, и ночи, которые, я бы сказал, ледяные в сравнении с дневной жарой и охлаждают пот на наших телах, тогда как роса добавляет еще больше сырости на наши одежды, уже влажные от пота, все это, конечно, не приносит мне пользы. И я очень хочу отдохнуть, чтобы я мог позаботиться о себе. По утрам, особенно когда мы спим под открытым небом, я весь окоченеваю. Если я стану инвалидом, то какая от меня будет польза?»

«Ты сможешь страдать. Иисус говорит, что страдания так же хороши, как работа и молитва», - отвечает ему Андрей.

«С этим все в порядке. Но я предпочитаю служить Ему как апостол и…»

«И ты тоже устал. Признай это. Ты устал продолжать жить этой жизнью без какой-либо перспективы на приятные часы, напротив, с перспективой преследований и… поражения. Ты начинаешь думать, что бегаешь, рискуя еще раз стать изгоем», - говорит Иуда Искариот.

«Я ни о чем не думаю. Я говорю, что чувствую себя на грани болезни».

«О! Так Он сразу тебя исцелит!...» - и Иуда иронически смеется.

Варфоломей, почувствовав, что назревает очередная склока, и желая избежать ее, обращается к Иисусу. «Учитель! Там нет ничего для нас? Ты всегда впереди нас!...»

«Ты прав, Варфоломей. Но мы сейчас остановимся. Видите тот маленький дом? Мы пойдем туда, потому что солнце слишком сильное, и снова тронемся в путь вечером. Мы должны поспешить с возвращением в Иерусалим, потому что Пятидесятница очень близка.

«О чем вы говорили?» - спрашивает Иуда Фаддей своего брата.

«Только представь себе! Мы начали говорить об Иосифе Аримафейском и закончили воспоминаниями о старой собственности Иоакима в Назарете и о его обычае, - до тех пор, пока он был способен делать это, - брать половину урожая пшеницы себе, отдавая остальное бедным, о чем так хорошо помнят старики в Назарете. Какими воздержанными были эти два праведных человека – Анна и Иоаким! Не удивительно, что им было даровано чудо Дочери, такой Дочери!... С Иисусом мы вспоминали прошлое, когда мы были детьми…» И они продолжают беседу, направляясь к дому через залитые солнечным светом и жаром поля.

………….

Иисус говорит: «Ты вставишь здесь видение о чудесном сборе оставшихся после жатвы колосьев во имя маленькой старушки (на равнине между Эммаусом равнинным и горами в сторону Иерусалима), которое ты получила 27-го сентября 1944 года».