Руководитель ансамбля гусляров Дома флота КБФ

Гусляры

 

Октябрьским хмурым утром БТЩ Т‑210 уходил на Лавенсари. Шел он в составе конвоя – сразу за его тралом стучала дизелями подводная лодка, и это нас очень волновало. Нас – артистов ансамбля гусляров, который незадолго до этого выступал у подводников: всем очень хотелось знать, какая это лодка идет, кто там командир и комиссар – не из числа ли наших друзей.

– А еще флота гусляры! – возмущался приставленный к нам, как мы понимали, «для общего руководства» военном дивизиона БТЩ Карп Михайлович Гавриш, высокий и тощий человек с сердитым сейчас лицом. – Эти же сведения составляют военную тайну. А вы…

Что он далее хотел сказать, не знаю. Но насчет лодки я велела своим ребятам и девочкам молчать. Велела, но мне думалось, что Гавриш мог бы с нами обойтись поделикатнее: уже год – с той поры, когда ансамбль в первый раз выступал в Кронштадте, – продолжалось наше знакомство.

Да, это происходило в октябре 1941 года. Тогда наш и несколько других ансамблей отправили в Кронштадт. Здесь артистов разместили в общежитии при Доме флота «по подразделениям» – то есть по коллективам. Встречали нас «на уровне» – краснофлотские койки в два яруса, занавешенные окна.

– Располагайтесь, – сказал начальник Дома флота. – Первый концерт в девять ноль‑ноль, так что спать!

Утро выдалось туманным, хмурым и довольно холодным. Мы вышли на мокрую улицу, под мокрые деревья, к мокрому памятнику первому исследователю Новой Земли Пахтусову и сбились в кучу, поеживаясь от этой мокроты.

– Ну что за вид? – Перед нами стоял сам начальник Дома флота. – Вы же почти военные люди, к тому же флотские. А ну‑ка, принять бравый вид и – грудь колесом!

– Нам нельзя! – перебила начальника бойкая Нина Окунева, наша танцовщица. – Строй неровный получится.

Девочки засмеялись.

– Белова! О чем говорит этот детский сад перед концертом, о чем думает?

Конечно, это был «детский сад»: взрослых в ансамбле нашем имелось лишь два человека – я и художественный руководитель Иван Цаплин, баянист‑аккомпаниатор и мастер игры на гуслях. Остальные – «до шестнадцати».

– Правильно думают перед концертом – о хорошем настроении, – и дала команду: – На ре‑мень!

Гусли у моих ребят были в матерчатых чехлах, они носили их на ремне, как краснофлотцы винтовку…

Первый концерт на эсминце «Гордый». Корабль только что вернулся из боевого похода. Он стоял невдалеке от притопленного «Марата», кормой к стенке, с уткнувшимися в нависший над гаванью туман зенитками, возле которых находились моряки.

Мы остановились на корме и, прижавшись к леерам, рассматривали орудие – краска на нем обгорела… Наконец, появились начальник Дома флота и с ним какой‑то командир.

– Комиссар эскадренного миноносца «Гордый» Дмитрий Иванович Сахно, – представился он. – Прошу следовать за мной.

Моряки сидели везде – на развернутом поперек корабля торпедном аппарате, на надстройке, у трубы. Стояли на палубе. Были зрители и на «Марате». Рядом стоял еще какой‑то корабль, поменьше «Гордого», на нем тоже «полный зал». Я спросила комиссара Сахно, что это такое. Он понял и, улыбнувшись, ответил:

– БТЩ, базовый тральщик. Моряки, правда, чаще зовут такие корабли «быстроходными тральщиками», и в этом есть резон.

Тогда я пропустила все это – видела, девочки и мальчики немного трусят перед концертом. Да и сама волновалась изрядно: как‑то примут нас моряки? Однако деваться некуда, объявила:

– Русская народная песня «Выйду ль я на реченьку…».

Первый экзамен мы выдержали блестяще. Отметкой за него были горячие аплодисменты зрителей.

…Год пробежал незаметно, и вот ансамбль уже держит путь на Лавенсари. Первый раз по‑настоящему вышел в море на настоящем боевом корабле, на БТЩ, которым командует старший лейтенант Михаил Павлович Ефимов. Мы оставили реквизит во втором кубрике, где нас разместили, и вышли на палубу.

Почти сразу после выхода из гавани моряки поставили трал; мы стояли, прижавшись к кормовой мачте, и наблюдали, как пошел за корму трос, как посыпались буйки… Нелегким оказался этот боевой поход. Едва конвой миновал Шепелевский маяк, появились вражеские артиллерийские катера, открыли огонь.

Уже совсем стемнело. Залив озарялся лишь орудийными вспышками. Стрельба не утихала. Невдалеке от нас разрывались вражеские снаряды.

– Это что за явление? – По палубе в нашу сторону направлялся Гавриш. – Марш вниз, и быстро!

Вразнобой объяснили, что уже бывали под огнем и знаем, что в таких случаях надо делать.

– Да ну‑у? – засмеялся Гавриш. – И что же мы умеем?

– Оказывать первую помощь.

– А тебя как звать, молекула?

Дружный хохот грянул в ответ.

– А так и зовут, Карп Михайлович, – Молекула. А вообще – Вера Кожина, – сообщила я.

– Ну хорошо. – Он позвал оказавшегося неподалеку краснофлотца и приказал отвести трех девочек к доктору: – Скажи, боевыми санитарами. И пусть им обязательно выдадут санитарные сумки. Ну, а мальчики что?

– Они вполне могли бы подносить снаряды, – ответила я.

– Будем иметь это в виду, – сказал Гавриш. – Но пока – в кубрик, и чтобы никто оттуда носа не высовывал!

Пришлось подчиниться. К счастью, ни один вражеский снаряд не попал ни в БТЩ, ни в лодку, которая шла за нами.

На Лавенсари корабль встал на рейде – лег в дрейф, как объяснил старший лейтенант Ефимов. И добавил, что не выпустит меня и моих ребят с корабля до тех пор…

– До каких это «до тех?» – перебила я его.

– А до тех, Алла Александровна, – улыбнулся командир, – пока не покажете нам своего искусства. Уж извините, но Карп Михайлович со мной согласен: мы вам показали, что можем и умеем, теперь ваша очередь. Конечно, если это не так сложно?

Могла ли я сказать ему, морякам «нет», когда увидела своими глазами, что пережили за короткую, но такую длинную ночь и Ефимов и экипаж?

Погода не позволяла давать концерт на палубе, и мы решили, что лучшего места, чем второй кубрик, не найти.

– Но не тесно будет? – все же засомневалась я.

– Насколько я помню, вы как‑то рассказывали о выступлениях в землянке у морских пехотинцев? – лукаво спросил Гавриш.

– Там моряки сидели на нарах, а середина оставалась свободной.

– Пусть это вас не волнует, – заметил Карп Михайлович.

Пока мы беседовали, во втором кубрике все было приготовлено. Прибежал рассыльный, доложил. И вот мы с Гавришем спускаемся по трапу, – мои гусляры сидят в углу со своими инструментами, Иван Цаплин устроился на разножке и перебирает басы баяна… Он глянул в мою сторону, и я поняла, что параллельно со мной «обрабатывали» нашего худрука. И что, пока я решала с Гавришем теоретические проблемы, Иван вместе с военкомом Т‑210 все подготовил практически. Ждать было нечего, я сделала шаг вперед и объявила:

– Русская народная песня «За рекой, за быстрой…»!

В общем, репертуар наш оказался «короток». Тем более что вдруг по корабельной трансляции прозвучала команда на смену боевой вахты, и, к нашему удивлению, кубрик мгновенно опустел, чтобы через несколько минут вновь заполниться. Мы с Иваном поняли, что концерт надо начинать сначала, Цаплин поднялся и объявил:

– «Песня‑душа»! – сел на разножку и растянул меха.

Что оставалось мне? Только выйти на шаг вперед и запеть:

 

Гитлер был укушен за ногу бульдогом.

Во дворце ужасный был переполох!

Гитлер эту ногу почесал немного,

А бульдог взбесился и тотчас издох!

Эх ты, песня‑душа,

Песня‑красавица!

Больно ты, песня, хороша,

А врагам не нравится!

 

Подхватили все – гусляры, танцоры и даже акробаты, сестры Инна и Анна Игнатьевы, «старшее поколение» ансамбля. Я уже пела второй куплет, и, когда дошла до припева, его поддержали и зрители.

Перед концертом я очень волновалась, что им негде будет устроиться. Они же были у себя дома, и каждый нашел место. Правда, тут я боялась за другое: а вдруг койки, подвешенные к потолку, рухнут, так как цепочки, которые их поддерживают, могут не выдержать веса моряков, по двое и по трое сидевших на них. Но обошлось… Сложнее оказалось с другим: опять не хватило репертуара, и снова выручил Иван Цаплин. Он бросил лишь одно слово: «Яблочко» – и заиграл. Сразу же нашлись два моряка, которые выскочили в проход между койками, рундуками и стойками, находящимися в средней части кубрика, – здесь только что отплясывали наши Нина. Окунева и Клава Колоскова. И пошло…

В кубрике было жарко. В кубрике было душно… Нет, мы не ощущали этого, когда краснофлотцы танцевали «Яблочко», – столь велико было его очарование: здесь, в тесном кубрике, его плясали люди, только что вышедшие из боя. Люди, которым бой предстоял, быть может, через минуту, через полминуты…

 

А. ФИЛИППОВ,

старший краснофлотец, радист КМ‑901

На «малой дороге жизни»

 

Навигация 1942 года затянулась. Даже во второй половине декабря не было такого льда, по которому можно бы пуститься на автомашине. От Лисьего Носа до Кронштадта и далее до Ораниенбаума добирались на буксире или тихоходном тральщике. Это было во всех отношениях нелегко и опасно: все насквозь просматривалось врагом и все, что появлялось на фарватере, немедленно обстреливалось его артиллерией. Уклониться же маневром на льду не получалось… Оставались ночи, в это время года самые длинные: темнота наступала около семнадцати, рассвет – после девяти. Но у фашистов имелись прожектора, их лучами они шарили по заливу. Можно было использовать вьюжные ночи, они оставались самыми безопасными: лучи прожекторов не пробивались сквозь снегопад. Однако здесь наступало иное: лед дыбился, вставал торосами. Пройти их представлялось не просто.

В то время я служил на 10‑м ДСК радистом. Катера наши, хотя и числились «сторожевыми», таковыми не являлись: «каэмки», они почти повсеместно использовались как катера‑тральщики. Наши в начале войны тоже имели тральное вооружение. Однако затем его сняли, взамен установили аппаратуру для постановки дымовых завес, и стал наш ДКТЩ 10‑м ДСК…

Незадолго до Нового года катера подняли на стенку, а мы засобирались на «ледовую службу», в ОЗО. Как в прошлую зиму. Но сборы наши окончились ничем: дивизиону поставили другую задачу – прикрыть дорогу от Лисьего Носа до Ораниенбаума дымовыми завесами.

Надо заметить, что за прошедшую кампанию дивизион накопил в этом деле достаточно опыта. Но теперь предстояло решать, как все это делать зимой… Вариантов и предложений была масса: поставить катерную дымаппаратуру на автомашины, аэросани и другие средства передвижения по льду.

Комдив капитан 3‑го ранга Николай Николаевич Амелько выбрал аэросани.

Еще до войны на Московском глиссерном заводе под руководством инженера Андреева были разработаны и пущены в серию транспортно‑десантные аэросани. Они имели довольно объемистый корпус, детали набора которого по‑морскому назывались стрингерами и шпангоутами, были обшиты фанерой. Авиационный мотор М‑11, точно такой же, как на самолете У‑2, и четыре лыжи позволяли аэросаням передвигаться со скоростью до 35 километров в час. Управлялись они легко – автомобильным рулем и двумя педалями. Имели экипаж из трех человек – командира, механика и стрелка‑радиста, у которого на вооружении имелись переносная радиостанция и ручной пулемет Дегтярева в турели. Таких аэросаней дивизион получил шесть. Стало быть, следовало создать шесть экипажей, назначить командира нового подразделения, лучше бы человека сведущего. Таким оказался лейтенант Владимир Довженко. Он прежде служил на аэросанях, имел опыт вождения и хорошо освоил эту технику еще в прошлую зиму, в ОЗО.

С аэросанями пришли и механики‑водители, что несколько упрощало дело. Оставалось подобрать командиров и химиков, которые могли бы управлять машиной и дать дым, а в случае чего встать за пулемет. Командирами стали командиры катеров нашего дивизиона – старший краснофлотец Гурий Успенский, старшины 1‑й статьи Иван Кравченко и Иван Беневоленский, другие ребята…

Новая техника осваивалась трудно. Вдруг выяснилось, что аэросани не хотят трогаться с места при работающем на полных оборотах двигателе. Причину нашли быстро – примерзали лыжи. И выход из положения тоже: надо было, чтобы механик‑водитель «потоптался на месте», то есть еще до запуска мотора приподнял и повращал лыжи. Другая сложность заключалась в необходимости отработать взаимозаменяемость членов экипажа. В этом смысле самой сложной являлась должность механика‑водителя, а в ней – вождение аэросаней… Но самая большая трудность состояла в том, что было неясно, как устанавливать на сани дымаппаратуру. Взять с катеров штатную – каждая установка весом за полтонны, а надо ставить две. Это тяжело для саней: груз в корме, а там еще и мотор.

Комдив Амелько на партийном собрании говорил о том, что дело это для нас новое, что аэросани – особые боевые машины, и в таком виде, в каком они прибыли, нас не устраивают. И надо своими силами доработать машины, придумать новую дымаппаратуру и поставить со на сани…

На следующее утро определилась группа: старшина 1‑й статьи Иван Кравченко, старший краснофлотец Гурий Успенский, главный старшина Юрий Пузырев, инженер‑лейтенант Николай Трифонов. Выражаясь языком сегодняшнего дня, было организовано мини‑конструкторское бюро, которое под руководством «главного конструктора» комдива Амелько принялось за разработку новой системы.

Не скажу, что все шло хорошо и быстро, хотя трудились наши товарищи с раннего утра и до ночи, отдыхали урывками. Каких только вариантов не было! Пробовали ставить штатные дымшашки в штатные же шашкодержатели, какие имелись на катерах. Выяснилось, не годится: опасность остаться без рук подстерегала человека, который должен был запустить на ходу очередную шашку в работу. Комдив же высказал еще одно сомнение:

– Неясно, как будет с дымом: его может сорвать потоком воздуха от винта.

В общем, отпал и этот вариант.

– Надо делать штатную аппаратуру с использованием морских дымшашек, – заметил Николай Николаевич. – Давайте еще думать.

Как‑то комдив зашел в комнату, выделенную нашему КБ. Там он застал Успенского.

– Не спал? – спросил Амелько.

Гурий покачал головой.

– Кажется, нашел, товарищ капитан третьего ранга. – И он развернул большой лист ватмана. – Смотрите: четыре морские дымшашки ставим в трубу‑контейнер через отверстия, что сверху. К запальному курку – привод, который уходит в сани. Привод закрепили, крышки на отверстиях закрыли. Надо запустить шашку – химик ручку привода дернул – готово!

Амелько внимательно слушал, рассматривал чертеж.

– Контейнеры крепятся к саням на пилонах, как я понял?

– Так точно. И еще: контейнеры при таком расположении будут вроде аэродинамических труб. Тяга же, создаваемая винтом, обеспечит плотную завесу.

– И менять шашки просто! – одобрил Амелько. – Ну какой же ты, Гурий, умница! Одно слово – молодец! А теперь – отдых.

Через несколько дней первые аэросани были готовы. Правда, кое‑что пришлось доработать: укрепить кузов и обшить его асбестом против контейнеров, ибо дымшашки в работе раскалялись почти докрасна и контейнеры сильно нагревались.

И вот ходовые испытания. Аэросани перегнаны в район Комсомольских ворот, что за Северным крепостным валом. Здесь один из выездов на ледовую трассу… На востоке брезжил рассвет, а чистое февральское небо предвещало солнечный день.

Проверены механизмы, прогрет мотор. Все готово к работе. Командир лейтенант Довженко уже на своем месте, протирает меховой рукавицей пней со стекла. Мы с механиком‑водителем Алексеем Федоровым в последний раз осматриваем дымаппаратуру.

Леша тихо посмеивается:

– Ну что, радист, руку не сорвал? Это тебе не на ключе постукивать!

– Пока нет, – в тон отвечаю я. – И потом, подумаешь, восемь шашек по двадцать килограммов! И не сразу, а по одной.

– Только этим и спасаешься, – смеется Леша, потирая замерзшие от холодного металла руки.

– По местам! – слышим мы команду лейтенанта.

Над трассой встали первые всплески разрывов.

Сейчас пойдем. И хотя мы сами делали эту аппаратуру, сами ее испытывали, волнуемся изрядно: как‑то все получится? Хлопнув пару раз, начал работать мотор. Пошли! Через несколько минут машина должна выскочить на «малую дорогу жизни».

– Дым! – приказал Довженко.

– Есть дым! – ответил я и резко дернул ручки привода с обоих бортов. И тут же бросился к турели, посмотреть. Легкий дымок взвился за контейнерами. Довженко приказал увеличить ход. Аэросани вихрем мчались по трассе, теперь за ними вставала высокая плотная стена дымзавесы. Теряя цель, противник рассвирепел: тяжелые снаряды стали ложиться по нашему курсу, справа и слева от саней. Лейтенант то и дело менял направление и скорость… Машину кидало на неровностях льда, на трещинах. До Лисьего Носа хватило четырех шашек. Вторая половина ушла на обратный путь.

 

 

ВРЕМЯ НАДЕЖД

 

С норда над заливом нависала россыпь островов. На большинстве – батареи и аэродромы. Как от гвоздя в ботинке, достается нам от тяжелой батареи на острове Соммерс. А там еще Гогланд, Родшер и два Тютерса, Большой и Малый…

Но в их гущу вонзилась стрела из трех наших: Лавенсари, Сескара и Пеннисари, протянулась цепочкой далеко на вест. И если Соммерс для нас гвоздь в ботинке, то Лавенсари для них – клинок, вошедший в сердце немецкой обороны. А в тылу у нас остров Котлин и на нем Кронштадт – всему основа!

 

«…В Финском заливе 13 катеров противника напали на два наших дозорных катера. Советские моряки вступили в бой с численно превосходящими силами врага, потопили два и повредили один катер противника. Остальные вражеские катера поспешно отошли под прикрытие финских береговых батарей. Наши катера вернулись на свою базу» (от Советского информбюро. Вечернее сообщение 25 мая 1943 года).

 

Противолодочная сеть. Она стоит стеной в сумраке глубин. Якоря и кошки прижимают ее нижнюю шкаторину к грунту. Становые буи и стеклянные шары на верхней шкаторине поддерживают всю сеть в вертикальном, относительно грунта, положении. Тонкие стальные тросы, сплетенные в крупные, 3,5 на 3,5 метра, квадраты, составляют ее основу.

Подводная лодка идет бесшумно. Электромоторы вращают винты. Горизонтальные рули в носовой и кормовой оконечностях корпуса держат ее на строго определенной глубине. Закрыты герметичными дульными пробками пушки. Закрыты герметичными крышками репитеры гирокомпасов. Перископы опущены в шахты, которые лишь немного возвышаются над рубкой. Курс выверен и точен. И только одного не знает командир, что на его пути противолодочная сеть. Подводный корабль входит в ее полотнища, тросы обтягивают лодку. Цепляются за рубку, за верхушки шахт перископов, за рули. Каждый трос закреплен к шкаторинам стальным «загибом», разгибающимся при определенном усилии. Это усилие достигает не всех «загибов», и тросы эти тянут шкаторины, тянут другие тросы, соединяющие верхнюю и нижнюю шкаторину; в середину этих тросов «вставлены» подрывные патроны, прикрепленные разрезными скобами. Патронов четыре. Когда натяжение тросов достигнет поминала, сработают запалы и от них – подрывные патроны. Взрыв!

Взрыв у самого корпуса идущей в глубине вод лодки.

 

Р. РОМАНОВА,

старшина 1‑й статьи, корректор газеты ОВРа «Балтиец»

«Переживи внезапный холод…»

 

Конец 1942 года. Холодно. Обстрелы. Бомбежки. Ледяной ноябрьский ветер выдувает из наших казарм, плохо отапливаемых, с заколоченными досками и старыми матрацами окнами, последнее тепло. Холодно в типографии, холодно в кубрике. Слабо и с перебоями стучит движок дизель‑генератора, но от этого все же как‑то легче: жизнь не замерзла и не замерла.

После скудного ужина выйдя из проходной казарм ОВРа, я шагнула в темноту улицы Октябрьской. Свистел, кружил, продувая насквозь, добираясь до косточек, ветер. Мокрые хлопья снега били в лицо, слепили глаза. Полы шинели прилипали к коленкам, чулки намокли, и холодная влага стекала по ним в сапоги, ноги леденели. Согнувшись для устойчивости, сунув руки в рукава шинели, я направилась к Итальянскому пруду, где стояли вернувшиеся с моря «малые охотники» капитана 3‑го ранга Капралова. На плече у меня висела сумка противогаза – обязательная принадлежность той поры. Но вместо противогаза она была наполнена последним номером нашей многотиражки: я должна была раздать газеты на кораблях. В сумке лежал также блокнот, – по заданию редактора предстояло записать самые яркие моменты из последнего похода катерников, из последних боев. Записать рассказы о самых смелых, решительных, дерзких и умных действиях краснофлотцев, старшин и командиров, фамилии и имена, звания отличившихся и краткие их характеристики.

Короче говоря, надо было собрать материал для статьи, и это являлось главным в задании, полученном от редактора. Катера МО, несмотря на мглу, застилавшую Итальянский пруд, я нашла сразу. Осторожно двигаясь в темноте по самой кромке набережной, дошла до крайнего «охотника».

– Эй, на катере! – крикнула я вниз.

– Есть на катере! – ответил вахтенный.

– Из редакции газеты «Балтиец»!

– Сейчас доложу, – прозвучало в ответ.

Прошло минуты полторы, и снизу раздалось:

– Прошу на катер!

Ступила ногой на трап – узкую, длинную, скользкую доску, которая к тому же спружинила. Трап прогнулся, и от страха у меня перехватило дыхание, внутри все сжалось.

Но в этот момент чья‑то сильная рука схватила меня за плечо и, приподняв в воздухе, поставила на палубу. В себя я пришла лишь в командирской каюте, крошечной, но уютной. Подняв голову, виновато смотрела в глаза своему спасителю, молодому командиру, старшему лейтенанту по званию, сильному и стройному парню. Сперва лицо его было строго, затем в глазах заплясали смешинки, и, мягко улыбаясь, он поинтересовался:

– Что за явление Христа народу и почему в темноте у вас светились глаза?

– Наверное, от страха, – серьезно ответила я, продолжая выбивать дрожь зубами.

– На воде не стоит так пугаться, – тихо ответил он и четко произнес: – Командир «двести седьмого» старший лейтенант Каплунов! – Помолчал, уточнил: – Николай, – и вышел.

Я сидела на разножке в тепле каюты и благодарила судьбу за то, что не пришлось принять морской купели.

Дверь каюты приоткрылась. Вошел моряк с подносом в руках. На подносе стоял стакан темно‑вишневого чая и лежали галеты. Поставив угощение на столик, он вытянулся, лихо козырнул и, растягивая букву «р», представился:

– Р‑р‑разрешите, Николай Двор‑р‑рянкин, ар‑р‑ртил‑лерист! Пр‑рошу стакан чая! Удивительно помогает в подобных случаях! – Так же лихо козырнул и, светло улыбнувшись, спросил: – Р‑р‑разрешите идти?

Было легко и радостно. Хрустя галетой, я пила чай. И вдруг в каюту вошел Каплунов. Конечно, смутилась, растерялась.

– Сидите, – заметив мою растерянность, сказал Николай.

Покончив с чаем, стала объяснять Каплунову о цели визита на катер. Он серьезно выслушал, посмотрел мне в глаза и сказал:

– Личный состав и я заняты. Когда позволит время, я сам зайду в редакцию.

Мне не оставалось ничего иного, как достать из сумки номера «Балтийца», положить на стол и испросить разрешения убыть.

– Проводите сотрудника редакции, – приказал Николай, едва мы выбрались на палубу.

Почувствовав твердь набережной, я наспех попрощалась и, сгорая от стыда и злости, пошла в редакцию. Вытирая слезы и размазывая по лицу сырой снег, ругала себя: дура, не смогла материал собрать, зайти на катер по‑людски не смогла, выйти с него.

Ветер не утихал, бросал снег в лицо. Мне бы прижаться к забору, к домам. А я свернула в Петровский парк, медленно пошла по аллее. От памятника Петру, заколоченного досками, спустилась к Петровской пристани и вгляделась в темноту. На Усть‑Рогатке стояли тральщики, сетевые заградители, другие корабли. Почти на всех мне приходилось бывать: разносила газеты, брала материалы у ребят, вернувшихся из боя.

В типографии меня встретил ответственный секретарь редакции главный старшина Петр Клецко. Улыбнулся, развел руки и сказал:

– Рая, катерники – народ сознательный и накормили тебя до отвала. По этому поводу щеки твои надулись и глаза горят сытостью. Может, нам ты прихватила что от их щедрот? А то, знаешь, от голодухи живот прирос к позвоночнику, да к тому же еще махры нет. Так что сосу пустую трубку и вспоминаю доброе время – от нее дымком припахивает.

Петр Клецко – мужчина здоровый. И уж если нам, девчатам, не досыта, то каково‑то ему на береговом пайке?

– Она у нас стеснительная: будут давать, не возьмет.

– Это так… Кстати, по твою душу приходил редактор, спрашивал, вернулась ли, – сказал печатник Сергей Архипов.

– Я‑то явилась. Да в блокноте ни строчки.

– Не нашла или не пустили? – поинтересовался Клецко.

Я молчала и вздыхала – что можно было сказать?

Присвистнув, Тоня Белоусова, наша наборщица, сказала:

– Сидеть тебе, Раечка, на губе. Это факт!

– Ладно. А корректура есть? – сменила я тему разговора.

– Гранки связаны, но еще не тиснуты. Краска кончилась. Завтра утром получу краску, тисну, – ответил Архипов.

Замолчал движок, и погас свет. Катя Логачева зажгла коптилку, от соляра пошла копоть, и пламя задрожало. Углы типографии погрузились во мрак, и стало тоскливо. А Клецко все продолжал спрашивать, где я была. Пришлось отвечать:

– Сначала на «малом охотнике». Но там все заняты авралом. – Мне стало стыдно рассказывать о том, что со мною приключилось. – А потом я пошла в парк.

– Чего тебя туда понесло? Тревоги не было, чтобы в щель лезть! – удивилась Тоня Белоусова.

Дневальный просвистел отбой. Мы ушли в девчачий кубрик. Лежа в промерзшей койке, я никак не могла заснуть и слушала, как внизу, в радиоузле, радист транслировал самому себе концерт Лидии Руслановой…

 

Утром следующего дня в редакцию пришел Каплунов. Узнав, что я в библиотеке – помогать библиотекарю было моей комсомольской нагрузкой, – Николай поднялся наверх. Поздоровались. Николай извинился за то, что накануне отказал в моей просьбе, а потом сказал:

– Я в вашем распоряжении. Хотите – стану отвечать на вопросы, хотите – сам напишу о МО‑207. Есть еще один вариант: мои ребята придут в редакцию. Они мастера своего дела. Как прикажете, так и будет, – улыбнулся он.

– Как считаете нужным, так и поступайте, – ответила я.

А потом спросила, не пишет ли он стихов. Или кто из команды.

– В училище писал. Но с первого дня войны – ни строчки: исчезла рифма, ушла муза, – засмеялся Николай и, в свою очередь, спросил: – Что же вы предложите мне из книг?

– Пожалуйста. – Я подвела его к картотеке и стала называть авторов: библиотека ОВРа имела уникальные книги.

Каплунов выбирал долго и остановился на томике Дидро.

– Еще что‑нибудь? – спросила я. – Обычно моряки с кораблей берут по нескольку книг.

Но тут Николай подошел ко мне вплотную и вдруг, нагнувшись, прошептал в ухо:

– Со вчерашнего дня я начал читать книгу, которая называется «Раиса».

– Что‑то я такой не знаю. Кто автор?

– Автора не ведаю. А книга эта – вы, Раиса. Пока я прочитал только заглавие. Вас, случайно, не интересует другая книга – она называется «Николай Каплунов»?

– Война, Николай. И я боюсь читать такие книги, – ответила, а на душе стало радостно и тревожно.

– Война – событие проходящее. В жизни я альтруист, человек, привыкший бескорыстно заботиться о благе других, и душа моя примет любой отклик. Как позволит время, я стану заходить. Не возражаете?

Я промолчала.

Он ушел, а мы остались – я и библиотекарь Оня Шилова.

– Раечка, какой он добрый, умный! – говорила Оня. – Я все слышала!

 

На другое утро пришел краснофлотец. Он сказал, что его послал командир МО‑207, и принес две заметки – командира и свою. А фамилия его – Бычков, зовут – Вася. Через несколько дней Каплунов сам зашел в редакцию и предложил напечатать «Советы специалистов при непредвиденных обстоятельствах» – сигнальщиков, рулевых, комендоров, мотористов.

– В них можно отразить, в порядке обмена опытом, многое: находчивость, творческую мысль в бою…

Надо ли говорить, что предложения командира МО‑207 тут же были приняты. Более того, редактор предложил, теперь уже мне, проводить нашего гостя до проходной. Я шла гордая и счастливая: внутренним распорядком было установлено, что «ходить парами» по территории части запрещено, но сейчас я выполняла приказ редактора, моего начальника, и кто мог бы упрекнуть в таком случае девушку‑краснофлотца в том, что она идет рядом со старшим лейтенантом, который ей больше чем нравится…

 

Каждый раз, когда Каплунов бывал на базе ОВРа, он заходил ко мне в библиотеку. Прибегали за книгами и его ребята: помощник Каплунова младший лейтенант Иван Лобановский, механик катера мичман Николай Коробейников, краснофлотцы и старшины – Коля Дворянкин, Леша Ивченко, Саша Фролов, Миша Цимбаленко, Вася Бычков… Ребята были вежливые и толковые. И много читали…

31 декабря 1942 года Николай забежал на базу ОВРа после ужина. И всего на пять минут…

 

Кампания 1943 года началась рано и проходила в частых и горячих боях с фашистскими кораблями. В базе Николай бывал мало, встречались мы редко. Он рассказывал, что противник в море теперь ходит не поодиночке, а группами по пять и более катеров. Конечно, от таких рассказов покоя мне не было: как же могла не волноваться за человека, которого полюбила и который, это я чувствовала, любил меня?.. В моем столе лежала фотография Коли – еще курсанта Высшего военно‑морского училища имени М. В. Фрунзе. А Каплунов возвращался из очередного похода и забегал в библиотеку. От него, можно сказать, как бы излучалась жизнерадостность, которая согревала и радовала не только меня, но и Оню, и всех, кто его видел.

– Как обстановка? – робко спрашивала я.

– Вышли, увидели, победили и возвратились, – смеялся он. – А знаешь, что еще в довоенные годы докладывал на Военном совете флота один командир?

– Откуда же? Я тогда знала только свой институт и лес, потому что и институт был лесной промышленности…

– «Я, – докладывал этот командир, – снялся со швартовов. Я вышел в море. Ну а потом мы сели на мель».

Я смеялась, мне приятно было слушать его морские байки. Мне просто было хорошо с ним.

– Сложные дозоры? – не унималась я.

– Обыкновенные… А помнишь, в феврале я лежал в госпитале весь перевязанный – одни глаза среди бинтов торчали. И ты пришла, а уходя, поцеловала в глаза.

– Помню.

Мы сидим в библиотеке, в тесной комнатушке Они. За окнами весна, солнце греет через стекла. Такой покой, такой уют…

– Я ведь тебе стихи принес сегодня, их написал Алексей Лебедев.

– Он тебе знакомый?

– В одном училище…

– Почитай, пожалуйста!

Немного помолчав, Николай стал тихо читать:

 

Мы попрощаемся в Кронштадте

У зыбких сходен, а потом

Рванется к рейду серый катер,

Раскалывая рябь винтом.

Вот облаков косою тенью

Луна подернулась слегка,

И затерялась в отдаленье

Твоя простертая рука.

Опять шуметь над морем флагу,

И снова, и суров, и скуп,

Балтийский ветер сушит влагу

С твоих похолодевших губ.

И если пенные объятья

Нас захлестнут в урочный час

И ты в конверте за печатью

Получишь весточку о нас,

Не плачь: мы жили жизнью смелой,

Умели храбро умирать.

Ты на штабной бумаге белой

Об этом сможешь прочитать.

 

– Зачем такие грустные стихи пишет этот Лебедев?

– «Прощание» – так называются эти стихи. Но мы с тобой не прощаемся, Раечка, а только расстаемся – война. Расстаемся до следующего возвращения с моря.

 

23 мая после обеда Николай пришел в библиотеку. Я только глянула на него – и обомлела: был он, как говорится, сам не свой – осунувшийся, похудевший, печальный.

– Что случилось? – в тревоге спросила я.

– Письмо от сестры получил. Пишет, что после освобождения Гжатска узнала о трагедии нашей семьи. Погибли отец, мать, дядя… Оккупанты уничтожили моих родителей и родственников. Я прошу тебя, Раечка, запиши адрес сестры и, если что случится со мной, сообщи ей. И вообще, напиши обо мне. – Он посидел молча. – На катере прошел митинг, все ребята дали слово отомстить врагу.

Я видела, что Николай очень тяжело переживает произошедшее. Как могла, старалась его успокоить.

– Ты права. Мне сегодня в дозор.

Я проводила Николая до проходной и с тяжелым сердцем поднялась в библиотеку.

– Тебе письмо, – сказала Оня. – От него.

Я развернула фронтовой треугольник, столь привычный нам в ту пору. В нем оказались стихи. Те самые, Алексея Лебедева. И еще было про то, что Леша Лебедев, штурман подводной лодки Л‑2, погиб в ноябре сорок первого. Потом я невольно стала перечитывать стихи и вдруг вздрогнула: на листке была строфа, которую Николай мне не прочитал:

 

Переживи внезапный холод,

Полгода замуж не спеши,

А я останусь вечно молод

Там, в тайниках твоей души.

 

Я перечитала эту строфу еще раз. Стихи поэта‑подводника открылись мне как‑то по‑новому, по‑особому пронзительно. Слезы непроизвольно выступили на глазах.

 

М. КАБАКОВ,

капитан 1‑го ранга в запасе, член Союза писателей СССР

Два против тринадцати

 

Вечером 23 мая 1943 года парный дозор – МО‑207 и МО‑303 – покинул Кронштадт. «Триста третьим» командовал лейтенант Валентин Титяков, темноволосый усач, только недавно прибывший на дивизион. Командир дозора старший лейтенант Игорь Чернышев пошел на его катере…

Тем же вечером из Кронштадта в сопровождении эскорта вышел очередной конвой: подводные лодки С‑12 и Щ‑406, а с Лавенсари другой – тральщик, два буксира с баржами. Естественно, каждый из конвоев имел, как это и полагалось, свои силы охранения. Но первым должен был остановить врага, вздумай тот напасть на один из конвоев, дозор…

23.45. Начальник штаба флота сообщил командующему КМОР, что, по данным разведки, противник готовится атаковать конвой, идущий с Лавенсари.

Конечно, теперь каждый из нас волен рассуждать по поводу того, что сообщение это было запоздалым, что «родись» оно ну на полчаса ранее, – и все пошло бы по‑иному.

Но по‑иному не получилось. В 23.46 сигнальщик МО‑303 старший краснофлотец Борис Корольков доложил:

– Пять силуэтов прямо по курсу! – И буквально через несколько минут: – Десять катеров противника прямо по курсу!

И почти тотчас все, кто находился на мостике, поняли: враг тоже увидел наши катера. Его отряд разделился на две группы, с тем чтобы обойти наши «охотники», отрезать их от фарватера и вынудить уйти с линии дозора к зюйду, под огонь береговых батарей.

Командир дозора старший лейтенант Игорь Чернышев понял: несмотря на многократное превосходство противника как в кораблях, так и в огневых средствах, которые эти корабли имеют, есть лишь одно средство – атака! Он отдал приказ командиру МО‑303:

– Атакуем. Сигнал Каплунову!

00.03. «Охотники» с дистанции примерно в три кабельтовых открыли огонь по катерам противника. Враг ответил из 20‑миллиметровых автоматов. Ослепительно красные нити трассеров засверкали в сумраке короткой майской ночи, сполохи выстрелов скудно освещали море и катера, ведущие жаркий бой.

Когда‑то английский флотоводец адмирал Нельсон сказал: «Прорезание строя превращает морское сражение в свалку, но преимущество всегда у того, кто прорезает строй».

Вспомнил ли старший лейтенант Чернышев слова адмирала в круговерти боя? Вряд ли, не до того было. Но позже он расскажет:

– Расчет был такой: с каждого из двенадцати катеров, которые вступили в бой, – двух наших и десяти вражеских – будет видно одиннадцать. В свалке противнику нужно будет разбираться, где свои и где чужие, а для нас все силуэты, за исключением одного, цель для огня! Ну, а насчет высказывания Нельс<