Позиция Ленина в «дискуссии о профсоюзах»

 

Как мы уже отмечали, Ленин видел в «профсоюзной дискуссии» симптом серьезной болезни партии. Он даже считал, что в тяжелейшей ситуации, в которой оказалась страна, партии следовало бы вообще запретить оказавшуюся столь острой полемику вокруг вопроса, который «по объективным условиям не может стоять на первом месте» (Отчет о политической деятельности ЦК РКП(б) 8 марта//ПСС, т. 43, с. 15). Особенно Ленин был недоволен Троцким, который, спровоцировав «дискуссию о профсоюзах», действовал, по его мнению, как безответственный фракционер. Вероятно, более всего Ленин опасался, что явный внутрипартийный кризис только усугубит разрастающийся кризис и распад российского общества; возможно, он чувствовал при этом, что настоящий корень проблемы кроется в чем‑то другом.

Здесь нас интересует, прежде всего, ленинский подход к определению классовой природы Советского государства, намеченный им в ходе рассматриваемой дискуссии. Вот как он ставил вопрос в выступлении перед собранием делегатов‑коммунистов в конце 1920 г.:

«А между тем, совершая эту несерьезность, т. Троцкий тут же делает со своей стороны ошибку. У него выходит, что защита материальных и духовных интересов рабочего класса не есть роль профсоюзов в рабочем государстве. Это ошибка. Тов. Троцкий говорит о „рабочем государстве“. Позвольте, это абстракция. Когда мы в 1917 году писали о рабочем государстве, то это было понятно; но теперь, когда нам говорят: „Зачем защищать, от кого защищать рабочий класс, так как буржуазии нет, так как государство рабочее“, – то тут делают явную ошибку. Не совсем рабочее, в том‑то и штука. Тут и заключается одна из основных ошибок т. Троцкого. Сейчас мы от общих принципов перешли к деловому обсуждению и к декретам, а нас от приступа к практическому и деловому тянут назад. У нас государство на деле не рабочее, а рабоче‑крестьянское – это во‑первых. А из этого очень многое вытекает (Бухарин: Какое? Рабоче‑крестьянское?). И хотя Бухарин сзади кричит: „Какое? Рабоче‑крестьянское?“, – но на это я отвечать ему не стану. А кто желает, пусть припомнит только что закончившийся съезд Советов, в этом уже будет ответ.

Но это мало. Из нашей партийной программы видно – документ, который автору „Азбуки коммунизма“ известен хорошо – из этой уже программы видно, что государство у нас рабочее с бюрократическим извращением. И мы этот печальный, – как бы это сказать? – ярлык, что ли, должны были на него навесить. Вот вам реальность перехода. Что же, при такого рода практически сложившемся государстве профсоюзам нечего защищать, можно обойтись без них для защиты материальных и духовных интересов пролетариата, поголовно организованного? – Это совершено неверное теоретическое рассуждение…. Наше теперешнее государство таково, что поголовно организованный пролетариат защищать себя должен, а мы должны эти рабочие организации использовать для защиты рабочих от своего государства и для защиты рабочими нашего государства» («О профессиональных союзах, о текущем моменте и об ошибках т. Троцкого»//ПСС, т. 42, с. 207–208).

Позже Ленин немного смягчил свои формулировки, признав правоту критики Бухарина:

«Мне надо было сказать: „Рабочее государство есть абстракция. А на деле мы имеем рабочее государство, во‑первых, с той особенностью, что в стране преобладает не рабочее, а крестьянское население; и, во‑вторых, рабочее государство с бюрократическим извращением“. Читатель, который захочет прочесть всю мою речь, увидит, что от этой поправки ни ход моей аргументации, ни мои выводы не изменяются» («Партийный кризис»//ПСС, т. 42, с. 239).

В действительности Ленин проявил политическую мудрость, поставив под вопрос применимость понятия «рабочее государство» к Советской России. Даже в тех странах, где крестьяне не составляют значительного большинства населения, переходное государство должно считаться с нуждами и выражать интересы всех неэксплуататорских слоев общества. Следовательно, такое государство в принципе нельзя считать исключительно пролетарским органом; кроме того, консервативный аспект государственности в сочетании с вышеуказанные обстоятельствами не может не порождать бюрократические тенденции, в отношении которых рабочий класс должен быть особенно бдительным. Все это высветила интуиция Ленина в кривом зеркале «дискуссии о профсоюзах».

Стоит также отметить, что в вопросе о классовой природе переходного государства Ленин сближался с «Рабочей оппозицией». Однако, критикуя Троцкого, Ленин отнюдь не симпатизировал этой группе. Напротив, он видел в «Рабочей оппозиции» самую опасную тенденцию в партии; и события в Кронштадте, и деятельность группы Коллонтай и Шляпникова были в его глазах проявлением одной угрозы – угрозы мелкобуржуазной контрреволюции. Стараниями Ленина на X Съезде партии прошла резолюция о «Синдикалистском и анархистском уклоне в нашей партии», которая открыто осуждала оппозицию:

«Поэтому взгляды „рабочей оппозиции“ и подобных ей элементов не только теоретически неверны, но и практически служат выражением мелкобуржуазных и анархистских шатаний, практически ослабляют выдержанную руководящую линию коммунистической партии, практически помогают классовым врагам пролетарской революции» («Первоначальный проект резолюции 10 съезда РКП о синдикалистском и анархистском уклоне в нашей партии»//ПСС, т. 43, с. 96).

Как уже отмечалось, обвинения в синдикализме не были лишены оснований. Однако аргументация Ленина была глубоко ошибочна: он видел синдикализм «Рабочей оппозиции» не в том, что отделала упор на решающую роль профсоюзов в управлении экономикой, оставляя без внимания политическое значение советов, – а в том, что она якобы ставила под сомнение монополию Компартии на власть. «Ведь тезисы „рабочей оппозиции“ бьют в лицо решению Второго конгресса Коминтерна о роли Коммунистической партии в осуществлении диктатуры пролетариата» («Заключительное слово по отчету ЦК РКП(б) 9 марта»//ПСС, т. 43, с. 42).

Как и Троцкий, Ленин окончательно утвердился в том, что:

«Диктатуру пролетариата через его поголовную организацию осуществить нельзя. Ибо не только у нас, в одной из самых отсталых капиталистических стран, но и во всех других капиталистических странах пролетариат все еще так раздроблен, так принижен, так подкуплен кое‑где (именно империализмом в отдельных странах), что поголовная организация пролетариата диктатуры его осуществить непосредственно не может. Диктатуру может осуществлять только тот авангард, который вобрал в себя революционную энергию класса» («О профессиональных союзах…», там же, с. 204).

В полемике с Троцким Ленин лишь скорректировал его позицию, выдвинув концепцию профсоюзов как «приводных ремней» от партии к классу в целом. Взгляды же «Рабочей оппозиции» Ленин, не утруждая себя аргументацией, просто объявил антимарксистскими – и такая же участь ожидала любого, кто не соглашался с правом партии на осуществление диктатуры. На самом деле «Рабочая оппозиция» никоим образом не покушалась на «историческое» право партии монопольно осуществлять «диктатуру пролетариата». Так, Коллонтай в цитировавшейся выше работе призывала к тому, чтобы ЦК РКП «стал высшим идейным центром классовой политики, органом мысли и контроля над практической политикой советов, духовным воплощением основ нашей программы».

Именно по этой причине «Рабочая оппозиция» приняла участие в подавлении восстания кронштадтских матросов и рабочих, открыто бросивших вызов большевистской власти.

 

Трагедия Кронштадта

 

 

На стороне партии

 

Кронштадтское восстание последовало за волной забастовок в Москве и Петрограде, когда в столице проходил X съезд РКП(б).[26] Забастовки, – на которые государство ответило как репрессиями, так и отдельными уступками, – преследовали, главным образом, экономические цели. Рабочие и матросы Кронштадта, изначально заявившие о солидарности с московскими и петроградскими рабочими, пошли дальше: помимо требования смягчить суровый экономический режим военного коммунизма, они выдвинули и ряд важных политических требований – новые выборы в Советы, свобода печати и агитации для всех пролетарских тенденций, роспуск политотделов в вооруженных силах и других учреждениях, «потому что ни одна партия не может обладать привилегией пропаганды своих идей или получать от государства финансовую помощь для этих целей» (из резолюции, принятой на броненосце «Петропавловск» и на массовом митинге 1 – го марта). Суть этих требований заключалась в замене власти партии‑государства властью Советов. Ленин, а вслед за ним и официальная государственная пропаганда, объявили Кронштадтский «мятеж» результатом белогвардейского заговора – впрочем, с той оговоркой, что реакционеры использовали в своих целях недовольство мелкой буржуазии и даже отдельных слоев рабочего класса, подверженных мелкобуржуазному влиянию. Как бы то ни было, последнее не меняло сути отношения Ленина к Кронштадтским событиям:

«Эта мелкобуржуазная контрреволюция, несомненно, более опасна, чем Деникин, Юденич и Колчак вместе взятые, потому что мы имеем дело со страной, в которой разорение обнаружилось и на крестьянской собственности, а кроме того, мы имеем еще такую вещь, как демобилизация армии, давшая повстанческий элемент» («Отчет о политической деятельности ЦК РКП(б) 8 марта»//ПСС, т. 43, с. 24).

Очень скоро раскрылась несостоятельность официальной версии о белогвардейском заговоре (которым будто бы руководили в Кронштадте бывшие царские генералы), и это не могло не сказаться на психологическом состоянии большевиков после подавления восстания. В биографии Троцкого Исаак Дойчер отмечает:

«Иностранные коммунисты, приехавшие в Москву несколько месяцев спустя, полагая, что Кронштадт был одним из обычных эпизодов гражданской войны, были „поражены и встревожены“, обнаружив, что большевистские вожди говорят о мятежниках без следа злобы и ненависти, которую испытывали к белогвардейцам и интервентам. О восстании они говорили сочувственно и сдержанно, с печальными и загадочными намеками, которые для постороннего свидетельствовали о неспокойной совести партии» («Троцкий: вооруженный пророк. 1879–1921 гг.» М., 2006, с. 518).

Ленин сразу же понял, что после Кронштадта более невозможно использовать жесткие методы военного коммунизма; введением НЭПа власти в каком‑то смысле ответили на призыв кронштадтцев отменить режим реквизиций. С другой стороны, политические требования повстанцев – которые хотели реанимировать советы – были категорически отвергнуты. За этими требованиями Ленин видел происки контрреволюционеров, стремящихся использовать лозунги советов для свержения пролетарской диктатуры: Использование врагами пролетариата всяких уклонений от строго выдержаннной коммунистической линии едва ли не с наибольшей наглядностью показало себя на примере кронштадтского мятежа, когда буржуазная контрреволюция и белогвардейцы во всех странах мира сразу выявили свою готовность принять лозунги даже советского строя, лишь бы свергнуть диктатуру пролетариата в России, когда эсеры и вообще буржуазная контрреволюция использовала в Кронштадте лозунги восстания якобы во имя Советской власти против Советского правительства России. Такие факты доказывают вполне, что белогвардейцы стремятся и умеют перекраситься в коммунистов и даже наиболее левых коммунистов, лишь бы ослабить и свергнуть оплот пролетарской революции в России. («Первоначальный проект резолюции X съезда РКП о единстве партии»//ПСС, т. 43, с. 90).

Даже когда версия о белогвардейском руководстве мятежом фактически была снята, официальная точка зрения оставалась неизменной в главном: в Кронштадте произошло восстание мелкой буржуазии, которое в случае успеха открыло бы дорогу силам явной контрреволюции. Открыло бы в буквальном смысле, так как речь идет о стратегической морской крепости под самым Петроградом, и в переносном: «успех» восстания мог воодушевить крестьян на всероссийскую антибольшевистскую жакерию. В этой ситуации большевикам оставалось одно – быть охранителями пролетарской власти, даже если последняя более не осуществлялась пролетариатом как классом, а отдельные его группы испытывали симпатии к кронштадтцам. Необходимо отметить, что эту точку зрения разделяло не только большевистское руководство: члены «Рабочей оппозиции» в числе первых отправились на штурм Кронштадтской крепости. В связи с этим Виктор Серж писал:

«Съезд мобилизовал своих делегатов – в том числе многих представителей оппозиции – на борьбу с Кронштадтом! Крайне левый бывший кронштадтский матрос Дыбенко и лидер группы „демократического централизма“ писатель и солдат Бубнов отправились на лед сражаться против повстанцев, правоту которых в глубине души признавали» («От революции к тоталитаризму: воспоминания революционера». М., 2001, с. 158–159).

Что касается европейских левых коммунистов, то они оказались в затруднительном положении. На Третьем конгрессе Коминтерна делегат от Коммунистической рабочей партии Германии Гемпель поддержал Коллонтай в том, что российским рабочим следует предоставить больший простор для инициативы и самодеятельности. Но в тоже время, основываясь на принятой в КРПГ теории «российской исключительности», он утверждал:

«В Германии и Западной Европе у нас другая концепция диктатуры пролетарской партии. На наш взгляд, эта диктатура оправдана в России в силу особенностей страны – отсутствие достаточно развитых сил внутри пролетариата означает, что диктатура должна в большей степени осуществляться сверху» (La Gauche Allemande//Invariance, 1973, p. 72–73).

Когда Бухарин обвинил Гортера и КРПГ в целом в том, что те встали на сторону повстанцев, Сакс, другой делегат от КРПГ, решительно возражал (хотя, по‑видимому, они и его товарищи по партии признавали пролетарский характер Кронштадтского восстания):

«Потом пролетариат в Кронштадте поднялся против вас, против Коммунистической партии, потом вы, опасаясь пролетариата, ввели чрезвычайное положение в Петрограде!.. Товарищ Гортер всегда признавал и подчеркивал эту внутреннюю логику событий не только в российской тактике, но и в сопротивлении ей, признавал эту вынужденность ваших действий. Следует прочитать повнимательнее то место, чтобы понять, что ни Гортер, ни КРПГ не принимали сторону кронштадтских повстанцев» (ibid.).

Наверное, лучшее описание тоски и душевной боли, овладевших теми коммунистами, которые – несмотря на критическое отношение к развитию событий в России – все‑таки решили поддержать подавление Кронштадтского восстания, было дано Виктором Сержем в книге «Воспоминания революционера». Серж рассказывает о том, как в период военного коммунизма режим ЧК и красный террор превратились в неуправляемую силу, пожирающую не только врагов, но и сторонников революции; как предательски обошлись с анархистами, в частности, с участниками махновского движения, брошенными в застенки ЧК, и как пагубно это отразилось на революции. Он описывает чувство стыда, которое у него вызвала официальная ложь о забастовках в Петрограде и о Кронштадтском мятеже: тогда Советское государство в первый раз сознательно прибегло ко лжи, которая позднее станет отличительным знаком сталинского режима. И, тем не менее, Серж пишет:

«С большими колебаниями и невыразимой тоской я и мои друзья‑коммунисты, в конечном счете, стали на сторону партии. И вот почему. Правда была на стороне Кронштадта, Кронштадт начинал новую освободительную революцию, революцию народной демократии. „Третья революция!“ – говорили некоторые анархисты, напичканные детскими иллюзиями. Однако страна было полностью истощена, производство практически остановилось, у народных масс не осталось никаких ресурсов, даже нервных. Элита пролетариата, закаленная в борьбе со старым порядком, была буквально истреблена. Партия, увеличившаяся за счет наплыва примазавшихся к власти, не внушала особого доверия… Советской демократии не хватало вдохновения, умных голов, организации, за ней стояли лишь голодные и отчаявшиеся массы.

Обывательская контрреволюция перетолковала требование свободно избранных советов в лозунг „Советы без коммунистов“. Если бы большевистская диктатура пала, последовал бы незамедлительный хаос, а в нем крестьянские выплески, резня коммунистов, возвращение эмигрантов и, наконец, снова диктатура, антипролетарская в силу обстоятельств» (там же, с. 156–157). Серж указывает на неослабевающую угрозу белогвардейской реставрации: белогвардейцы могли использовать Кронштадт в качестве плацдарма для новой интервенции, а в стране между тем поднималась волна крестьянских восстаний.

 

Против течения

 

Вне всякого сомнения, контрреволюционные силы были бы не прочь воспользоваться кронштадтским восстанием в своих идеологических, политических или даже военных целях. И по сей день в нападках на большевиков буржуазные идеологи всячески смакуют этот эпизод и преподносят его как еще одно доказательство того, что большевизм и сталинизм – одного поля ягоды. Во время событий в Кронштадте страх за судьбу революции вынудил замолчать многих критически настроенных коммунистов. Многих, но не всех.

Конечно, были анархисты. В то время в России анархизм являл собой пеструю картину из самых разных течений. Некоторые из анархистов – такие, как махновцы – отражали лучшие стороны восставшего крестьянства. Другие просто выражали индивидуалистические интеллигентские настроения. Встречались среди анархистов и откровенные бандиты и чудаки. Течения же вроде советских анархистов и анархо‑синдикалистов по существу были пролетарскими, хотя и находились под влиянием мелкобуржуазного мировоззрения, составляющего саму суть анархизма.

Несмотря на все недостатки, многие анархисты были правы в своем негативном отношении к режиму ЧК и подавлению Кронштадта. Проблема в том, что анархизм не в состоянии осмыслить те события в историческом ключе. По словам видного российского анархиста Волина, большевики закончили репрессиями против рабочих и матросов, потому что были «марксистами и авторитарными государственниками». Для анархистов марксизм несет в себе диктаторское, репрессивное начало, так как выступает за необходимость пролетарской партии, призывает к сплочению пролетарских сил и признает неизбежность государства в переходный период – такой абстрактный подход бесполезен для понимания живых исторических процессов и извлечения соответствующих уроков.

Но и среди большевиков были те, кто нашел в себе смелость отказаться от участия в подавлении кронштадтского восстания. В самом Кронштадте на сторону повстанцев перешло большинство коммунистов (как и отдельные части Красной армии, посланные на штурм крепости). Некоторые кронштадтские большевики вышли из партии в знак протеста против официальной кампании клеветы о Кронштадте. Другие же образовали Временное партийное бюро, распространившее заявление с опровержением слухов о расстрелах коммунистов в Кронштадте. В заявлении выражалось доверие Временному революционному комитету, сформированному вновь избранным Кронштадтским советом; и заканчивалось оно словами: «Да здравствует власть Советов! Да здравствует единство международного рабочего класса!».

Важно также отметить позицию Гавриила Мясникова, который в 1923 г. сформирует «Рабочую группу Российской Коммунистической партии». Уже в рассматриваемый период Мясников, не принадлежавший ни к одной из существовавших партийных групп, начал открыто высказываться против установления бюрократического режима в партии и государстве. В статье «Большевистская оппозиция Ленину: Г. Мясников и „Рабочая группа“» П. Аврич показывает, что забастовки в Петрограде и Кронштадтский мятеж оказали глубокое воздействие на взгляды Мясникова (в тот момент он находился в Петрограде):

«В отличие от „демократических централистов“ и „Рабочей оппозиции“ Мясников отказался осудить повстанцев. Он наверняка не принял бы участие в подавлении восстания, если бы его призвали» (The Russian Review, vol. 43, 1984).

Далее Аврич цитирует самого Мясникова:

«Если кто и дерзает опять свое суждение иметь, он или шкурник, или, еще хуже, контрреволюционер, меньшевик или эсер. Так и в Кронштадте. Все спокойно и благополучно, и вдруг, ни слова не говоря, прямо в морду. Что такое Кронштадт? Несколько сот коммунистов дерутся против нас. Что это значит?… Кто виноват, что у руководящей верхушки нет общего языка не только с беспартийной массой, но и с рядовыми коммунистами; они настолько не понимают друг друга, что схватились за оружие. Что же это такое? Это грань, черта». (Социалистический вестник. № 4, 23 февраля 1922 г.).

Несмотря на прозрение отдельных коммунистов в 1921 г., глубокое осмысление уроков Кронштадта пришло гораздо позже. Впервые главные политические выводы из кронштадтских событий были сформулированы Итальянской фракцией коммунистических левых в исследовании «Вопрос о государстве» («Octobre», 1938):

«Может случиться так, что в определенных обстоятельствах пролетариат выступит против пролетарского государства. Допустим даже, что он стал бессознательной жертвой вражеских уловок. Что делать в этой ситуации? Прежде всего, мы должны исходить из принципа, что социализм не может быть навязан пролетариату посредством насилия и принуждения. Лучше было бы потерять (в географическом смысле) Кронштадт, нежели пытаться удержать его силой. В последнем случае результат мог быть только одним: подорвана была сама основа, содержание пролетарской борьбы за социализм.»

В приведенном отрывке поднимается ряд важных вопросов. Во‑первых, в нем со всей определенностью утверждается: Кронштадтское движение было пролетарским по характеру. Нельзя отрицать частичное влияние мелкобуржуазной – особенно анархистской – идеологии на взгляды повстанцев. Но утверждать, как Троцкий в своей оправдательной статье «Шумиха вокруг Кронштадта» («New International», April 1938), что в прежнем красном Кронштадте вместо пролетарских моряков возобладала мелкобуржуазная масса, не желавшая мириться с трудностям и военного коммунизма и требовавшая для себя «лучшего пайка», чем якобы оттолкнула от себя рабочих Петрограда, – значит противоречить очевидным фактам. Мятеж начался как акция классовой солидарности с бастующим и питерскими рабочими; на заводы Петрограда были посланы делегаты с разъяснениями сути требований кронштадтцев и призывом поддержать их выступление. И с «социологической» точки зрения ядро повстанцев было пролетарским, несмотря на все изменения, которые претерпел флот с 1917 года.

Достаточно взглянуть на социальный состав Временного Революционного Комитета, избранного повстанцами: большинство делегатов составляли матросы с большим стажем службы на флоте, выполнявшие чисто пролетарские функции (электротехники, телефонисты, машинная команда и т. д.). Другие делегаты представляли местные заводы; вообще заводские рабочие, особенно рабочие Арсенала, играли ключевую роль в кронштадтском движении. Неправда и то, что они требовали для себя привилегий: пункт 9 кронштадтской «платформы» выражал требование «одинакового пайка для всех трудящихся, за исключением занятых на вредных для здоровья производствах». Их требования, безусловно, носили пролетарский характер и, по сути дела, были направлены на то, в чем отчаянно нуждалась революция – возрождение Советов и прекращение сращивания партии с государством, которое представляло смертельную опасность не только для Советов, но и для самой партии.

Кронштадтское движение было движением пролетарским. Понимание этого обстоятельства обуславливает вывод, которые делают итальянские левые: недопустимо отвечать насилием на недовольство внутри пролетарского лагеря, вызванное трудностями революции, поскольку этим ставится под вопрос само существование пролетарской власти. Недопустимо подавлять любые пролетарские движения, идет ли речь о спонтанных выступлениях в защиту своих интересов или о политическом меньшинстве. Прямо ссылаясь на уроки «дискуссии о профсоюзах» и кронштадтских событий, Итальянская фракция сформулировала и другое важное положение: пролетариат должен отстаивать независимость своих классовых органов (советы, вооруженные отряды и т. д.), препятствовать их поглощению государственным аппаратом и даже, в случае необходимости, противопоставлять их государству. Наконец, не отбрасывая понятие «диктатура пролетариата», Фракция особенно настаивала на необходимости отделения партии от государства в переходный период. Мы еще вернемся к этой теме в следующей статье.

Было бы лучше предоставить кронштадтских матросов и рабочих самим себе, чем подавлять пролетарское движение – это действие, которое лишало смысла революцию. Такое смелое суждение итальянских левых – лучший ответ Сержу, для которого подавление Кронштадта было единственной альтернативой установлению новой, «антипролетарской диктатуры» и последующей «резне» коммунистов. Сейчас мы можем уверенно сказать, что, несмотря на «победу» над Кронштадтом, антипролетарская диктатура, устроившая резню коммунистов, все‑таки установилась в России: сталинская диктатура. Более того, расправа с повстанцами только ускорила процесс перерождения революции и объективно способствовала победе сталинской контрреволюции, оказавшейся более трагичной по своим последствиям, чем могла бы быть белогвардейская реставрация. Если бы в России пришли к власти белогвардейцы, то, по крайней мере, вопрос был бы ясен: революцию постигла участь Парижской коммуны. Буржуазия победила, пролетариат потерпел поражение. Самое ужасное, что в России контрреволюция победила, назвавшись именем социализма. Тяжелые последствия, которые это имело для международного рабочего движения, мы не изжили до сих пор.