Разговор с товарищем Хармсом

Об «Акмеобериусимсюрметизме»

 

Застрекотал могильный зуммер,

Меня ли зуммеру пронять?

– А Хармс сегодня вправду умер!

– Ушам не верю. Как? Опять?!

Хармс выдыхает с дымом слово,

Вдыхает, буковки кроша...

Покинув пиджачок суровый,

В галошах грустно спит душа...

Он съест – как бомбу похоронит,

А выпьет – шляпу воскресит,

Булыжник с места пальцем стронет,

Как будто тот – метеорит!

И вновь в тюремной клоунаде

Морозом бьёт в колокола...

– Но разрешите, Бога ради,

Товарищ Хармс, мои дела! –

Уча безрогого бодаться,

Уча безногого хромать,

Мне не под силу разобраться,

Под чьим мне флагом... выпивать?

Ушами рву науки листья,

Поскольку – метареалист,

Обериут и символист я,

Сюрреалист и акмеист...

– Стихов, фасет, тотемов мясо,

Звездопоклонник-звездослов,

Жуёшь ты, Николаев, классно!

И я скажу без дураков:

– Смелей иди державным шагом

Под пятифлагом пиво пить,

Ведь под одним поэту флагом

Сегодня боязно ходить!

И вновь щёлк-щёлк могильный зуммер.

Но Хармса ль зуммером пронять? –

Мол, Николаев вправду умер!

А Хармс не верит: – Как? Опять?!

 

* * *

Мы шепнём борзописцам не шорохом –

Новгородской бесшумной стрелой:

«Борзописцы, вы пишите порохом,

Ну, а мы реактивной смолой!»

 

* * *

Кто-то сочиняет формулы возмездия,

Кто-то формулы чаепития,

А кто-то считает все наши межзвездия

За вправду произошедшие события…

Сонет

 

В лесу стоят деревья разных наций,

Звенит в их листьях Пантеона медь,

Мы к ним летим на крыльях ассигнаций,

Но как на псевдокрыльях долететь?

 

Мы все поэты невских резерваций

И знаем псевдожизнь и псевдосмерть,

Мы ростом поубавились на треть

Во времена Великих Радиаций.

 

Спаси, спаси нас, шестиструнный ямб!

Спасите, амфибрахия наркозы!

Мы улететь хотим из ржавых ям

Туда, где Блока мраморные розы,

Где бронзовые Пушкина морозы,

К богам латунным, гипсовым чертям.                  

   

Сеанс одновременной игры

 

Я играл в шахматы с Люцифером

Блудницами,

А с Архангелом Гавриилом

Монашенками.

Проиграл и тому и другому,

Но стащил-таки пару фигур...

 

* * *

Прокуроры в аду, но и я не в раю –

Вбился в пол и остался в паркете,

Я смотрю снизу вверх и себя узнаю

В байроногом больном табурете.

 

* * *

Нам не встать, мы лежим меж страницами,

Раздавлены мудрыми фразами.

Мы были жуками, кентаврами, птицами,

Такими глупыми, такими разными...

* * *

Сидя в привокзальном ресторане,

Где по вилке ползал муравей,

Понял – мы всего лишь марсиане

С золотыми стрелами бровей...

* * *

Обвенчанные с Гоголем берёзы,

На вас я, как на зеркало, дышу,

Когда я шпагу лермонтовской прозы

В осенних ножнах Пушкина ношу…

 

* * *

Я, не умея молиться,

Встаю перед ним на колени,

Когда он един в трёх лицах:

Пушкин, Блок и Есенин.

 

* * *

С кольчатой бородою,

В пузырчатый рог трубя,

Стану самим собою,

Выдумав сам себя!

О’Санчес

 

Ночь на Петропавловской крепости

 

Ночь осела лёгкой пеной возле крепости на пляже,

Ветер чистится от пыли о подмокшую траву.

Где-то рядом бригом пленным с бутафорским такелажем

Копошится в тёплом иле ресторанчик на плаву...

Тяжело и неохотно берега разняли руки,

Между ними торопливо проползают корабли.

Чуть сопит Нева дремотно, вяло стряхивая звуки

Вместе с волнами прилива на обочину земли...

Бой часов хлестнул брусчатку, прыгнул через равелины,

Строгость птичьего полёта претворяя в суету,

И заря, играя в прятки, вдруг лучом прямым и длинным

Возвращает все заботы в утомлённую мечту.

 

На исходе марта

 

На исходе марта в городе Петровом

Зимняя погода тяжело больна.

Плавятся под солнцем вязкие оковы,

В небе синеглазом плещется Весна.

 

Всюду перезвон трамвайных колоколен,

За мостом улыбки трещин на Неве...

Только старый снег устал и недоволен:

Колко ему спать на будущей траве.

 

В куртке нараспашку, я иду сквозь ветер,

Суеверным шагом огибаю тень...

Слякоть... Что мне слякоть, если есть на свете

Небо, Солнце, Город и Весенний день!..

Время

 

И ещё два года позади...

Сколько их уместится в груди?

Сколько ляжет опытом на плечи

Ненадежной жизни человечьей?

 

И судьба, как в тёмном сундуке,

Непонятна ищущей руке:

То ли черепок кувшина,

То ли лампа Аладдина...

 

* * *

В траве безымянной  под небо иссякшего лета

Я навзничь упал, отдыхая от плоти своей.

Мой разум взлетел высоко над постылой планетой,

А рядом, над сердцем, за смертью спешил муравей...

 

Убьёт и меня госпожа, что зовётся природой,

Сорвёт мое сердце и втопчет в кромешную гарь.

Но ты, что летишь в безоглядную даль за свободой,

Пока ты летишь – ты не раб, а себе государь!

 

Сотворение мира

(Четыре стихии)

 

У Огня на кончике луча

Спит Земля, пуста и горяча,

Там, во чреве бесконечных лет,

Вдруг созреет бирюзовый цвет –

Две стихии: Воздух и Вода!

Но когда, когда, когда, когда!?.

Венок

 

Стихотворение написано, подобно венку сонетов,

где «замком» служит первая строфа пушкинского

стихотворения «Роняет лес багряный свой убор».   

 

Посвящается Александру Сергеевичу Пушкину

 

Роняет лес багряный свой убор.

Сребрит мороз увянувшее поле,

Проглянет день, как будто поневоле,

И скроется за край окружных гор.

Пылай, камин, в моей пустынной келье;

А ты, вино, осенней стужи друг,

Пролей мне в грудь отрадное похмелье,

Минутное забвенье горьких мук.

 

-----------

 

Роняет лес багряный свой убор

Вихрастому Борею на забаву.

Один лишь, лету верная застава,

Рассержен и упрям зелёный бор.

Наполнил воздух золотой пожар,

А на земле, покорный зимней воле,

С рассвета, как старательный маляр,

Сребрит мороз увянувшее поле.

 

Сребрит мороз увянувшее поле,

В студёной речке тает мягкий дым,

Гусиный клин под облаком седым

Собрался прочь на поиск лучшей доли.

Луна склонила изможденный лик,

Повисла на далёком частоколе

И ждёт, когда сквозь петушиный крик

Проглянет день, как будто поневоле.

Проглянет день, как будто поневоле,

А все же разойдётся в полный цвет,

И бабье лето, красному вослед,

Ненадолго воссядет на престоле.

Ему наскучит. И заполнит лужи

Дождливых капель заунывный хор.

Потом и осень убоится стужи

И скроется за край окружных гор.

 

И скроется за край окружных гор

Глухое ощущение утраты,

Когда, метельным пламенем объята,

Зима-бела примчит во весь опор,

Швырнёт в окошко радостный снежок,

Снегурным бабам справит новоселье...

Долой печаль! На речку, на каток!..

Пылай, камин, в моей пустынной келье...

 

Пылай, камин, в моей пустынной келье,

Обузданный потомок очага...

Тебе в подмогу – вьюга, да туга,

Пока весна не постучит капелью...

Душа-весна! Не надобно хмельного,

Чтоб голова пустилась в пьяный круг,

Примеря мыслям грешные обновы...

А ты, вино – осенней стужи друг.

 

А ты, вино осенней стужи (друг

Пустого сердца пагубной отрады),

Ты, злое вдохновение распада,

Ты, смерть моя, отвяжешься не вдруг...

Но юный Пан возьмёт свою свирель –

И распахнется небо звонкой трелью!

Так поспеши, божественный апрель,

Пролей мне в грудь отрадное похмелье!..

Пролей мне в грудь отрадное похмелье

Хозяйских дум, весеннего труда...

Всё в радость мне: и сельская страда,

И нянино простое рукоделье...

Весна тихонько обернулась зноем,

Приславшим пчёл на медоносный луг,

Ах, лето-нега, царствие покоя,

Минутное забвенье горьких мук!..

 

Минутное забвенье горьких мук

Продлят подарки северной Помоны...

Но у природы крепкие законы:

Она и солнце вдавит под каблук.

Вот синева сменяется на просинь,

И, отворяя холод и простор,

(Моя любовь приходит – сердце-осень!..)

Роняет лес багряный свой убор.

 

Александр Образцов

 

Хвоинка

 

В маленькой раздавленной иголке

Стынут ели, подвывают волки.

 

В пасти неба жёлтая луна,

Откровенно говоря, страшна.

 

Тает свечка, звякает сосулька.

На бумаге пишется рогулька.

 

И выводит детская рука:

«Мама. Речь. Россия. Хлеб. Века».

 

Бумага

 

В глуби листа мерцали сонмы действий.

Укрывшись где-то, гибла тишина.

Рос океан. И необъятной лестью

Была природа, как любовница, пьяна.

Она меняла формы и обличья.

Впевалось в грохот пение сирен.

И чистое дыханье Беатриче

Одно цвело средь призрачных морен.

Дышали, как влюблённые, чернила.

И гладь бумаги ластилась к руке.

Снижался гул. И мысли торопила

Вселенная, прижатая к щеке.

 

 

Буква

 

Омаенные кручи,

Подсолнечный овраг.

Берёзовые сучья,

Зелёный флаг!

 

Я не тот за стенами,

Чуждый стай.

Артериями, венами

В травы, в май!

 

С мошками, былинками,

Скутерами луж,

С солнечными бликами,

Где хозяин – уж,

 

Где опаутинена

Жизнями земля,

Где бросает тина

Осоки якоря,

 

Где живут мельчайше,

Крупно и взахлеб,

В молчании, а чаще

С сотрясаньем нёб!

 

Так лежать, чтоб волосы

В землю проросли!

Плакать так, чтоб голосом

Плакали ручьи.

 

Чтоб душой изрезанной

Полыхал овраг.

Чтобы вздох был бездною,

А не просто так.

Так молчать, чтоб каждая

Божья тварь

Из весенней жажды

Соткала букварь.

 

 

* * *

Одинокий скромный мастер

Впишет тщательно в стихи

Наши серенькие страсти,

Наши жалкие грехи.

Этот мастер не осудит,

Не похвалит, не всплакнёт.

Он тетрадь надпишет: «люди»

И тихонечко уйдёт.

Будем жить среди столетий

Мы со всеми наравне,

Потому что страсти эти

Повышаются в цене.

 

* * *

Встань чуть выше. Ещё. Чтобы был горизонт,

Как край чаши, наполненный морем, домами.

Встань чуть выше себя, чтобы эллинский Понт

Засиял. Чтобы горы покрылись громами.

И ещё поднимись. И узнаешь, зачем

Бог создал этот мир без лукавства и злобы.

И почувствуешь руку Его на плече

Над растущим из Азии древом Европы.

 

 

Глядя в иллюминатор

          

          И назовёт меня всяк сущий в ней язык…

                                         А.С. Пушкин

 

Как рыболов, над временем сижу.

В отравленной воде ловлю живую рыбу.

Глухим стихи свои произношу

И мучаюсь дефектом речи. Либо

 

Спешу к слепым с обзором облаков,

Которые под утро возникали

В зеленоватой чаше тающих оков

Хрустальные, как будто бы в Италии.

Везде успел. Напомнил всем о том,

Что я сижу за маленьким столом.

Ну и кривитесь там в своей воде:

Я от зырян спешу к Караганде.

 

* * *

Когда уйдут последние знакомые,

Заметишь, что за окнами – бело.

Там снег парил, пока кричали в комнате

И мыслями скрипели тяжело.

Там падал снег, так тихо падал, бережно

На голый тротуар и фонари,

Что не узнать ни улицы теперешней,

Ни воздуха, где этот снег парил.

Когда уйдут последние знакомые,

Вздохнёт дорога, заровняет след.

И медленные кавалькады конные

Гравер введёт в серебряный браслет.

 

Борис Орлов

 

* * *

Кто в барабан стучит, – кто – в бубен.

Вокруг страны – чужая рать.

Мы тигры. Мы свободу любим.

И в клетке нас не удержать.

Мы тигры, а не колорады.

Мы гвардия, где честь и долг

Всего превыше… Мы не стадо!

И запаслись свободой впрок.

 

* * *

И строить храм, и птиц кормить,

И жить, людей любя.

Россию надо отмолить,

И отмолить себя!

 

* * *

Бранят Христа. Бранят Пилата.

Бранят и Кремль, и Божий храм.

Свободу тела и разврата

Телеэкран внушает нам.

Не труд в почёте, а халява.

Мы отдалились от сохи.

Но жизнь Господь даёт, а дьявол

Нам предлагает впасть в грехи.

 

* * *

Старый сквер и дождлив, и жёлт.

Нет влюбленных, грустит скамья.

То ли я мимо лета прошёл,

То ли лето – мимо меня.

* * *

Дымим, как паровозы. Пьём до дна.

Со всех сторон нахлынули невзгоды.

Одна страна. И нация одна.

Но поколенья – разные народы.

Доверчивость ушла. Нахлынул страх.

Похожа жизнь на тараканьи гонки.

Мы заблудились в рыночных делах,

Как людоедских джунглях Амазонки.

 

* * *

И плоть слабела, и душа болела.

За окнами темнел туманный плёс.

Вечернею молитвой душу к телу

Я привязал, чтоб дьявол не унёс.

А с неба сон спустился тих и светел.

Свеча сияла ярче, чем софит.

Я чувствовал душой: на белом свете

Нет ничего надёжнее молитв.

 

* * *

Тёплый плащ уже не греет –

Не простуда ли виной.

Я старею – вечерею

В листопаде под луной.

 

День короче, ночь длиннее –

В тучах радости не ждём.

Вечереют – коченеют

Руки-ноги под дождём.

 

А вокруг – печаль и проза.

По болотам бродит смерть.

Побыстрей бы снег с морозом –

Надоело вечереть!

* * *

Огромная луна, проникшая из вне.

Седые копны крон.

И в никуда дорожка.

Мне снился сон во сне,

А в нём ещё был сон.

Мне снился сон во сне

Слоистый, как матрешка.

 

Я в нескольких мирах

Одновременно жил.

Я спал и шёл,

Забыв о воздухе и пище.

Но лишь в одном из них

Мог превратиться в прах.

И лишь в одном из них

Мог обрести жилище.

 

Мне приоткрыл слегка Творец

Святой Покров,

В создании моём

Раздвинул знаний стены.

Во снах я побывал

Во множестве миров

И ощутил душой

Бессмертие Вселенной.

 

* * *

Онемели петухи,

Разговаривают рыбы.

А душа болит – грехи,

Тело – шрамы и ушибы.

 

Жизнь, прозрачна и свежа,

Белой тучкой пролетела.

В старости болит душа,

А ещё сильнее – тело.

* * *

Спят облака, трава, листва и крыши,

Уснул на дачах поздний скрип дверей.

Такая тишина, что даже слышно,

Как падают пушинки с тополей.

 

В цветочном сне сады беззвучно дышат,

Всё замерло под сумрачной луной.

Такая тишина, что даже слышно

Мне ангелов, поющих надо мной.

 

* * *

Снег и солнце. Дорога искрится.

Сердце просится в храм или в скит.

На берёзовых крыльях, как птица,

Над планетой Россия летит.

 

Купола, как птенцы, излучают

Колокольную песню небес.

Мы Христа в наших душах встречаем.

Он за нас жизнь отдал… И воскрес!

 

* * *

Я живу, а душа нараспашку –

И в неё прилетел соловей.

Говорят, что родился в рубашке,

И она стала кожей моей.

 

Отцвели васильки и ромашки,

А ветра заблудились в бору.

Говорят: я родился в рубашке,

И в рубашке, наверно, умру.

* * *

Я живу вне времени. В строке –

Евнухи, гетеры и поэты.

В комнате, как в старом сундуке,

Пыль и пожелтевшие газеты.

 

Сам себе и цезарь, и бедняк,

Необъятна тесная квартира.

Не коснётся времени сквозняк

Моего заброшенного мира.

 

Накормлю кота. Сварю обед.

Жаль, что не купить понтийских мидий.

Буду пить вино, набросив плед.

Буду пить, как пил вино Овидий.

 

* * *

Молюсь пред иконой. Она монолит

Любви к предкам. Жест мой сакрален.

Я думаю сердцем… А сердце болит,

Когда справедливость попрали.

 

Не страшен ни выстрел, ни отблеск ножа –

Меня сердце учит молиться.

Я думаю сердцем… А в сердце душа

Гнездится, как певчая птица.
Виктор Павлов

 

* * *

Не писал стихов, не писал...

Может, просто душу спасал,

Как греха, опасаясь строк,

Или так надоумил Бог?

И весеннюю благодать

На листе не стал излагать...

И, покуда хватило сил,

При себе свою боль носил.

А когда уж невмоготу,

Всю душевную немоту

Разом выплеснул и затих...

Без словес оказался стих.

 

* * *

Когда поэзия и быт

Уже сплелись в один клубок,

Как две змеи, то только Бог

Поэту и благоволит!

 

Стихи, молитвенно просты,

Взрастут из суеты сует…

И так беспомощен Поэт!

Но побелевшие персты

 

Сжимают с силой не свечу,

А окаянное стило…

А в кухне треснуло стекло,

И надо б на приём к врачу!

 

Но всё же, что за Благодать,

Забыв об этом и о том,

Перед Филипповским постом

Стило задумчиво глодать!

Пока

 

Ни чириканье стаек жалобных,

Ни великие тайны Шамбалы,

Ни весёлый нрав от сохи

Не погнали меня в сверхсрочную

Из квартиры, где до полночи я

Пил чаёк да писал стихи!

 

Вырывалось сердечко пташкою,

И друзья зазывали бражкою,

Но за стенкой сопел сынок,

И губами чуть-чуть причмокивал,

Так что лучшее я зачёркивал...

А его разбудить не смог.

 

И гуляла жизнь взагудущую!

Дай, Господь, заглянуть в грядущее,

А не дашь – так укрой сынка,

Пусть поспит, как ему захочется!

...Тут строка моя и закончится,

До свиданья, стихи, пока!

 

* * *

И лучина – совсем не настольная лампа,

Не сравнить авторучку с гусиным пером…

А на белом листе – лишь вчерашние штампы,

И в башке не отыщется ловкий приём,

 

Чтобы перенестись из уютной квартиры

В заметённый пургою раскольничий скит!

Оттого ли, что ветер декабрьский – задира

Подустал и, свернувшись калачиком, спит?

 

Оттого ль, что Господь, в тыщекратную лупу

Разглядев утаённые мною грехи,

Не пускает туда? Оттого ль, что так глупо,

Не покаявшись, новые править стихи?

 

И лучина сгорит, и перо притупится,

И шепнёт кому надо, что надо, сексот…

Лишь одна Богородица – вещая птица –

И меня, дурака, и Россию спасёт!

 

Не прожёг меня огнь из костра Аввакума,

Видно, духом прогнулся и телом обмяк!

И сижу я в темнице своей, недоумок,

Средь исписанных чёрной крамолой бумаг…

 

* * *

Кто-то ставит под стихами даты,

У меня – один сплошной пробел…

Я поэзией в семидесятых

Вдруг и безнадёжно заболел!

 

И не распечатки самиздата,

А кондово-серый «Учпедгиз»

В тех мальчишеских семидесятых

Я с великим рвением, с надсадой,

Как прилежный книгочей, изгрыз!

 

Я любил грозу в начале мая,

Хоть и не случалось в мае гроз,

Я любил поэзию, ломая

Сам себя! И в этой ломке рос!

 

Я купался в ней, как в терпком соке,

И готов был за неё страдать,

Как невинный каторжник в остроге!

И свои мальчишеские строки

В первый раз занёс тогда в тетрадь.

Надо ль говорить о недостатках

Тех стихов, коль мир звенел округ!

…Так и проболел в восьмидесятых,

Так я и не залечил недуг!

 

В девяностых, вроде, оклемался,

И к реальной жизнюшке – скорей

Прочь от стихотворных декламаций!

На балконе посадил клематис,

А на дачной грядке лук порей.

 

Только болевые нулевые

Всё вернули на круги своя…

Я опять влюбился, как впервые,

Я пропал, и Бог тому судья!

 

Поздно и кривляться, и ломаться,

Хаять ямб, анапест и хорей…

Годы салом на щеках лоснятся,

На балконе подзавял клематис,

И засох на грядке лук порей!

 

За миллениумом – лишь утраты,

На шестом десятке – знай держись…

Кто-то ставит под стихами даты,

У меня под ними – просто жизнь!

 

…В банкомате или в наркомате,

Или в чеховской «шестой палате»

Мирно распивают на двоих

Лук порей и ломонос-клематис…

Так к своей неюбилейной дате

Я и приурочил данный стих.

 

* * *

Ветрена песнь веретён,

Нити Эола прядущих!

Я из полнощных времён

Зрил на небесные кущи,

Взламывал Ареопаг,

Где пробавлялись герои,

Искус – мой давешний враг –

Горечь приправил игрою...

Я и Урал, и Арал

Мерил славянскою соткой

И бесновато орал,

Волей напившись, как водкой!

Времечко кровью рдяной

Холст мой льняной обрамило,

Древнее веретено

Пряло под песни ветрила!

И уносились в века

Брички на легких рессорах.

Я каждодневно вникал

В хроники русских разоров,

Веру лелея, как меч,

В латаных ножнах надежды...

Лишь бы любовь уберечь

В думах печальных, нездешних!

Пусть зазывает шинок

После причастья Святого,

Но из купели сынок

Рвётся отцу на подмогу!

...Всё, что сумел, вертопрах,

Я разглядеть тёмной ночкой

В тех окаянных ветрах –

Ясные очи сыночка!

Наталия Перевезенцева

 

* * *

Поступь трагедии заглушена разговором,

просьбой: салат передать и наполнить бокалы,

флиртом с соседом (когда бы мы знали, что скоро…),

смехом соседки (когда бы она замолчала…).

 

Только и вспомнишь: любовные злые тенёта,

сладкие вина и речи… Да вроде бы, вроде,

в хриплом дыханье пластинки послышалось что-то

(музыка чувствует первой и первой уходит).

 

И ни к чему замечать промелькнувшую птицу

там, за окном – и черна ли, бела – всё едино.

Наш продолжается праздник… А маятник мчится

в крайнее левое – из золотой благодатной средины.

 

* * *

В курортном городке, где Лермонтов бывал,

заглядывал в Провал, нарзан пивал,

с девицами шутил, гадал им по руке,

а после был убит всё в том же городке –

сегодня снегопад...

До самого утра,

напившись кавминвод, гуляли юнкера.

Десантный полк стоит в курортном городке.

Чечня невдалеке, граница на замке.

 

И посетив Цветник, отведав серных вод,

я поднялась туда, где лермонтовский грот,

где бронзовеет бюст, начищен – нету сил.

Я поднялась туда и стала у перил.

...Шёл тихий долгий снег...

Такая тишина

бывает меж боев, когда идёт война.

Слепящей белизны бывает снег такой,

когда идёшь с войны и знаешь, что – домой.

Война, войны, войне... Да что я? и о чём?

Вон ворон пролетел над бронзовым плечом.

Устал, хотел присесть, но дальше держит путь.

Наверно, где-то там сумеет отдохнуть.

Наверно, где-то там (Чечня иль Дагестан?)

лежит его обед, и кровь течёт из ран.

И снится, может быть: в далёком далеке

неслышно снег идет в курортном городке.

Опять спускаюсь вниз. Погода – благодать.

Десантный офицер пытается пристать.

На водах – как всегда... А завтра – может быть...

Но музыке – играть... Но женщинам – любить...

И шелест чёрных крыл не слышен в вышине,

и бронзовый поэт подмигивает мне.

Февраль

 

Нож по стеклу пропоёт,

сгинет фонарь за окном.

Ночь ледяная придёт,

накроет своим сукном.

Снова не видно ни зги,

проходит февраль впотьмах.

И проникает в мозги

маленький жалкий страх.

Будто бы кто-то взял

и, сверху накрыв тьмой,

– Не рыпайся, – приказал, –

а то придут за тобой.

До марта осталось чуть,

а жизни осталось… Стой!

Сбывается всякая жуть,

всё, сказанное тобой.

Всё, выплеснутое вслух

(у дьявола слух – радар),

и ножницы в лапах старух

по ткани наносят удар.

Прореха в твоей судьбе

для них – повседневный крой.

…но я ведь не о себе,

просто февраль такой.

 

Картина в духе Брейгеля

 

Здесь церковь, и мостик, с вязанкою дров

Служанка, и возчик с упряжкой волов,

молочник с бидоном, ребёнок с юлой,

и горы, и птицы и – Боже ты мой! –

охотники с гор, и хозяйки с базара,

мальчишки с коньками, торговцы с товаром, –

и с шумом, и молча, вприпрыжку, степенно,

по улочкам узким, извилистым стенам,

полям и дорогам, горам и равнинам,

в движенье, круженье… Но с краю картины

почти незаметны, нелепы, случайны

две маленьких тени, застывших в молчанье.

 

Под крупными хлопьями мокрого снега

в голландском, фламандском, российском – Бог ведал –

в каком городке… Два движения кисти,

художник заплачет, а зритель присвистнет.

И подпись художник внизу начертает,

а имя второе – никто не узнает.

 

* * *

Убивший ласточку возмездья не боится,

и призраков не видит по углам.

Она была душой? любовью? птицей? –

теперь неважно – кем она была.

 

Убивший ласточку приходит в дом старинный,

где зеркала хранят её полет.

Он говорит темно, умно и длинно,

и знает, что никто не оборвёт

 

его речей… И что вернётся снова

сюда же он – но сгинул шелест крыл…

Мне жаль его. Но не скажу ни слова.

Он ласточку убил.

 

* * *

Мы – дети центра, дворов-колодцев,

крысиных лестниц, где отдаётся

малейший шепот – обвальным эхом,

где куст на камне сквозит прорехой.

 

Ах, нас ни Росси, и не Растрелли,

не удержали – мы жить хотели

сейчас, сегодня – и ордер ждали,

грузили мебель, переезжали.

 

Что ж на фасаде (ампир? барокко?)

сегодня меньше зажжётся окон.

Фургон проедет двором знакомым,

свернёт под арку – и нету дома.

 

 

 

Екатерина Полянская

   

* * *

Не печалься, душа. Среди русских воспетых полей,

И чухонских болот, пустырей обречённого града

Ничего не страшись. О сиротстве своём не жалей.

Ни о чём не жалей. Ни пощады не жди, ни награды.

 

Нас никто не обязан любить. Нам никто ничего

В холодеющем мире, конечно, не должен. И всё же

Не печалься, душа. Не сбивайся с пути своего,

Беспокойным огнём ледяную пустыню тревожа,

 

Согревая пространство собою всему вопреки,

Предпочтя бесконечность свободы – законам и срокам,

На крыло поднимаясь над гладью последней реки,

Раскаляясь любовью в полёте слепом и высоком.

 

То, что я есть

 

То, что я есть, заставит меня быть

                               В. Шекспир («Конец – делу венец»)

 

То, что я есть – в ночи крадущийся тать,

Карточный шулер с драными рукавами.

То, что я есть, заставляет меня хохотать,

Петь, исходить рифмованными словами.

 

То, что я есть, колпаком дурацким звеня,

Пляшет на самом краю карниза.

То, что я есть, шкуру сдирает с меня

И уверяет, что это – закон стриптиза.

 

То, что я есть, славу любви трубя,

Яростно шепчет через барьер столетья:

Знаешь, я никогда не любила тебя.

Больше того – никогда не жила на свете.

То, что я есть, всем и всему назло

Строит в ночи мосты, а с утра – взрывает.

То, что я есть, заставляет врастать в седло,

Именно когда из него выбивают.

 

То, что я есть, словно летучая мышь,

Криком своим пробивая в пространстве дыры,

Слепо летит и слушает эхо. Лишь

Эхо – свидетель существования мира.

 

То, что я есть, желая себя разбить,

Мечется нелепо и неосторожно.

То, что я есть – меня заставляет быть,

И тут изменить уже ничего невозможно.

 

* * *

Тщетно отряхиваясь от бытовой шелухи,

Кажется, в ночь с воскресенья на понедельник,

Я поняла, что рай – это место, где можно писать стихи,

И никто не подумает даже, что ты – бездельник.

 

Там, в раю, моя фляжка всегда полна

Свежей водой, и, что особенно важно,

Там для меня есть время и – тишина,

И карандаш, как посох в пустыне бумажной.

 

Можно идти, оставляя чуть видный след,

Вырвавшись из коридоров и кухонь душных…

Самое главное – там начальников нет –

Добрых, злых, жестоких, великодушных.

 

И вот, когда недожаренные петухи

Готовятся клюнуть, ибо в окне – светает,

Я думаю, рай – это место, где можно писать стихи.

Подозреваю, что там их никто не читает.

* * *

Они рассуждали:

хитрый – о честности,

трусливый – о мужестве,

бездарный – о вдохновении.

А равнодушный так говорил о любви,

что аж заходилось сердце.

 

Они призывали:

благополучный – к терпению,

злой – к милосердию,

к щедрости – жадный.

Ну а бездельник так пел славу труду,

что прямо руки чесались.

 

Они упрекали:

лжецы – в недоверии,

любопытные – в сдержанности,

эгоист – в неготовности к жертве.

А безбожник, тот просто разил наповал

цитатами из Писания.

 

И вот, постарев,

поседев в безнадёжной борьбе с энтропией,

устав от привычной сансары,

я вспомнила вдруг, что в учебнике –

обычном учебнике

военно-

полевой хирургии,

сказано чётко:

«спеши не к тому, кто кричит –

к тому, кто молчит».                              

 

                     

* * *

…так ведь меня могут спутать с теми,

кто пишет о розах и бабочках…

                                                                                        высказывание в сети.

 

Да, я буду писать о бабочках и цветах

Всем смертям и войнам назло – обязательно буду,

Потому что мне не пройти через боль и страх,

Если не пронесу их в себе повсюду.

 

Да, я буду писать о них, потому что они – хрупки,

Потому, что их мужество много больше, чем наше…

Лёгкие крылышки, тонкие лепестки –

Целый мир, что мудрее людей и старше.

 

Буду писать, потому что без нас без всех

Жизнь обойдётся, а вот без них – едва ли.

Попросту треснут, расколются, как орех

Планы, амбиции, прочие «трали-вали».

 

Потому, что когда не станет «своих» и «чужих»,

И сквозь горький стыд и недоуменье

Мы возвратимся, то снова увидим их.

И разглядим вечность внутри мгновенья.

 

Наставление сыну

 

Не копи барахла. Ты немного удержишь в руке.

От погони, к тому же, вернее уйдёшь налегке.

И запомни ещё то, что я повторяла не раз:

Ни одна из вещей никогда не заплачет о нас.

 

Одевайся лишь в чистое – мы ведь не знаем с тобой,

И не знает никто, когда примет последний свой бой.

В Бога веруй и кланяйся только Ему одному.

У людей не проси. Подрастёшь – сам поймёшь, почему.

Если надо – дерись до конца. Но лежачих не бей.

Уважай всех крылатых – ворон, воробьёв, голубей.

И зверей уважай – помни, что и у них есть душа,

И всегда за душой – что у них, что у нас – ни гроша.

 

И ещё: если сможешь, стихом никогда не греши –

Всё в бумагу уходит. Очнёшься, вокруг – ни души.

Лучше просто живи, не жалея ни сил, ни огня…

По родительским дням поминай, если вспомнишь, – меня.

 

* * *

От трескучей фразы на злобу дня,

Виршей холопских, бешеных тиражей,

Ангел Благое Молчанье, храни меня –

Губы мои суровой нитью зашей.

 

Лучше мне, измаявшись в немоте,

Без вести сгинуть, в землю уйти ручьём,

Чем, локтями работая в тесноте,

Вырвать себе признанье – не важно чьё.

 

Лучше исчезнуть, попросту – помереть,

Быть стихами взорванной изнутри.

Только бы перед ликом Твоим гореть,

Только бы слушать, только б Ты говорил!

 

Только бы слушать, вслушиваться в шаги,

Свет Твой угадывать из-под прикрытых век…

Вечность во мне, прошу Тебя, сбереги,

Ибо я всего-то лишь – человек.

 

В час, когда сердце захлёстывает суета,

Требуя покориться и ей служить,

Ангел Благое Молчанье, замкни мне уста,

Чтобы мне перед Словом не согрешить.

Евгений Попов

 

* * *

Прополощешь азбукой горло,

Откинешься на спинку дали, задумаешься.

Вздохнёшь. Да не раз, да не два,

А тридцать три.

Пока не зальют Вселенную кипящие руды,

Будем угольки помешивать,

Звуки ловить лакомые, перламутровые и пудовые,

Простые краски вбирать, а также изысканные,

Каждый своим, у кого что вострей настроено, внимать.

Мембрана города вибрирует,

Сферы томные трепещут,

Спят в поднебесье пассажиры,

Дети чирикают, женщины гарцуют.

Не закатывайте, женщины, глаза беспричинно,

Мужчины, реже рубите сплеча, но точнее.

Камертоны природы настроены верно,

Натянем струны чувств, затянем душевную,

А потом грянем позабытое, живое.

Так рокотаху, что темень сгущённая расступится,

А тела наши воспрянут.

Все ли слышат, все ли ведают,

Туда ли речь запускаю дерзкую?

Нами ли натянуты струны рокота…

 

* * *

Когда госдеп сломается, как старый будильник,

Когда соседка начнёт, наконец, здороваться,

Я попрошу китайца открыть холодильник

И достать то, от чего каждый становится мо́лодцем.

 

– Что, китаец, – спрошу, – у нас ещё общая граница?

Или там опять стоит ваша стенка? –

Улыбнётся китаец. Он тоже пьяница.

Мы уставим друг на друга посоловевшие зенки.

 

– Мы, – скажет, – с тобой одной расы,

Делимся легко и детьми, и водкой.

Только получаем не из одной кассы:

Я закусываю рисом, а ты селёдкой.

 

Вода скатывается к нам с гор высоких,

А у вас тормозит и течёт долго.

У нас женщины быстроглазы, а у вас волооки.

У нас мать Хуанхэ, а у вас – матушка Волга.

 

Наговоримся и ляжем спать спокойно.

– Да! – крикнет китаец через открытые двери, –

Стенка стоит, как памятник войнам,

И американские гастарбайтеры там чистят ястребам перья.

 

Я задумаюсь до утра и задую свечку.

Мне будешь сниться ты, блистающая, как солнечный зайчик.

И с гор будут сбегать не воды, ангельские овечки.

Их пригонит в загон наш мальчик.

 

Будет китаец заходить к нам в гости,

Мы будем, смеясь, вспоминать наше заседанье.

А соседка перестанет здороваться

                                 и будет перемывать нам кости,

А также играть индийская музыка в назиданье.

 

* * *

Если тёмен лес, если брод глубок,

Если дети молчат и молчат отцы,

Если друг затих и подставил бок,

Когда враг лютует, я слышу Рцы.

Кто ворочается, кто зело скрипит?

Кто в глубоком сне прорывает лёд?

Из-под спуда материковых плит

Бас гремит, вырываясь к нам в огород.

 

Эту силу хочется взять под уздцы,

Ухватить за жабры Млечный Гольфстрим.

Ощущая гнёт, мы знаем: под ним –

Крепкие, хрустящие огурцы!

 

* * *

Была бы скрипка – дрожала б скрипка,

Была бы дудка – продул бы дудку.

Хрипели б петли ржавые – качался б на калитке,

Была б труба, то вывел бы побудку.

 

И в звуконосном царстве этом хрупком,

В котором о любви лишь помышляют,

Я спрашивал ребёнка на скорлупке,

Зачем нас небеса преображают?

 

Не отвечал он, лишь слеза скатилась,

Потом на небосводе задержалась,

И мать его лиш