Римское общество в старое время

 

Если бы четверть века назад я изобразил не только римскую кампанью, но и римское общество, нынче мне пришлось бы достоверности ради нанести на полотно много новых мазков. Срок жизни одного поколения – тридцать три года (возраст Христа, ибо Христос – основа всего); всякое новое поколение в нашем западном мире обладает собственным обликом. Рама картины остается неизменной, но персонажи то и дело меняются. В 1536 году в этом городе вместе с кардиналом дю Белле побывал Рабле; служа дворецким Его Преосвященству, он разделывал и подносил.

Рабле, преобразивший ссбя в Жана Зубодробителя, придерживался иного мнения, нежели Монтень, который в бытность свою в Риме совсем не слышал колоколов, ибо звонят здесь меньше, чем в любой французской деревне *; Рабле, напротив, постоянно слышал колокольный звон на острове Звонком (в Риме) и уже подумал было, что это додонские бубенцы.

Монтень, прибывший в Рим спустя сорок четыре года после Рабле, обнаружил на берегу Тибра сады и огороды; он сообщает, что 16 марта тут уже цветут розы и поспели артишоки. Церкви показались ему голыми, он не нашел в них ни статуй святых, ни фресок и счел их менее красивыми и нарядными, нежели французские храмы. Монтень привык к мрачным обширностям наших готических соборов; он несколько раз упоминает собор Святого Петра, но не описывает его; он либо притворялся нечувствительным и равнодушным к изящным искусствам, либо в самом деле был таковым. Глазам Монтеня предстало столько шедевров, но память не подсказала ему ни одного именй; он не вспомнил ни о Рафаэле, ни о Микеланджело, со смерти которого не прошло еще и шестнадцати лет.

Впрочем, в те времена никто еще не задумывался всерьез о сущности изобразительного искусства и о философическом влиянии гениев, двигавших его вперед либо ему покровительствовавших. Время творит с людьми то же, что пространство – с памятниками; и те и другие можно оценить как следует лишь на расстоянии, со специально выбранной точки; станьте слишком близко или слишком далеко – и вы ничего не увидите.

Автор «Опытов» искал в Риме лишь Рим древний: «Детища Рима‑ублюдка, лепящиеся нынче к здешним лачугам, способны, разумеется, привести в восхищение людей нашего века, мне же приводят они на память воробьиные и вороньи гнезда под кровлей французских храмов, недавно разрушенных гугенотами».

Каков же был в представлении Монтеня древний Рим, если собор Святого Петра казался ему воробьиным гнездом, прилепившимся к стенам Колизея?

Новоявленный римский гражданин, пожалованный в это звание буллой 1581 года от Рождества Христова, сообщает, что римлянки, в отличие от француженок, не носят масок; они блистают жемчугами и прочими драгоценностями, но пояс завязывают совсем свободно, словно все они на сносях. Мужчины ходят в черном, и, «будь он герцог, граф или маркиз, вид у римлянина подлый».

Не удивительно ли: Святой Иероним также говорит, что у всех римлянок походка беременных: «solutis genibus fractus incessus – неровным шагом, на полусогнутых ногах?»

Почти каждый день, выходя из Ангельских ворот, я вижу на берегу Тибра домишко с закопченной французской вывеской, на которой нарисован медведь: по приезде в Рим Мишель, сеньор де Монтень, поселился здесь, неподалеку от больницы, служившей пристанищем бедному безумцу *, человеку, проникнутому чистейшей древней поэзией, которого Монтень посетил в феррарском узилище, ощутив притом скорее горечь, нежели сострадание.

Наступило XVII столетие, и одним из достопамятных его событий стало посещение в 1638 году католического Рима величайшим протестантским поэтом и глубочайшим мыслителем той эпохи *. Опершись о крест, держа в руках оба Завета, видя за собою греховные поколения, изгнанные из рая, а перед собою поколения, чьи грехи искупил тот, кто молился в Гефсиманском саду, столица Папской области вопрошала младого еретика: «Чего домогаешься ты от твоей старой матери?»

Римлянка Леонора вскружила голову Мильтону *. Заметил ли кто‑нибудь, что та же Леонора упомянута в «Записках» г‑жи де Моттвиль, в описании концертов у кардинала Мазарини?

Аббат Арно побывал в Риме после Мильтона. Этот аббат, прежде носивший шпагу, поведал нам историю, любопытную именем одного из ее участников и живым воспроизведением нравов куртизанок. Герой сего преданья, герцог Де Гиз, правнук Меченого, отправился искать счастья в Неаполь и в 1647 году оказался проездом в Риме: здесь он свел знакомство с некоей Ниной Баркаролой. Мэзон‑Бланш, секретарь г‑на Деэ, французского посла в Константинополе, вознамерился отбить красавицу у герцога де Гиза. Он дорого поплатился за свою дерзость: Нину подменили отвратительной старухой (дело происходило ночью, в комнате без света). «Если одна сторона ответила веселым смехом, другая была, как нетрудно догадаться, сильно смущена, – говорит Арно.– С превеликим трудом вырвавшись из объятий своей богини, Адонис неодетым пустился наутек».

Кардинал де Рец умолчал о римских нравах. Мне больше по душе малыш Куланж с его впечатлениями 1656 и 1689 годов: он славит виноградники и сады, одни названия которых пьянят душу.

Прогуливаясь в направлении Порта Пиа, я встречаю почти всех героев Куланжа; героев? Нет! их внуков и внучек.

Г‑жа де Севинье получает стихи Куланжа и отвечает ему из замка Роше, затерянного в глубине моей бедной Бретани, в десяти лье от Комбурга: «Как печален мой адрес сравнительно с вашим, любезный кузен!, Такой отшельнице, как я, пристал этот адрес, но тому, чья путеводная звезда блуждает без устали, пристало выводить на письме слово Рим. Вы правы: хотя избаловать судьба вас не успела, она частенько жаловала вас!!!» *

В первый раз Куланж приехал в Рим в 1656 году, во второй – в 1689‑м; между двумя путешествиями прошло тридцать три года; что до меня, со времени моего первого приезда в Рим я постарел всего на двадцать пять лет; я был здесь в 1803 году, а сейчас на дворе год 1828‑й. Будь я знаком с г‑жой де Севинье, я научил бы ее стареть без печали.

Спон, Миссон, Дюмон, Аддисон последовали за Куланжем. Спон и его спутник Уэллер помогали мне отыскивать дорогу среди афинских развалин.

Читая Дюмона, с любопытством узнаешь, где находились в 1690 году шедевры, до сего дня приводящие нас в восхищение: боги Нила и Тибра, Антиной, Клеопатра, Лаокоон и предполагаемый торс Геракла помещались в Бельведере. Ватиканский сад, по словам Дюмона, украшали бронзовые павлины с гробницы Сципиона Африканского.

Аддисон путешествовал на манер scholar[108]; впечатления его сводятся к цитатам из античных авторов, сдобренным английскими воспоминаниями: проезжая через Париж, он преподнес Буало свои латинские стихи.

Вслед за сочинителем «Катона» * в Рим прибыл отец Лаба *: забавный человек был этот парижский доминиканец. Миссионер, проповедовавший христианство на Антильских островах, флибустьер, даровитый математик и архитектор, отважный артиллерист, наводящий пушку не хуже гренадера, ученый историк, поведавший жителям Дьеппа об их древних африканских владениях, он обладал язвительным умом и свободолюбивым характером. Я не знаю другого путешественника, который высказал бы более точные и ясные суждения о папском правлении. Лаба бродит по улицам, принимает участие в религиозных процессиях, повсюду сует свой нос и почти над всем насмехается.

Доминиканец говорит, что кадисские капуцины снабдили его постельным бельем, которое вот уже десять лет новехонькое, и что ему доводилось видеть святого Иосифа, одетого на испанский манер: со шпагой на боку и шляпой под мышкой, в пудреном парике и очках на носу. В Риме он отправляется к мессе. «Никогда, – вспоминает он, – не видел я столько увечных музыкантов и не слышал столь благозвучных песнопений. Знатоки утверждают, что эта музыка не имеет себе равных. Я соглашаюсь, дабы показать, что знаю в этом толк, но если бы я не имел чести прислуживать священнику, я сбежал бы с церемонии, длившейся, как мне показалось, не три часа, а все шесть».

Чем ближе к нашим дням, тем сильнее римские нравы походят на нынешние.

Во времена Де Бросса * римлянки носили парики; обычай этот весьма древний: Проперций спрашивал у своей «жизни», отчего она так любит украшать свои волосы:

 

Quid juvat ornato procedere, vita, capillo?[109]

 

Галльские женщины, наши прародительницы, поставляли волосы Севе‑ринам, Писциям, Фаустинам, Сабинам. Велледа говорит Евдору о своей прическе: «Это моя диадема, я сберегла ее для тебя». Волосы не были самым великим завоеванием римлян, но оказались завоеванием самым долговечным: в женских гробницах часто находят прекрасно сохранившиеся парики; мойры не властны над этим украшением, но где то чело, которое они венчали? Благоуханные пряди, разжигавшие непостояннейшую из страстей, пережили не одну империю; смерть, разбивающая любые цепи, не смогла порвать эту тончайшую нить.

Нынче итальянки щеголяют прическами из собственных волос, очаровательно кокетливыми у женщин из народа.

Судья‑путешественник де Бросс писал свои портреты и картины в манере Вольтера, с которым у него вышла комическая распря из‑за клочка земли *. Де Бросс не один раз вел беседу с принцессой Боргезе, сидя на краешке ее постели. В 1803 году я видел во дворце Боргезе другую принцессу – Полину Вонапарт, которая, подобно своему брату, опочила, одержав множество побед! Рафаэль, будь она его современницей, изобразил бы ее в виде одного из тех амуров, что опираются на спины львов, украшающих стены виллы Фарнезина, и сходное томление погубило бы художника и его модель. Сколько цветов увяли уже в тех степях, где бродили мои герои *: святой Иероним и святой Августин, Евдор и Цимодоцея!

Англичане на площади Испании, какими их нарисовал де Бросс, очень похожи на тех, которых мы видим сегодня, – они держатся друг за друга, галдят, взирают сверху вниз на простых смертных, а после отправляются в свои рыжие лондонские трущобы, даже не взглянув на Колизей. Де Бросс удостоился чести быть представленным Якову III *:

«Старшему из сыновей претендента около двадцати лет, младшему пятнадцать. От людей, близко с ними знакомых, я слыхал, что старший куда лучше младшего и больше любим домашними; у него доброе сердце и отважный нрав; он с трудом переносит свое положение и если не сможет рано или поздно переменить свою судьбу, то не от недостатка храбрости. Мне рассказали, что когда испанцы вели войну за Неаполитанское королевство, принц, тогда еще отрок, отправился в плавание, чтобы принять участие в осаде Гаэты; он стоял на палубе, и шляпа его свалилась в воду. Ее хотели подобрать. „Не стоит, – отвечал принц, – рано или поздно мне придется отправиться за ней самому“».

Де Бросс утверждает, что если принц Уэльский что‑либо предпримет, его ждет неудача, и объясняет, почему. Выказав немалую удаль, Карл Эдуард, носивший имя графа Альбани, вернулся в Рим; отец его умер; сам он женился на принцессе Штольберг‑Гедерн и обосновался в Тоскане. Не знаю, правда ли это, но, по словам Юма, в 1753 и 1761 годах он тайно посетил Лондон, присутствовал на коронации Георга III и сказал человеку, узнавшему его: «Меньше всего я завидую тому, из‑за которого поднят весь этот шум».

Брак претендента не был счастливым *; графиня Альбани бросила его и поселилась в Риме: там с нею познакомился другой путешественник, Бонш‑теттен; на склоне лет бернский дворянин рассказывал мне в Женеве, что хранит письма юной графини Альбани.

Альфьери впервые увидел жену претендента во Флоренции, и она навеки завладела его сердцем. «Прошло двенадцать лет, – говорит он, – но и сейчас, когда, достигнув жалкого возраста, лишенного иллюзий, я пишу весь этот вздор, я чувствую, что, хотя каждый день отнимает у нее еще одну частицу бренной красоты – единственного очарования, над которым она не властна, я с каждым днем люблю ее все сильнее. Рядом с нею сердце мое делается возвышеннее, великодушнее и нежнее, но мало этого; осмелюсь сказать, что и с ее сердцем благодаря моей поддержке и ободрению свершается то же самое».

Мне случалось видеть г‑жу Альбани во Флоренции; время произвело на нее действие, противоположное обычному; как правило, с возрастом на лице существа, принадлежащего к древнему роду, проступает печать этого благородного происхождения: графиня Альбани, полная женщина с невыразительным лицом, имела вид самый заурядный. Она походила на состарившуюся матрону с полотна Рубенса. Мне досадно, что сердце это, лишившись поддержки и одобрения Альфьери, вынуждено было искать иной помощи *. Напомню здесь отрывок из моего письма к г‑ну де Фонтану о Риме:

«Знаете ли вы, что графа Альфьери я видел единственный раз в жизни, и угадаете ли, как именно? В гробу: мне сказали, что он почти не изменился, выражение его лица было благородным и серьезным, смерть, без сомнения, лишь прибавила ему суровости; гроб был чуть короток, голову покойника опустили на грудь, отчего облик его стал грозен».

Нет ничего печальнее, чем перечитывать под старость строки, написанные в юности: то, что тогда было настоящим, теперь ушло в прошлое.

В 1803 году в Риме мне случилось видеть мельком последнего из Стюартов – семидесятидевятилетнего Генриха IX, кардинала Йоркского. Он имел слабость принять от Георга III пенсию: вдова Карла I тщетно молила Кромвеля об этой милости. Так, навсегда утратив трон, род Стюартов угасал еще сто девятнадцать лет. Трижды изгнанники‑претенденты передавали по наследству призрак короны: они были умны и отважны; чего же им недоставало? милости Господней.

Впрочем, вид Рима утешил Стюартов; среди этих бесконечных руин их собственная судьба предстала лишь мелким происшествием, обломком тонкой колонны посреди гигантской свалки. Покидая мир, Стюарты имели и другое утешение: на их глазах рушилась старая Европа, вслед за ними карающий рок обратил во прах других королей, в их числе Людовика XVI, предок которого отказал в убежище потомку Карла I *; а Карл X умер в изгнании в том же возрасте, что и кардинал Йоркский! а его сын и внук блуждают по земле, не имея пристанища!

Путевые записки Лаланда, посетившего Италию в 1765–1766 годах, до сих пор остаются одним из самых лучших и точных описаний римского искусства и римских древностей. «Я люблю читать историков и поэтов, – говорит он, – но вполне насладиться их творениями можно, лишь ступив на ту землю, по которой они ходили, лишь взойдя на те холмы, которые они живописали, лишь увидев течение рек, которые они воспевали». Сказано не так уж плохо для астронома, питавшегося акридами.

Дюкло *, почти столь же тощему, что и Лаланд, принадлежит следующее тонкое наблюдение: «Театральные пьесы разных народов дают достаточно ясное представление об их нравах. Слуга Арлекин, главный герой итальянских комедий, всегда голоден – такая уж у итальянцев жизнь. Слуги в наших комедиях, как правило, пьяницы, чему виной беспутство, но не нищета».

Выспренние восторги Дюпати * ничуть не лучше сухих отчетов Дюкло и Лаланда, однако ему удалось живо передать впечатление, производимое Pимом; книга его, светящая отраженным светом, свидетельствует, что красноречие описательного стиля родилось под влиянием Руссо, вдохнувшего в слово spiraculum vitae 24. Дюпати близок к той новой школе, которая вскоре заменила вольтеровскую правдивость, ясность и естественность чувствительностью, темнотой и манерностью. Тем не менее за жеманными словечками Дюпати скрываются здравые суждения: он почитает причиной долготерпения римского народа преклонные лета его многочисленных правителей. «Для римлянина, – говорит он, – папа – это царь, стоящий на пороге смерти».

На вилле Боргезе Дюпати ждет наступления ночи: «Последний солнечный луч угасает на челе одной из Венер». Лучше не сказали бы и нынешние поэты. Он прощается с Тиволи: «Прощай, долина! Я чужестранец, я не житель твоей прекрасной Италии. Я никогда не увижу больше здешних краев, но, быть может, мои дети, пусть не все, но некоторые, однажды попадут сюда: пред‑, стань перед ними такой же прелестной, какой предстала ты перед их отцом», Некоторые из детей эрудита и поэта посетили Рим и могли увидеть, как последний солнечный луч угасает на челе «Праматери Венеры» Дюпати *.

Не успел Дюпати покинуть итальянскую землю, как на нее ступил Гёте. Приходилось ли президенту Бордоского парламента слышать когда‑либо имя Гёте? А между тем это имя до сих пор помнят на итальянской земле, начисто забывшей имя Дюпати. Не то чтобы я горячо любил мощный гений немецкого поэта; певец материи оставляет меня равнодушным; Шиллера я воспринимаю: сердцем, Гёте – умом. Попав в Рим, Гёте пришел в восхищение от Юпитера; и восхищение это выразилось в прекрасных словах *, – таково мнение превосходных критиков, и я с ним не спорю, однако сам я предпочитаю олимпийскому богу Бога, распятого на кресте. Тщетно пытаюсь я распознать в человеке, прогуливающемся по берегу Тибра, сочинителя «Вертера»; я узнаю его только в одной фразе: «Нынешняя моя жизнь подобна юношеской грезе; мы увидим, суждено ли ей сбыться, или она, подобно многим другим, окажется лишь пустым мечтанием».

Когда наполеоновский орел разжал когти, Рим возвратился под власти своих мирных пастырей: тогда у ветхих стен столицы цезарей явился Байрону мрачное его воображение набросило на бесчисленные римские руины траурный плащ. Рим! У тебя было имя, но он дал тебе другое, и это новое имя останется за тобою навеки: он назвал тебя «Ниобой наций, лишившейся детей и венцов, разучившейся плакать, держащей в руках пустую урну, в которой некогда хранился прах, давно рассеянный по ветру»[110].

Пережив эту последнюю поэтическую бурю, Байрон скончался. Я мог бы увидеть Байрона в Женеве, но не увидел его; я мог бы увидеть Гёте в Веймаре, но не увидел его; зато я видел, как угасла г‑жа де Сталь, которая, не желая пережить свою молодость, поспешила взойти на Капитолий вместе с Коринной *: эти бессмертные имена, эти славные тени слиты с именами и тенями вечного города[111].

 

8.

Нынешние римские нравы

 

Так на протяжении веков сменялись в Италии нравы и люди; но самым решительным образом преобразился Рим после того, как дважды побывал под властью французов.

Римская республика, созданная стараниями Директории, с ее двумя консулами и ее ликторами (дрянными facchini[112], выбранными из рядов черни), была бесконечно смешна, однако она внесла удачное новшество в гражданское законодательство: при этой римской республике были впервые учреждены префектуры – идея, использованная впоследствии Бонапартом.

Мы стали править Римом по законам, еще не существовавшим; сделав Рим главным городом департамента Тибр, мы установили в нем образцовый порядок. У нас римляне заимствовали налоговую систему. Закрытие монастырей, произведенная по приказу Пия VI продажа церковных имуществ ослабили веру в незыблемость религиозных святынь. Знаменитый индекс *, до сих пор производящий некоторое впечатление по сю сторону Альп, в Риме не значит ровно ничего: за несколько монет вы получаете разрешение с чистой совестью прочесть запрещенное сочинение. Индекс – один из осколков древней эпохи, дошедших до эпохи нынешней. Разве в римской и афинской республиках достоинство царя и имена знатнейших царедворцев не пользовались всеобщим уважением? Одни лишь французы в припадках бессмысленной ярости глумятся над могилами предков и собственной историей, опрокидывают кресты, разоряют храмы, сводя счеты с духовенством юоо или iioo года от Рождества Христова. Нет большего ребячества и большей глупости, чем эти запоздалые оскорбления: ничто так ясно не доказывает, что мы не способны решительно ни на что серьезное, что истинные основания свободы для нас за семью печатями. Нам следует не презирать прошлое, но, взяв пример со всех народов мира, чтить его как убеленного сединами старца, который повествует у домашнего очага обо всем, что ему довелось увидеть: что в этом плохого? Рассказы его, мысли, речи, манеры и одежды поучительны и забавны; однако он немощен и дрожащие его руки совсем ослабли. Неужели мы убоимся этого современника наших отцов – ведь он давно покоился бы подле них в могиле, если бы мог умереть; он силен лишь былым могуществом тех, кто обратился во прах.

Французы ушли из Рима, но оставили ему в наследство свои принципы: так бывает всегда, когда завоеватели, будь то греки в Азии при Александре или французы в Европе при Наполеоне, превосходят цивилизованностью тот народ, на чью землю они ступили. Отнимая сыновей у матерей, принуждая итальянскую знать покидать дворцы и браться за оружие, Бонапарт ускорил преображение национального характера.

Что же до римского общества, то в дни концертов и балов его не отличишь от парижского. Прекрасные дамы: Альтьери, Палестрина, Цагарола, Дель Драго, Ланте, Лодзано – украсили бы салоны Сен‑Жерменского предместья: впрочем, у некоторых из них немного испуганный вид – должно быть, из‑за здешнего климата. Очаровательная Фальконьери, например, всегда устраивается поближе к двери, готовая, если кто‑то бросит на нее взгляд, немедленно спастись бегством и укрыться на Монте Марио *: ей принадлежит вилла Меллини; роман, действие которого разворачивалось бы в этом заброшенном доме на берегу моря, под сенью кипарисов, имел бы свою прелесть.

Но как бы ни изменялись от века к веку нравы и люди, все в Италии исполнено природного величия, недоступного нам, жалким варварам. В Риме до сих пор еще живы люди, в чьих жилах течет римская кровь, люди, помнящие о том, что предки их владели миром. Чужестранцы, ютящиеся в новеньких домишках у Народной заставы или во дворцах, которые они поделили на каморки, проткнув крышу бесчисленными печными трубами, напоминают крыс, рыскающих у подножия творений АполАодора и Микеланджело или прогрызающих дыры в пирамидах.

Нынче знатные римляне, разоренные революцией, затворяются в своих дворцах, тратят деньги с оглядкой и сами управляют хозяйством. Тот, кому выпадает счастье (весьма редкое) быть принятым у них вечером, проходит анфиладу пустых, без мебели, полуосвещенных комнат, где в полутьме белеют, подобно привидениям или восставшим из гроба мертвецам, античные статуи. Наконец оборванец слуга отворяет гостю дверь в некий гинекей: вокруг стола сидят три‑четыре старые или молодые дурно одетые женщины; склонившись над рукоделием при свете лампы, они перебрасываются словами с отцом, братом или мужем, полулежащим поодаль в изорванных креслах. Поначалу вид этого семейства, охраняемого великолепными статуями, кажется вам неки‑им шабашем, но затем вы обнаруживаете в нем нечто прекрасное, благородное и царственное. Чичисбеев в Риме больше нет, но есть аббаты‑носчики, обремененные шалями или грелками; то тут, то там по‑прежнему встречаются дамы, чей дом так же трудно вообразить без друга‑кардинала, как без дивана.

Папам нынче уже невозможно вступать в любовные связи и раздавать земли и должности, подобно тому, как королям невозможно открыто содержать фавориток. Как же проводят время знатные римские дамы теперь, когда жизнь их не заполнена ни политикой, ни трагическими любовными похождениями? Было бы любопытно проникнуть в суть этих новых нравов; если я останусь в Риме, то займусь этим.

 

9.

Местности и пейзажи

 

Я побывал в Тиволи ю декабря 1803 года; в рассказе об этой поездке *, напечатанном в ту пору, я писал: «Здешний край располагает к задумчивости и мечтательности; я обращаюсь мыслями к прошедшей жизни, я сношу груз настоящего, я пытаюсь прозреть будущее; где я окажусь, что буду делать и кем стану через двадцать лет?»

Двадцать лет! этот срок казался мне равным целому столетию; я был уверен, что сойду в могилу гораздо раньше, чем он истечет. Но испустил дух не я, а властелин мира, а с ним исчезла с лица земли и его империя!

Почти все путешественники старого и нового времени писали о римской кампанье как об ужасной и голой равнине. Сам Монтень, не страдавший от недостатка воображения, говорит: «По левую руку вдали видны Апеннины, а перед ними – вид неприятный, поверхность вздыбленная, изрытая глубокими трещинами… местность голая, без деревьев, бесплодный кусок земли».

Протестант Мильтон смотрел на римскую кампанью взором сухим и бесстрастным, как его вера. Лаланд и президент де Бросс были так же слепы.

Только в «Путешествии по местам действия последних шести книг „Энеиды“» г‑на Бонштеттена, опубликованном в Женеве в 1804 году, спустя год после выхода моего письма к г‑ну де Фонтану (оно увидело свет на страницах «Меркюр» в конце 1803 года), можно отыскать несколько правдивых слов об этой прекрасной пустынной местности, хотя и здесь не обошлось без упреков: «Какое наслаждение читать Вергилия под небом Энея и, так сказать, пред очами гомеровских богов! – говорит г‑н Бонштеттен.– Как пустынен этот уединенный край, где видишь только море, разоренные леса, поля, бескрайние луга и ни одного человека! На всем этом огромном пространстве я не заметил ни единого дома, кроме того, что стоит неподалеку на вершине холма. Я подошел ближе; дверь была выломана, я поднялся по лестнице, вошел в помещение, бывшее некогда спальней: в нем свила гнездо хищная птица…

Некоторое время я провел у окна этого пустого дома. У ног моих простиралось побережье, такое богатое и великолепное во время Плиния, а теперь покинутое землепашцами».

С тех пор как вышло в свет мое описание римской кампаньи, отношение к ней переменилось и хула уступила место преклонению. Английские и французские путешественники, следовавшие по моим стопам, обмирали от восторга в течение всего пути от Сторты * до Рима. Г‑н де Турнон в своих «Статистических очерках» * разделяет то восхищение, которое я имел счастье высказать первым. «Чем дальше продвигаетесь вы в глубь римской кампаньи, – говорит он, – тем яснее предстает перед вами суровая красота ее грандиозных очертаний, ее плавных рельефов в прекрасном обрамлении гор. Ее однообразное величие потрясает и возвышает мысль».

Не стану останавливаться на книге г‑на Симона *, который, рассказывая о Риме, как нарочно поставил все с ног на голову. Я был в Женеве, когда он скоропостижно скончался; едва успев скосить сено и порадоваться первым зернам, этот земледелец разделил судьбу скошенной травы и сжатых колосьев.

До нас дошли некоторые письма великих пейзажистов; ни Пуссен, ни Клод Лоррен не говорят ни слова о римской кампанье. Но если перо их молчит, кисть говорит за него: agro romano[113]– тайный источник красот, откуда они черпали, скрывая этот источник от посторонних глаз из некоей скупости и осторожности гения, не желающего отдавать святыню на поругание черни. Поразительная вещь: итальянское солнце лучше всего запечатлели на своих полотнах французские живописцы.

Я перечел мое письмо к г‑ну де Фонтану из Рима, написанное двадцать пять лет назад, и, должен признаться, не нашел в нем ни одной неточности: я не сумел бы ни убавить, ни прибавить ни единого слова. Одна иностранная компания предложила этой зимой (в 1829 году) распахать римскую кампанью: ах, господа, увольте нас от ваших коттеджей и английских садов на Яникулуме! * Если когда‑либо они обезобразят залежь, которую не смог одолеть плуг Цинцинната, залежь, которая поросла травой, овеваемой дыханием веков, ноги моей не будет в Риме. Ступайте прочь с вашими могучими машинами; здесь земля родит и будет родить одни лишь могилы. Кардиналы не захотели слушать расчетливых грабителей, которые, спутав останки Тускулума * с замками аристократов, решили поживиться на этих руинах: они пустили бы мрамор с гробницы Эмилия Павла на известку, как пустили на сточные желоба свинцовые гроба наших предков. Их преосвященства дорожат прошлым; кроме того, к великому смущению экономистов* доказано, что пастбища римской кампаньи приносят собственникам пять процентов в год, а если посеять здесь пшеницу, доход не превысит полутора процентов. Земледельцы предпочитают pastorizia[114], а не maggesi[115] не из лени, а из соображений практических. Гектар здешней земли приносит почти такой же доход, как гектар земли в наших лучших департаментах: чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть сочинение его преосвященства Николаи *.

{Письма Шатобриана г‑же Рекамье с описанием римских будней; «Записка» Шатобриана о восточных делах с аргументами в пользу необходимости поддержать Россию в ее борьбе против Турции; письма из Рима историку литературы Вильмену, историку Тьерри; донесение графу де Ла Ферроне о беседе с папой римским}

 

16.

Г‑же Рекамье

 

«Рим, вторник, 13 января 1829 года.

Вчера в восемь вечера я написал вам письмо, которое доставит вам г‑н де Вивье, а утром, проснувшись, снова сел за письмо – в полдень я отправлю его с обычной почтой. Вы знаете бедных дам из монастыря Сен‑Дени; все забросили их ради знатных дам из монастыря Трините‑дю‑Мон *; ничего не имея против последних, мы с г‑жой де Ш. приняли сторону слабейших. Дамы из Сен‑Дени еще месяц назад пожелали устроить праздник в честь г ‑на посла и его супруги: он состоялся вчера в полдень. Вообразите себе церковь, превращенную в зрительный зал; ризницу, ставшую сценой, и дюжину девочек от восьми до четырнадцати лет, представляющих на этой сцене „Маккавеев“ *. Актрисы сами соорудили себе шлемы и плащи. Они декламировали французские стихи с итальянским пылом и забавнейшим в мире итальянским акцентом; в самых патетических местах они топали ножками; в труппу входили племянница Пия VII, дочка Торвальдсена и еще одна дочка – художника Шовена. Они были чудо как хороши в своих бумажных костюмах. Девочка, игравшая первосвященника, нацепила длинную черную бороду, которая ей страшно нравилась, но колола ее нежную кожу, и тринадцатилетняя актриса постоянно поправляла ее беленькой ручкой. В зрительном зале сидели мы с г‑жой де Ш., несколько матерей, монахини, г‑жа Сальваж, два‑три аббата и еще десятка два пансионерок в белых платьях и под покрывалами. Мы велели доставить из посольства печенье и мороженое. В антрактах наш слух услаждала игра на пианино. Вообразите себе, какие надежды и радости предшествовали этому празднеству в монастыре и какие он оставит воспоминания! Под конец три монахини спели в церкви „Vivat in aeternum“»[116].

Ей же

«Рим, 15 января 1829 года.

И вновь я пишу вам! Нынче ночью у нас лил дождь и дул ветер, как во Франции: я воображал себе, как хлещут струи дождя по вашему маленькому окошку, я мысленно перенесся в вашу комнатку, увидел вашу арфу, ваше пианино, ваших птичек, услышал, как вы играете мою любимую пьесу или ту, другую, из Шекспира *: а ведь я в Риме, так далеко от вас! Между нами – четыре сотни лье и Альпы!

Я получил письмо от той остроумной дамы *, что иногда навещала меня в министерстве; судите сами, как она любезна: она помешана на турках; Магомет, утверждает она, – великий человек, намного опередивший свой народ!

Жизнь в Риме должна была бы научить меня презирать политику. Здесь не удержались ни свобода, ни тирания; руины римской республики перемешались с руинами Тибериевой империи; и те и другие пали во прах! Не доказывает ли капуцин, походя сметающий этот прах своей сутаной, что все на свете – лишь суета сует? Однако помимо воли я постоянно обращаюсь мыслью к судьбам моей бедной родины. Я желал бы для нее веры, славы и свободы; зачем я не в силах украсить ее этим тройственным венцом?»

Ей же

«Рим, четверг, 5 февраля 1829 года.

«Торре Вергата – монастырская земля, расположенная в одном лье от могилы Нерона, по левую руку от дороги, если ехать из Рима, в прекраснейшем и пустыннейшем краю: там, совсем неглубоко, под поросшей травой и чертополохом землей, покоятся бесчисленные обломки древних памятников. Позавчера, во вторник, окончив письмо к вам, я начал раскопки. Со мной не было никого, кроме Иасента и Висконти, – он командует работами. Погода стояла великолепная. Дюжина людей, вооруженных крюками и лопатами и выкапывающих из‑под земли гробницы и обломки дворцов либо домов в совершенно пустынной местности, являла собою зрелище, достойное вас. Я желал лишь одного – чтобы вы перенеслись сюда. Я охотно согласился 614 жить вместе с вами в палатке среди этих руин.

Я тоже взялся за лопату и раскопал осколки мраморных изваяний: судя по всему, у меня есть надежда обнаружить что‑то стоящее и окупить все, что я потратил, принимая участие в этой могильной лотерее; в моем распоряжений уже имеется кусок греческого мрамора такой величины, что его достанет на бюст Пуссена *. Эти раскопки сделаются целью моих прогулок; каждый день я буду стремить шаги к этим обломкам. Какому столетию, каким людям принадлежали они? Быть может, мы, сами того не ведая, тревожим славнейший в мире прах. Быть может, нам удастся обнаружить надпись, которая прольем свет на какое‑либо историческое событие, рассеет какое‑либо заблуждение установит какую‑либо истину. А после, когда мы с дюжиной полуобнаженных крестьян покинем эти места, здесь снова воцарятся забвение и тишина. Можете ли вы вообразить себе, какие страсти кипели некогда в этой пустыне, какие здесь разыгрывались драмы? Здесь жили господа и рабы, счастливцы и неудачники, красавицы, кружившие головы мужчинам, и честолюбцы, мечтавшие о министерских портфелях. Теперь здесь нет никого, кроме птиц и меня, да и то ненадолго; вскоре мы улетим отсюда. Скажите, стоит ли после этого мне, армориканскому варвару, странствовавшему среди дикарей, населяющих материк, неизвестный римлянам, и посланцу тех священников, которых римляне кидали на съедение львам, быть министром мелкого галльского царька? Когда я призывал Леонида в Лакедемоне, он не ответил мне *: шум моих шагов в Торре Вергата не пробудит ни единой живой души. А когда я в свой черед сойду в могилу, я не услышу даже звука вашего голоса. Значит, мне нужно поскорее вернуться к вам и покончить со всеми земными химерами. Нет ничего лучше отставки, нет ничего неподдельнее, чем привязанность, подобная вашей.

 

 

Книга тридцать первая

 

(Продолжение писем к г‑же Рекамье: смерть папы Льва XII и его похороны; выборы нового папы; экскурс в историю папства; письма Шатобриана к г‑же Рекамье и его донесения графу Порталису о кардиналах – кандидатах на пост папы; интриги Шатобриана в пользу кандидата, благожелательного к Франции; победа Шатобриана: папой выбран один из «его» кандидатов – кардинал Кастильони (Пий VIII), хотя государственным секретарем стал кардинал Альбани, сочувствующий Австрии)

 

7.