Письмо Саши Сонли, украденное мной, Луэллином Элдербери, в ее доме

 

 

Вишгард, июль, 2008

 

Эдна А., о чем ты? Я вовсе на тебя не сержусь. Просто мне в последнее время было не до писем. В «Кленах» опять появился какой‑то грибок, от него стены в гостиной пошли желтыми пузырями. Это бы ничего, но он перекинулся на мебель и теперь примеривается к посудной горке.

Ворота пришлось перекрашивать после пожара, обгорела также стена гостиной, а печь дала трещину в том самом месте, где акантовые листья и рог изобилия.

В пансионе пусто уже неделю – из‑за дождей и штормовой погоды. К тому же, постояльцы стали предпочитать гостиницы в Вествуде, потому что у нас всю весну были перебои с электричеством. Говорят, что виной тому новый пассажирский терминал, но я думаю, что Старый город понемногу уходит на дно залива.

Девчонка Эвертонов вообще ни на что не годится, мы с ней как резеда и роза – вянем, оказавшись в одной комнате, но я все терпеливо сношу и улыбаюсь, как морская свинка.

Самое же страшное случилось в конце июня – погибли Хугин и Мунин, уснули и не проснулись. Мама всегда говорила, что собаки – это необходимость и действительность, как дом, например, или лес, или каменистый берег. Значит, теперь я живу с вынутым из моей плоти ломтем действительности, вернее, с двумя. Но я думаю о тебе, не сомневайся.

Дрессер не дает тебе развода, и это меня не удивляет. Твой муж предсказуем, как результаты гребных гонок в его вельможном клубе. Он не отпускает тебя не потому, что ты бегаешь по закоулкам с мальчиками из сборной, и не потому, что он желает тебя наказать и запереть. О нет, ты так его и не раскусила.

Он не отпускает тебя потому, что ты вернешься ко мне, а значит, он потерпит два поражения сразу: и при Данбаре и при Стерлинге. [72]

Я знаю, что нужно сделать, но для этого ты должна отключить свою шальную кудрявую голову, закрыть глаза и слепо мне повиноваться. Все уладится, Дрина, не бойся, ты скоро вернешься домой. Но сначала нам нужно открутить все обратно, в точку отсчета, в начало, понимаешь? В две тысячи третий год.

Собери свои документы и все деньги, что сможешь найти. Двадцать девятого числа, перед тем как начнутся гонки, ты возьмешь Фенью, игрушки, запас вещей на неделю и уедешь в Брайтон. Я же приеду к смотрителю как ни в чем не бывало и скажу, что предупреждала телеграммой, которая, судя по всему, потерялась. И что я намерена славно развлечься, несмотря на твое отсутствие.

Уверяю тебя – он только плечами пожмет, у него в эту пору дел по горло. Дальнейшее предоставь мне. Я устрою так, что он испугается скандала и отпустит тебя добром вместе с ребенком, даже если для этого придется прийти в Лайонз‑Энд в разорванной рубахе и в синяках, взывая к суду и справедливости.

Все, что мне нужно – это заставить его проснуться со мной рядом с пересохшим от мелиссы горлом, тяжелой головой и следами любви на простынях.

Дай знать, по душе ли тебе мой план, и не забывай мое условие – из Брайтона ты приедешь прямо ко мне, не показываясь в Хенли ни на минуту. К тому времени у меня будут все нужные бумаги, даже если придется засадить вход в коттедж Дрессера кустами йеменского ката и бешеной вишней.

А если ничего не выйдет, я убью его.

 

Табита. Письмо пятое

 

 

2008. Саут‑Ламбет

 

Тетя Джейн, говори что хочешь, но я позвонила Луэллину, выяснила его номер у консьержки, когда она пришла со счетом за телефон. Поверишь ли, он расстроился по‑настоящему: Табита, сказал он, вы себя не бережете, нет ничего хуже одинокой простуды!

Через полчаса он постучал в мою дверь, хорошо, что я успела припудрить нос и надеть длинный халат, еще я приложила градусник к лампе, чтобы нагнать температуру – мне хотелось, чтобы он за меня испугался, но ничего не вышло, надо подольше держать.

Луэллин принес початую бутылку ролла, прошел в кухню и поставил чайник на огонь. Я так растерялась, тетя Джейн, что ни слова не могла произнести, когда он добавил в бутылку кипятку, усадил меня на диван, завернул халат до колен и крепко‑накрепко растер мне ноги горячим ромом.

– Есть ли у вас шерстяные носки? – спросил он, но, посмотрев на меня, махнул рукой и сам пошел в мою спальню. Носков он не нашел, разумеется, постоял немного в задумчивости, потом заглянул в ванную, снял с сушилки два махровых полотенца и обмотал мне ступни.

Он провел у меня в квартире целых сорок минут, такой забавный в своем тонком свитере на голое тело, в домашних очках – эти совсем другие, в черной роговой оправе! Он вел себя как муж, то есть совершенно со мной не церемонясь: расхаживал по квартире, включил газовый камин, плеснул в мою чашку остатки рома, а в ответ на мой протестующий жест только сдвинул брови: Бросьте, Табита! Это необходимо!

Но самое главное – когда он собрался уходить, явилась торопливая Донна с апельсинами и приветом из Архива, она так и застыла в коридоре, когда он ей открыл, хорошо, что мне с дивана было видно, как у нее вытянулось лицо!

Она что‑то у него спрашивала озабоченным голосом, нарочно, чтобы его получше разглядеть, он отвечал, а я смотрела на его стройную спину и лохматые волосы, казавшиеся светлыми в полумраке прихожей, смотрела на его спину и не могла дышать, как будто искусственное пламя вытянуло из комнаты весь воздух.

Care killed the cat, скажешь ты? Ну и пусть себе.

Да я вообще готова всю оставшуюся жизнь просидеть с инфлюэнцей.

Твоя Табита.

 

Дневник Саши Сонли. 2008

 

 

сдавайся ландриновый роланд

плывущий в скорлупке на юг

 

Пятое июля. Зачем я заплатила двадцать фунтов за ланч в «Красном Льве»? Просто потому, что когда‑то читала о нем у Джерома Джерома. Вечно мне хочется объединить чужой завидный текст со своей реальностью.

Я обещала Младшей, что сумею добиться от Дрессера того, что в восточных сказках называют последними милостями, но чем ближе мы подбирались к делу, тем больше я сомневалась. Беспокойство грызло меня, кураж меня оставил – здесь, в Хенли, все, что я задумала, выглядело неловким и невразумительным, прямо, как французская игра в шары.

Итак, Дрессер переспит со мной и вынужден будет дать Младшей развод – это раз.

Дрессер переспит со мной, но не испугается шантажа и не даст развод – это два.

Дрессер переспит со мной, но я не наберусь храбрости ему угрожать – это три.

Дрессер не переспит со мной – это четыре.

Половину вечера мы провели в столовой для клубного персонала, единственной комнате, где на стенах не было гобеленов с охотниками и фазанами. Официанты приходили сюда передохнуть, весь стол был заставлен грязными бокалами и блюдами с ломтиками сыра и салями. Именно это имел в виду смотритель, когда приглашал меня отужинать, странно было бы предполагать другое. Он то и дело отлучался на кухню за крылышком утки или парой ложек чесночного соуса и ласково удивлялся моей вялости.

Ну что же ты, говорил он, попробуй, здесь кормят на славу, с раблезианским размахом, не то что в "Хенли таун клаб" – впору подтереться гусенком после обеда! [73]

Мы быстро выпили бутылку кислого шампанского, потом виски, украденное наемным гарсоном из Бишем‑Грейндза, а потом Дрессер слил коньяк из чужих рюмок, стоявших на подносе, в свою карманную фляжку и предложил прогуляться.

Вернее, я сказала, что становится душно, а он вспомнил про обещанную мне прогулку до Хеннертонской протоки. Перед этим я отлучилась в туалет, съела там кусочек масла, взятого в салфетке со стола, и быстро прошла по клубному коридору, заглядывая в распахнутые двери гостевых спален.

Не знаю, что я надеялась там увидеть, скорее всего, Младшую в объятиях датского гребца – победителя самого Редгрейва, [74]  раздвигающего волны. Влюбленный гребец почему‑то представлялся мне мускулистым берсерком, заросшим овсяной бородой до самых глаз, хотя – с чего это я взяла, что гребец был влюбленным?

Скорее всего, их соитие было кратким и произошло где‑нибудь в тренировочном зале – я как раз спустилась туда по винтовой лестнице – например, на кожаном сиденье неуклюжего тренажера для гребли.

 

***

 

О берущий! не бери. [75]

 

Пятое июля.

До протоки мы не дошли, мои каблуки цеплялись за корни и траву, а Дрессер тяжело мотался из стороны в сторону, будто маятник в замковых часах. Зато дошли до последнего причала, возле которого покачивалась на воде большая лодка с домиком на палубе, выкрашенным в синий и желтый – цвета мальтийских рыбаков.

Свет в окошках домика не горел – хозяева еще не вернулись, на палубе стояла плетеная скамейка и два горшка с каланхоэ. Перелезая через поручни, я порвала колготки о цепь, и, отойдя к раздвижным дверям кубрика, сняла их вместе с трусами, скомкала и сунула в сумку.

– Вот моя мечта, – сказал Дрессер, обходя выложенную тиковым деревом палубу, – завести такую лодку, плавать по всем рекам и причаливать там, где захочу. Жаль, что здесь темно, я бы хотел рассмотреть все получше.

– Тоже мне мечта, – ответила я, – реки быстро кончатся, а в океане ты на такой посудине через пару часов пойдешь ко дну.

– Нормальная мечта, – обиделся Дрессер, – сама подумай, что я здесь? Заточник в постылой квартире, муж бестолковой девки, отец неизвестно чьей дочери. А будь у меня плавучий дом – поставил бы паруса и помахал бы им всем рукою. Причалил бы в Пенборгне, ловил бы рыбу и читал свежие газеты на солнышке.

– В Пенборгне тебя через неделю окрутила бы местная парикмахерша, и все началось бы по новой, – заметила я холодно.

– Ты хочешь сказать, у тебя есть мечта получше?

– Есть, – я взяла у него фляжку и отпила для виду, меня до сих пор тошнило от сливочного масла, – но тебе не скажу, ты, пожалуй, смеяться станешь.

– Да чтоб у меня выросли ослиные уши! – поклялся смотритель, приложив растопыренные ладони к голове.

– Хорошо, я скажу. Дрессер, я хочу от тебя теленка, – я подошла к нему вплотную и положила руки на крахмальную манишку, уже лишенную давешнего лоска. Рубашки на смотрителе не было, он вздрогнул всей кожей и немного отодвинулся.

– Не бойся, – сказала я, просовывая руку поглубже. – Знаешь, как в Ирландии называют корову Ио? Зеленая пустышка. Это потому, что у нее никогда не было теленка, хотя молоко лилось из нее рекой. Ну же, давай хотя бы попробуем, – добавила я, улыбаясь в темноте.

Дрессер помотал головой и облизнул пересохшие губы. В лунном свете его лицо показалось мне непривычно осунувшимся – зря он, наверное, смешивал крепкое с красным вином и пивом.

– Аликс, да ты никак пьяна, – сказал он неуверенно, – ты несешь какую‑то чушь. Нам лучше вернуться домой, у меня, видишь ли, кружится голова.

– Домой? Мне, видишь ли, незачем возвращаться, – сказала я, вынимая шпильки из закрученной в узел косы. – С тех пор, как ты уехал, я не живу, а коротаю время.

– Ну вот – от тебя, как и раньше, слова в простоте не услышишь, – Дрессер смущенно засмеялся и отхлебнул из своей фляжки. – Если бы ты знала, как мне жмут эти лакированные туфли. Ненавижу Лайонз‑Энд. Ненавижу регату.

– Сними лакейские туфли и ходи босиком, – я распустила волосы и тряхнула головой. – Сними все. Мы спустимся в чужую каюту и ляжем там на чужих простынях. Иди сюда, глупый лодочник.

– Аликс!.. – начал Дрессер, но я заговорила быстро, не давая себя перебить:

– За этим я и приехала. Чтобы услышать, как ты зовешь меня по имени. Когда ты произносишь Али‑и‑икс, мне будто цветущей веткой проводят по лицу. Ну что же ты, потрогай вот здесь. Нет, дай, я сама.

Я встала на колени, на шершавые тиковые досочки, и пристально посмотрела на него снизу. Смотритель укоризненно покачал головой, но закрыл глаза и прислонился к поручням. Молнии на его брюках не оказалось, и я вдруг испугалась – мне почудилось, что Дрессер весь цельный, будто целлулоидный пупс, и нигде не расстегивается.

От страха я окончательно протрезвела и, догадавшись, что на клубных брюках молния на боку, потянула застежку вниз. Ноги Дрессера напряглись и плотно сдвинулись. Я дернула посильнее, уцепившись за карманы, белое форменное сукно съехало на щиколотки, я увидела его колени, покрытые чахлой шерстью. Прежняя жалость хлынула в мое горло, я задохнулась и уткнулась носом в покрытое острыми мурашками бедро.

– О господи, проклятый соус, – простонал Дрессер, оттолкнул мою голову, перегнулся через поручни и свесился вниз. Тинистая Темза расступилась и приняла даровое угощение из столовой королевского клуба.

Повара Оближи, Обглодай и Обсоси не вынесли бы этого зрелища – спина смотрителя содрогалась, он рычал и хлюпал, а я стояла на ободранных коленях на краю палубы, смотрела на его зад, обтянутый узкими нейлоновыми трусами, и тихонько смеялась.

В точности такие трусы я видела на стриптизере, вылезшем из большого картонного торта на прошлогоднем дне рождения Прю. Подруги подарили ей швейную машинку и обмазанного сливками мальчика из кардиффского ночного клуба.

Потом я перестала смеяться, подползла к Дрессеру близко‑близко, взяла его за голые ноги, под самыми коленями, и сильно толкнула вверх.

 

Дневник Луэллина

 

ко дню рождения я отпустил бороду до самых глаз и гуляю по своему району невидимкой, чисто эдгар, сын герцога глостерского, [76]  bedlam beggar с оловянной табличкой на руке, даже мороженщик на углу сент‑джордж перестал со мной здороваться

хотя – чему я удивляюсь? никто и так никого не замечает в нашем хлебном городе, будь ты хоть плачущий локи, хоть великанша текк, [77] никто никого не замечает, кругом настоящий бедлам – и все в нем одинаково нищие

тем временем в городе холодает, пронзительная калех уже полощет свой плащ в корриврекане [78] и, судя по прогнозу, числа двадцатого начнет вытряхивать свои одеяла на июльский Лондон

в два часа пополудни у меня урок с юношей по фамилии crescent, и вот, пожалуйста – я все утро думаю о белой омеле, которую в шестой день луны срезали золотым серпом, потому что ее нельзя касаться железом

меня тоже нельзя касаться железом! когда‑то давно я боялся любого прикосновения, а теперь – только острого и внезапного

 

***

 

я не знал, что новая плитка в ее ванной покрыта пупырышками, с виду керамика была гладкой, но теперь, проведя на полу черт знает сколько времени, я почувствовал не то сырные крошки, не то кунжутные зернышки, и еще – что правая рука у меня затекла и онемела

это нарочно так сделано, пояснила она, чтобы нога не скользила, ее ступни упирались в стену, а голова – в основание душевой кабины, я попробовал вытащить руку, но ее голова была тяжелой, как уэльская корона из плюща, [79] я давно этого хотела, сказала она, если честно, я поняла, что так и будет, когда вы принесли мне ту русскую бумагу, я поняла, что это знак! вот как, пробормотал я, никогда бы не подумал

да‑да, там было так и написано: я убью его, но вы сказали, что это просто отрывок из криминального романа, и я поверила, я поверю во все, что вы скажете, вы это знаете, лу? разумеется, знаю, я приподнялся и стал нащупывать свою одежду, спина глухо болела, недоумение понемногу заполняло меня всего, будто болотная вода: как я здесь очутился?

помогите мне, сказала она тихо, тут погас свет, и я ударилась! похоже, что перегорели пробки! я вошел и сразу наткнулся на нее, она всхлипнула, обвила меня руками и потянула вниз

мне показалось, что она смолистая и тяжелая, будто шишка гималайского кедра, потом мне показалось, что она плачет, наверное, здорово стукнулась, подумал я, терпеть не могу эти мраморные умывальники в старинных домах, будь у меня своя ванная, там была бы дыра в полу, а рядом с ней фаянсовый кувшин

мы опустились на пол, я боялся, что она снова ударится, и придерживал ее за голову

от ее кожи пахло сыроежками – такие грибы в англии не растут, этот запах я знаю откуда‑то еще, она стащила с меня свитер и расстегнула свое платье, то есть платье вообще куда‑то пропало, скаталось в теплый шерстяной валик на ее животе, потом она легла на меня, продолжая тихонько всхлипывать, и черствые сырные крошки вонзились мне в спину

ее слабый полуоткрытый рот был везде, казалось, она сама стала губами, доброй сотней губ, они ползли по моей коже, точно улитки по стеклу, я и вправду на минуту остекленел, потом попытался вывернуться, спихнуть ее с себя, но ее так трясло, что я растерялся, казалось – сделай я это, и женщина рассыплется на кусочки, как стальной мост от того, что рота солдат шагает по нему в ногу

я представил, как она распадется на всех своих улиток, или нет – на щепотку вишневого табака и пучок ангорской пряжи, нет – на пару шпилек и горсть чешуйчатой кедровой шелухи! я улыбнулся, дал ей делать все, что она хотела, и стал думать о своем вчерашнем сне

 

***

 

мне приснилось, что я разговаривал с сашей в сарае

разговаривал! теперь я знаю, какой у нее голос!

мне нужно отправить письмо и проверить почту, сказал я ей за завтраком, у вас ведь, наверное, есть компьютер? да, но там не слишком удобно, ответила она, мы прошли через сад, и она открыла сарай, цепочка на двери была почему‑то снаружи, вас что, здесь запирали? не удержался я, и она рассмеялась, покрутив растрепанной головой

в этом сне она распустила свою косу цвета кленового сиропа, уж не знаю почему, и еще – в этом сне она смеялась

компьютер мисс сонли примостился на шаткой китайской этажерке в углу плохо освещенного сарая, заставленного сломанными садовыми стульями, лейками и горшками из шамота, старая модель, я сразу заметил, посреди комнаты под круглым корабельным окошком стоял верстак, под ним оставалась невыметенная стружка, на верстаке лежал синий сатиновый халат, молоток, похожий на ласточкин хвост, и еще какая‑то плоская штука с деревянной ручкой

это папино долото, сказала саша, не трогайте, пожалуйста

она подвинула к компьютеру плетеное кресло с прожженным тряпичным сиденьем и нажала кнопку где‑то внизу, за картонными коробками для рассады, составленными одна в другую, под этажеркой что‑то надрывно загудело и экран наполнился мерцанием, связь довольно медленная, сказала она у меня за плечом, никак не соберусь обзавестись чем‑нибудь приличным

я обернулся – зеленоватый свет из окна в крыше падал на ее лоб, лицо было едва различимо, зато волосы сияли, будто бы под театральным софитом, она нагнулась, набрала полную горсть пересохшей стружки и поднесла к лицу – еще пахнет, правда?

в таком свете ваши волосы похожи на стружку, только на латунную, сказал я, разлепив наконец губы, вы это уже говорили, ответила она, деловито оглядываясь, не слишком ли здесь холодно? если что – завернитесь в мое одеяло, она махнула рукой в сторону дивана я его не сразу заметил, на диване лежал аккуратно свернутый плед в шотландскую клетку

на какое‑то мгновение мне показалось, что я вижу там девочку, свернувшуюся клубком, нет – двух девочек! у второй, той, что поменьше, были две косички цвета сырого хлопка, но это видение было из другого сна – оно засмущалось и быстро исчезло

 

Хедда. Письмо пятое

 

 

Хочин, март 2001

 

Господи, Эдна, когда же кончится эта жара.

Все здесь продымленное, древнее, от яркого солнца даже новые вещи сразу становятся блеклыми, будто напрочь изношенными.

Вчера я поссорилась с Куррат, и теперь жалею. Она всегда соглашается погулять с девочкой, если я не успеваю. Еще я жалею о том, что мы уехали из Тоттаяма, там были две старые церкви на холме, я любила туда ходить, когда получалось улизнуть из мастерской. Два каменных креста с сирийскими надписями – сирийцы были христианами, подумать только! – и настоящий алтарь, правда, там почти все время закрыто и ключа не допросишься.

Еще я жалею, что вышла замуж за Раджива в английской мэрии, второпях. Мы могли бы сыграть индийскую свадьбу и поехать в Гуруваор, как здесь принято – может, тогда все получилось бы по‑другому. Индийские свадьбы такие забавные – люди натирают ладони горчичным порошком, читают стихи и брызгаются водой. И дарят невесте красные браслеты!

Сегодня мы весь день мучились со столешницей, там было много маленьких квадратиков, похожих на детские секреты, и каждый нужно было выложить серебряным листом и заклепать гвоздиками. Гвоздики эти просто чудовищно мелкие – у меня ободраны кончики пальцев, и ногти сломались бы, наверное, но ногтей у меня теперь нет, мистер Аппас обрезал до самых подушечек.

Многое изменилось за эти три года, да так, что узнать нельзя.

Наши свидания с Радживом – в Свонси, в комнате за баром – были тайными и веселыми, он зажигал десятки свечей в стеклянных стаканчиках, прямо как в кино, расстилал одеяла на полу и все такое прочее. У меня до него было несколько мужчин, но ни один из них не встал бы посреди ночи, чтобы приготовить мне румали на пустой ресторанной кухне. Теперь Раджив приходит ко мне в комнату раз в неделю и бывает небрежным, как подвыпивший портовый рабочий. К тому же, он отбирает у меня ваши фунты, я не хотела говорить, но все‑таки скажу.

Не посылайте больше денег, я их все равно не увижу.

Зато теперь я могу думать, что он и письма мне не показывает. Ведь не может быть такого, чтобы никто не писал мне из Англии?

Раджив постоянно говорит, что мне не к кому вернуться, даже если он купит мне билет на самолет и довезет из Эрнакулама в аэропорт. Он говорит, что я потеряла две вещи: дом своего первого мужа и уважение второго. Что он имеет в виду – что я родила ему только дочь или что не принесла в дом денег за проданные «Клены»?

Его имя на санскрите означает полосатый – может быть, у нас теперь просто черная полоса?

 

Дневник Саши Сонли. 2008

 

 

Счастлив, кто падает вниз головой:

Мир для него хоть на миг – а иной.

 

Голова Дрессера, казалось, кивала мне из темноты. Его тело, затянутое под понтонный причал, застряло между двумя бетонными блоками и еле заметно двигалось вперед и назад, волосы намокли, облепили лоб и казались иссиня‑черными под больничным светом лодочного фонаря.

Я присела на кнехт и немного подумала. В какой‑то китайской книге про самоубийц мне попадалось упоминание об утопленнике, который завязал в шарф два камня и, повесив их себе на шею, прыгнул с моста. Я сняла с шеи платок и оглянулась вокруг в поисках тяжелого предмета, но, кроме двух горшков с чахлыми веточками каланхоэ, на палубе ничего не было.

Со стороны Темпла подул ветер и стало заметно холоднее. Над выстриженными под ноль клубными полянами – китайцы называют такой зеленый цветом зимородка – стал собираться утренний туман.

Интересно, поверят ли в Лайонз‑Энд в то, что рогоносец Дрессер покончил с собой? Тоже мне, Секст Папиний, [80] спасающийся от грязных объятий. Нет, самоубийство не годится, к тому же Младшая потеряет страховку и останется без гроша.

Сидеть на чугунной тумбе становилось все холоднее, я встала, повязала платок, огляделась и пошла по скользким лиственничным доскам на берег. Я его не убивала, сказала я вслух, он поскользнулся и упал в воду. Течение затянуло его под причал, к тому же он неудачно стукнулся виском о сваю, а тут еще тина и водоросли. Если бы не свая и не тина, он бы, разумеется, выплыл. Если бы не свая.

Где, в какой книге это было: про солдат в булонском лагере, один из них застрелился в будке часового, а за ним еще несколько – в той же самой будке, пришлось офицерам будку сжечь, от греха подальше. Они тоже подумали: если бы не будка.

Если я сейчас брошусь туда же, в болотную теплую воду, этого причала станут бояться, а лодку, пожалуй, продадут с глаз долой, нет, этого делать не стоит, отсюда такой дивный вид на высокие решетчатые окна колледжа в Гринландс.

Я присела на корточки и заглянула под причал – голова Дреесера скрылась, ядовитый фонарь потускнел в предрассветной дымке, и Темза снова стала невинным викторианским водоемом, окруженным ивами, камышами и рогозом.

Когда я пыталась писать красками, то помнила невероятно много оттенков, у меня была китайская книжка – про древние амулеты – и я выписывала оттуда слова и жаловалась маме на бедность русской и английской палитры.

Туман над травой мог быть обозначен краской цвет инея, вода у берега – краской цвета китайского финика, а кровь, застывающая теперь в жилах Дрессера, наверное, была цвета туши, это пишется просто, двумя иероглифами.

Ну что ж, так тому и быть, подумала я, подходя к опустевшим палаткам Ременхемского клуба. Хорошо бы теперь выпить чаю с медом на постоялом дворе и залезть под пуховое одеяло, да только не выйдет – придется вернуться в коттедж, собрать вещи и уехать первым же автобусом.

Вернуться в домик смотрителя, за которым больше некому присмотреть.

Вот тебе, неверный недотепа Дрессер, вот тебе, вот тебе, жаль, что в твоем чахлом, заросшем чубушником садике нет пчелиного улья, а то бы я постучала по нему палочкой, приговаривая, как водится у пасечников: пчелки, ваш хозяин умер! [81]

 

***

 

Ибо что есть жена? Сеть, сотворенная бесом, покоище змеиное, цвет дьявольский, коза неистовая, ветер северный, день ненастный.

 

Шестое июля.

В книгах почтмейстера, найденных на чердаке, одна была без названия и совсем уже разваливалась, но я ее всю прочла, а одну строчку помню до сих пор.

 

Худоба истощила все тело, прямо не смотрят глаза,

Желчь в груди у нее, и ядом язык ее облит.

 

Точно в таком виде я вернулась в дом с прогулки к Хеннертонской протоке. Только еще лохматая, как валлийский пони, и с какой‑то ватной дрожью в ногах, от которой всю дорогу пыталась избавиться, присаживаясь на парковые скамейки.

Отперев дверь коттеджа, я сразу сняла туфли, вынула влажные колготки и трусы из сумки, вытерла ими серые от прибрежной грязи щиколотки и положила в свой саквояж, на самое дно.

Никаких отпечатков, говорила я себе, быстро обходя комнаты, туфли жалеть не стоит, в прибрежной грязи полно твоих следов, плащ и платье отдать в чистку, никаких салфеток, скомканных бумажек, никакого пуха и шерсти.

Разумеется, нас видели в клубе, но кто сегодня вспомнит густо напудренную спутницу Дрессера, тениссоновский розан из жаркой хмельной толпы?

Под широкой шляпой из соломки – благословенны будьте английские традиции – не видно ни волос, ни бровей, а это единственные мои черты, которые стоит запомнить. Нет, в Лайонз‑Энд никто меня не разглядел, ко мне вообще редко приглядываются.

Но как же это вышло? Я присела на кухне, чтобы выпить воды и отдышаться.

В Древнем Риме рабам давали пощечину, отпуская их на волю. Дрессера крепко поцеловали между ног и освободили навсегда. Дрессер‑вольноотпущенник со спущенными штанами.

Я засмеялась в гулкой пустой кухне, и тут мне показалось, что кто‑то засмеялся вместе со мной. Пришлось встать и еще раз обойти гостиную и спальню – никого. В спальне, тем не менее, явственно слышался смех, нет, не смех, а смешливое гудение, похожее на чей‑то неразличимый разговор за стеной.

Я подошла к окну: на поляне было пусто и тихо, неподвижная темная Темза напоминала только что залитую гудроном дорогу. Правда, на втором этаже клуба свет горел в нескольких окнах, это проснулись горничные, к завтраку все нужно привести в порядок, иначе смотритель Дрессер заведет свою унылую пластинку. Знали бы они, где сейчас кружится эта пластинка, в каком водовороте – наверняка, уже у самого Хеннертонского шлюза.

У меня за спиной тихонько засмеялись. Ну уж нет, хватит. Я рывком открыла шкаф, вышвырнула вешалки с платьями, выдвинула ящики комода, раздернула шторы, сбросила с кровати постель, и – вот оно, под подушкой у Дрессера хихикал и мелко трясся желтый мобильный телефон. Ему звонили из клуба, значит, уже шесть часов.

Сейчас у них кончится терпение и сюда пришлют посыльного.

Я вернулась в кухню, достала из сумки конверт с листочками, исписанными зернистым почерком смотрителя: измятые, будто неудачные оригами, записки, разом потерявшие всякий смысл в одно январское утро.

Записки влюбленного Дрессера.

Когда я собиралась сюда, то взяла, не задумываясь, всю пачку, хранившуюся в обувной коробке, я ведь как мама – никогда ничего не выбрасываю. Тогда я еще не знала, для чего они здесь пригодятся.

 

***

 

 

Ведь даже алый клен

Священных храмов,

Где молятся жрецы своим богам,

И тот, листву на землю осыпая,

Обходит, говорят, запрета знак. [82]

 

 

Затея была никчемная, Дрина, зря ты в нее поверила и оставила мне своего мужа и свой дом на целых три дня. Я собиралась напоить его, забраться к нему в постель, а после напугать непременным скандалом – письмом клубному начальству, сплетней в местной газете, да всем, что под руку попадется. Захватила даже его письма, целый гербарий, увядшие улики, замшелые свидетельства – ни гордости во мне нет, Дрина, ни предубеждения.

Я могла бы явиться в Стюарт‑лаунж в разорванной ночной рубашке и, обливаясь слезами, заявить, что меня изнасиловал обезумевший от страсти свояк, коза неистовая, ветер северный, день ненастный.

Как выглядят предсмертные записки самоубийц? Что‑нибудь про зубную боль в сердце, про голоса, звучащие в ночи? Нет, ничего писать не стану. Довольно того, что уже написано.

Подумав еще немного, я надела резиновые перчатки для мытья посуды, отыскала в конверте подходящую записку, сняла со стены фаянсовую досочку для хлеба, приложила ее к листку и аккуратно порвала его по линии сгиба.

Нижнюю половину листка с подписью твой голодный заброшенный дрессер, жаждущий пропустить пинту‑другую я сунула обратно в конверт.

Дрессер любил назначать мне свидания, оставляя сообщения на кухонном столе, прижимая их чашкой или цветочным горшком, как будто они могли улететь, в рождественское утро я нашла такую записку засунутой в надрезанный апельсин, чернила начисто расплылись от сока.

Какой же у него все‑таки был скучный почерк, и что это за манера сокращать имена: дорогая а. К тому же он пренебрегал прописными буквами, терпеть этого не могу. Но сегодня мне все пригодится, и «дорогая а» в том числе.

Я оставлю это на кухонном столе и прижму для верности сахарницей. Шесть часов семнадцать минут. Его найдут не позже восьми, в восьмом часу первые бегуны появляются на дорожке, ведущей к Хеннертону.

Значит, в половине десятого местный констебль взломает замок коттеджа, войдет в эту кухню, возьмет прощальное письмо Дрессера жене и прочитает:

дорогая а!

ждать больше нет сил

я ухожу

встретимся в небесном саду.

 

Дневник Луэллина

 

маленькая табита перевела для меня украденное в кленах письмо, правда, ее перевод обошелся непомерно дорого – у меня ломит спину, виски и совесть одновременно

а если ничего не выйдет, я убью его, вот это сказано, так сказано, думал я, перечитывая красиво отпечатанный на табитином принтере перевод, к нему за уголок было подколото сашино письмо, давно я не видел таких больших архивных скрепок

зачем саша писала ей по‑русски? эдна, или как там ее, александрина, наверняка даже английским владеет небезупречно, зачем сестра писала ей на чужом языке и, раз уж написала, почему не отправила?

что же, выходит, саша думает по‑русски? я тоже думал по‑валлийски, пока меня не отдали в трижды проклятый гвинед‑пойнт, теперь я думаю на двух языках, и оба разъезжаются у меня под ногами, как мостки через болото

а может быть, вообще все, что написано в дневнике – палимпсест, написанный поверх настоящей жизни, просто на плохо выскобленном пергаменте еще проглядывают прежние чернила?

ясное дело, я должен поехать в хенли и увидеть все своими глазами

увидеть и остановить ее, а если поздно останавливать, то помочь выкрутиться, а если поздно выкручиваться, то помочь убежать, а если некуда бежать, то, хотя бы, пожалеть

 

паршивый из меня вышел бы полицейский, несмотря на светлый плащ с поясом

я боюсь за убийцу, а до жертвы мне, похоже, и дела нет

 

***

 

… по дружбе, говорит уайтхарт и треплет меня по плечу, мы отдали твои часы коллеге джоунзу, ты пропадал четыре лишних дня, лу! тут тебе даже профсоюз не помог бы, и сегодня ты тоже пьян, а ведь я говорил тебе!

по дружбе, лу – нет никакой такой дружбы, и слово‑то неудачное, в нем ужиное из‑под камня скольжение, рыбий жир, что заставляют слизывать с чайной ложки, дрожь от залубелых варежек на школьном катке, какая еще тебе друж‑ж‑жба, уайтхарт?

все эти люди, встреченные в зябкой толпе, в крашенном охрой коридоре, зацепившиеся за тебя заусеницей жалости, галуном невыразительности, щербатым краем зависти – все эти люди только тем и хороши, что с ними можно словом перекинуться, а с другими и перекинуться не о чем, только тем и хороши, что без них забыл бы, каково оно – улыбаться, прихлебывая кофе из утлой картонки, прижиматься безучастной щекой, притворяясь, что торопишься, уходя озабоченно, а куда тебе торопиться, куда?

или вот еще: приходи давай, говорят они, посидим, а там у них бассейн с малиновой патокой, а над ней плодовых мушек туча, так и лезут в глаза, в ноздри так и лезут, или вот еще – по дружбе, говорят они, оказывая эту свою услугу, дело малое и слабое, щурятся со значением, для чего же тогда друзья, говорят они, обвивая тебя, точно змея кадуцей епископский, обращайся и впредь, и стучат тебя по плечу, и уходят озабоченно, а ты озираешься в кафе, заказываешь еще теплого мерзкого аньехо, перебираешь монеты на мокрой столешнице и думаешь о клеобисе и битене, [83] как они в колесницу впрягались, чтобы маму в славный аргос на праздник отвезти, так и умерли на каменистой дороге – сыновья потому что, а не друзья какие‑нибудь, не уж, не жбан, не руж, не дрожь

 

***

 

еще раз перечитал сашино письмо, хладнокровное, будто книги сивиллы – не зря коллегия римских жрецов держала их под замком, у меня даже руки жжет, будто я плел крапивную кольчугу

уезжай, эдна александрина, если еще не уехала – тебе дали хороший совет, уезжай

мы с тобой похожи, в один июльский день ты тоже захотела поменять имя и поменяла его, только ты хотела походить на сестру, будто Клитемнестра, а я хотел спрятаться, будто немесида – но велика ли разница? и та была изрядная бестолочь, и другая

я помню раскрашенные молниями и львиными мордами карусели брайтона, пэлис пир с кремовыми башенками, крупную обкатанную гальку пляжа – где ты там бродишь, эдна, то есть, александрина, волоча за руку разодетую в младенческое кружево дочь, да и чья это дочь? у тебя, наверное, крепкая спортивная походка, эдна – не то что у меня, мать вечно пеняла мне на сутулость, а отец говорил, что я похож на garan, то есть на цаплю, вероятно, на ту самую, в которую превратился король гвиддно, когда море залило его земли

имя и походка, это все, что остается в памяти, люди годами мучаются, чтобы стать похожими на свои имена, вот саше сонли повезло – она похожа на сашу сонли, как никто другой, в ней есть и шум, и сон, и сомнение, и лиса

имя – это чертовски важно, лу

может быть, поменяв свое имя с костяники на бузину, ты не только спрятался, но и вовсе исчез?

 

Дневник Саши Сонли. 2008

 

…Моей души первообличье вижу,

Пушистое и славное на редкость. [84]

 

 

В детстве я очень любила разглядывать мамин альбом с глиняными музейными штуками, там среди скучных скифосов и амфор была одна розовая – кажется, микенская – чашка с зазубреным краем, по ней шли черношеломные лучники с вывернутыми в профиль лицами, за ними ехала колесница без коней.

Я вглядывалась в них, поднося книгу близко к лицу, пытаясь разгадать их настоящие цвета, услышать звуки – вот бьются пыльные ступицы, вот трутся один о другой сыромятные ремешки сандалий, дорога дымится горячей глиной, и все никак не кончается, завиваясь петлей между Коринфом и Аргосом.

Я показала картинку Сомми и Воробышку Прю, но они не увидели глиняного дыма и стали смотреть <