Да. В итоге, кажется, так и произошло – только сделал это другой человек. Не Потап, а вы.

У нас была такая история с Потапом, когда я к нему приходил договариваться о продюсировании. Он сказал: «Чувак, смотри. Ты понимаешь, я прошел всю эту историю – надо делать немного по‑другому. Поверь мне, моему опыту – я съел на этом очень большую собаку. Не произойдет чуда, я тебе отвечаю». Я ответил: «Хорошо. Давай я возьму себе это как челлендж. Докажу сам себе, что у меня ничего не получится, и приду тогда к тебе с распростертыми объятиями». И не пришел. А Потап через какое‑то время сказал: «Чувак, ты был прав, я забираю свои слова обратно». Мне было очень приятно.

 

Зачем вам вообще было делать что‑то самому? Вы же в рамках «Пары нормальных» комфортно в предыдущей системе и существовали.

Абсолютно. Существовали по принципам системы и даже нормально прокормились: были хиты, которые принесли нам славу в Украине и даже немножечко в России. Более того, я прагматично тогда подходил к этому вопросу. То есть я написал второй альбом «Пары нормальных», желая быть популярным. Я точно понимал, что может зацепить, а что не может зацепить – и то, что не может, я смело вычеркивал. Даже если мне это нравилось больше. Я к тому времени уже наелся пустот напротив сцены, когда мы выступаем, и мне это не нравилось.

В общем, система была достаточно кондовая по своей сути. Были понятные принципы хитовости. Реально – я не могу их озвучить, но я их понимаю. Сильно выделяющиеся ноты, легко запоминающийся мотив, аккорды чуть‑чуть попроще, звуки какие‑то конъюнктурные… Ну я, конечно, вводил потихоньку ровную бочку – и она работала. То есть не настолько уж прагматично ко всему этому относился. И все равно: в тот момент важнее всего были слава и деньги. И о какой‑то более высокой миссии, о культпросвете и социальной ответственности я не задумывался вообще. Но мои решения были достаточно свежими – потому что у меня был богатый музыкальный мир, я слушал много разной музыки. Плюс понимал, что у меня какая‑то своя мелодика, на которую все реагируют, – с тех пор как что‑то пел под гитару в школе или в институте.

Но я хотел, чтобы все шло еще круче и чтобы я делал это сам. Все‑таки половина материала «Пары нормальных» была купленной – и мы немного страдали от этого. Хотелось самому все за себя решать – и музыкально, и административно. Хотя в итоге я с тех пор сам так и не был. Сначала появился Рома, который мои песни через себя пропускал, потом – Pahatam. И в итоге я себя как единицу и не рассматривал – потому что это неудобно. Мне нужен партнер. И моя дорнобанда – это очень ценная и важная часть моей истории; без нее все наверняка было бы намного сложнее и куда менее успешно. У меня получилось из каждого вытянуть то, что мне нужно, в таком продюсерском смысле. У Ромки получается всякие модненькие штучки делать, у Пахи охерительный бит, я вношу гармонию, мелодию – и поехали. Хоп – берем какой‑то классный сэмпл из Apache Crew, я прихожу с гармонией, Рома играет классные штучки на гитаре, дописывает какую‑то моднявочку… И получилось «Северное сияние». Абсолютно такая система была в каждой песне альбома «Co’n’Dorn». Мы просто купались в этой синергии – и получалось что‑то, что было под стать конъюнктуре, но оно все равно было свеженькое, трендсеттерское. Как раз за счет «Стыцамэна». Потому что все остальное было очень даже… Ну хотя я был первый, кто начал с хуем во рту петь.

 

Вы любите это выражение.

Ну так проще всего объяснить. Так что будете у Скриптонита брать интервью, напомните ему об этом.

 

Это было сознательное решение – петь именно вот так?

Да! Я слушал свои песни и понимал, что мне не нравится, как я на русском звучу. Да и кроме того – песни‑то зачастую сочинялись не на русском, а вот на этом тарабарском. Такой йогурт‑language предшествовал любому тексту. Был просто фонетический набросок, под который подделывался русский текст – и в результате получалась вот такая манера. И она сработала.

 

Когда вы поняли, что она сработала? Когда «Стыцамэн» взлетел?

Осенью 2011‑го мы попали на российские телеканалы – и у нас все пошло и в России, и в Украине. Потому что тогда была такая ситуевина: если ты становишься популярен в России, то и в Украине начнут на тебя обращать внимание. Так было с Quest Pistols, с той же Сердючкой, еще с кем‑то.

 

При этом вы попали в довольно специфический контекст – первый ваш концерт, который я посетил, был в клубе «Рай». То есть такой поздний гламур с налетом классической эстрадности. И кажется, этот контекст вам быстро разонравился.

Ну, мы поначалу искали свое место – выступали вообще везде, где приглашали. Но да, конечно. Почему я, собственно, и повернулся и сделал совсем другой второй альбом: я понял, что это не моя аудитория. Мне нравилось, что я вот такой популярный, меня это успокаивало – и я как бы прощал себе нахождение в такого рода заведении. Но смотреть на такую аудиторию не было всегда приятно. Это всегда была битва, схватка. Во‑первых, они ждут одного трека; во‑вторых, они все на пафосе – все на деловом, все на предвзятом. В Москве вообще тише всего встречали нас – типа статус не позволяет громко хлопать или кричать. Я подумал, что мне не нравится такая ситуация.

 

Кажется очевидным, что новое поколение музыкантов, которое в некотором смысле с вас и началось, – какие‑то совсем другие люди, чем 1990‑е и 2000‑е в поп‑музыке. Ну, 2000‑е – это вообще период застоя, мне кажется.

Такой промежуточный период. То есть 1990‑е – это модерн, наверное, 2000‑е – постмодерн, а вот потом начался метамодерн.[143] Хотя я не все свои песни отношу к метамодернизму. Вот Антоха МС – больше метамодернизм, чем я. Но я считаю, что в моем творчестве метамодерн тогда уже все равно просматривался.