Насколько гастрольный опыт в России отличался от американского?

Ну, в Америке мы не таскали с собой колонки, аппарат, мы все это заказывали. Мы писали организаторам необходимый для нас перечень условий, которые должны были быть созданы для нашего выступления. Как бытовых, так и технических. Впоследствии это стало называться райдером. Хотите – верьте, хотите – нет, но я не знал слова «райдер», когда жил в Америке. Я узнал об этом понятии, приехав сюда. Так вот – я писал своим друзьям‑музыкантам в Союзе и рассказывал им по телефону, как это происходит в Америке. Что ты просто звонишь в компанию, отсылаешь им вот этот райдер, приезжаешь на площадку, и у тебя с собой только гитара или клавиши, а можно и вообще с пустыми руками приехать. К твоему приезду все уже будет стоять, техник будет настраивать звук и так далее. Ты приехал, встал и работаешь. Саундчек – и выступаешь.

Советские люди очень предприимчивые, поэтому довольно быстро начали применять на практике западный опыт, о котором я им рассказывал. Когда я приехал, то увидел, что разница между тем, что было и что стало, конечно, огромная. С «Лейся, песня» мы возили с собой огромные металлические ящики, колонки – чего мы только не делали, чтобы у нас был нормальный звук. А в начале 1990‑х уже можно было приехать, и тебе точно так же, как в США, по райдеру предоставляли заказанный аппарат. В Москве появилось несколько компаний, у которых были огромные аппараты, они могли обеспечить несколько концертов сразу. Это меня очень порадовало. Я увидел – вот они, первые ростки Запада в советском шоу‑бизнесе!

А через несколько дней советский шоу‑бизнес превратился в российский, начались 1990‑е, и хоть они и были лихие, в смысле развития шоу‑бизнеса в нашей стране они сыграли огромную роль. Пускай некоторые называют это беспределом, но в общем началась свобода для предпринимательства, люди стали развиваться, стали организовывать свои студии. Многие научились рекламировать и продавать альбомы других исполнителей, продюсировать их.

Мне, впрочем, не нужна была никакая продюсерская компания. Я сам себе продюсер был и приехал уже готовый. Наоборот: я всем рассказывал, как это надо делать и почему.

А вот эта лихость 1990‑х – насколько она вас коснулась? Учитывая вашу популярность и жанр, в котором вы работали, вы сталкивались с людьми с криминальным прошлым?

Можно сказать, что не с криминальным прошлым, а с криминальным настоящим. Столкнуться… Я же пел песни для разных людей – независимо от социальной категории. Мне было важно, чтобы у меня была аудитория самая разнообразная. Я пел то, что мне нравится, и то, что мне казалось нужным и желанным в этой стране на тот момент. Поэтому никто никогда не пытался меня приватизировать, сказать: «Вот ты здесь работай, мы тебе будем платить». Или наоборот: «Ты работай как хочешь, но ты будешь нам платить». Именно потому, что я пел песни, которые такие люди тоже любили, ни у кого не повернулся язык подойти и как‑то мне ухудшить жизнь. Каждый из них, наверное, предполагал, что найдется другой такой, который за меня придет и вступится (смеется).

Другое дело, что могли обманывать администраторы концертов, потому что среди них оказалось достаточно нечестных людей. Бывало такое, что меня обманывали. Но постепенно мы тоже научились с этим бороться.

Неурядицы тоже существовали. Что‑то срывалось, что‑то не вовремя приносили, не было транспорта, что‑то еще. Площадки были не подготовлены. Понятно, что ни один унитаз не имел своего круга, нужно было везти его с собой в целлофановом пакете. Ты никогда не ошибался, решив, что в том или ином дворце спорта или доме культуры нет сидений для унитазов, потому что люди почему‑то решали, что их надо сорвать и унести домой.

Бывали смешные истории, неожиданные. Помню, что ночью однажды мы ехали в поезде, я вышел из купе и пошел курить. Открываю дверь в коридор – стоят три мужика и ковыряют отверткой дверь. Один из них подошел, говорит: «Мишань, не волнуйся, мы вагонные воры. Щас тут быстро, ты не волнуйся».

То есть они вас узнали?

Они знали, что я еду здесь. Но они пришли не меня грабить, а пришли грабить тех, кого, по их мнению, можно ограбить. В те годы это было нормально. Для меня это было даже отрадно, потому что бурная, чаще всего безалаберная жизнь начинала появляться. Застой кончился, все развивалось и росло. Менты срослись с блатными, как еще говорили тогда. Бизнес сросся с криминалом. В Америке такое длилось целое столетие, здесь это должно было произойти за десять лет. И оно произошло. Еще через десять лет все уже стало принимать более или менее человеческий, цивилизованный характер. Для меня 1990‑е – вполне нормальный, допустимый сюжет развития страны, которая вдруг вырвалась.

«Третье сентября» сейчас выглядит как творение такой эстрадной дрим‑тим: Игорь Крутой плюс Игорь Николаев. А тогда это как воспринималось?

Я с Игорем Николаевым меньше общался, а с Крутым мы записывали альбом его песен, и я у него выступал – в его концертах, на больших творческих вечерах. Что касается «Третьего сентября», то я хорошо помню, как Игорь мне сыграл несколько песен, и я выбрал именно эту. Мы с ним очень творчески общались. Помню, рассказывал ему, какую здесь придумаю партию баса. Я даже не очень отдавал себе отчет в том, что эта песня на стихи Игоря Николаева. Но у меня совершенно безоговорочно не возникло никаких претензий ни к тексту, ни к музыке. Что бывает довольно редко, потому что я довольно разборчивый и противный, ковыряю до тех пор, пока не добьюсь своего, а в противном случае отказываюсь от работы.

В данном случае песня мне просто сразу легла, понравилась, потому что музыка была очень профессионально написана. Единственное: у Николаева там было слово «перелистну», и я понимаю, откуда оно – там листок календаря. А мне показалось, что это как‑то немножко по‑украински. И я спел: «Я календарь переверну», – потому что календари бывают на большой пружине, вот такие, где ты лист переворачиваешь. И то, и то нормально. Песня получилась. Тогда она не возымела такого сумасшедшего и бешеного успеха, хотя была аранжирована и записана в очень хорошем качестве.

Какое‑то время она так и жила, и я ее мало пел в концертах. Редко. И не было такого, чтобы ее спрашивали, просили. Не было популярности. Популярность к этой песне пришла, честно скажу, 10–12 лет назад. Произошел взрыв. С тех пор я ни одного концерта не могу без нее отработать. Во‑первых, просят сразу, как выйдешь. Спросишь: «Что вы хотите услышать?» 90 % скажут: «Третье сентября», – ну и еще там какие‑то песни. Все орут только это. Я уже не говорю про какие‑то корпоративы и частные приглашения. Там понятно, что среди всех песен, которые они просят, обязательно есть «Третье сентября».

Не надоело это вам?

Нет‑нет. Песня не напрягает вообще. Если я стал ее петь, значит, была какая‑то причина, по которой она мне понравилась. Я так же медленно меняюсь, как вкусы людей. Разве что я немного обновил аранжировку. Сделал ее так, чтобы композиция звучала более современно.