Множественные мировые интерпретации

 

Только Нево приступил к объяснению, как Моисей схватил его за руку.

– Нет, позвольте, я! Заодно проверим, верно ли я понял. Итак: Представьте себе, что мир, все мироздание целиком, состоит из атомов. Это мельчайшие частицы, которые увидеть нельзя даже в самые мощные увеличительные приборы: мельчайшие плотные частицы, витающие повсюду, сталкиваясь, точно бильярдные шары.

Такая метафора вызвала у меня кислую гримасу.

– Думаю, вы что-то сильно упрощаете.

– О, нет – позвольте мне объяснить это именно так! Следите за мыслью: моя цель – доказать ошибочность подобного мировоззрения.

Я нахмурился еще больше.

– И что же дальше?

– Частица, вопреки уверенности Ньютона движется непредсказуемо, и никто не может угадать ни ее траекторию, ни место появления в определенной точке.

– Полагаю, что, имея под рукой микроскоп, пусть не оптический, будущего поколения, можно было бы…

– Забудьте! – не терпящим возражения тоном заявил Моисей. Существует фундаментальное ограничение измерений – называемое принципом неопределенности – и за ним потолок измерений он задает потолок попыткам измерить все и вся на свете, издревле предпринимаемым человечеством.

Рассматривая картину мира таким образом, мы должны забыть о точности. Мы должны рассуждать в понятиях Вероятности – то есть о том, что существует гипотетическая возможность обнаружить данный физический объект в данном месте, с такой-то скоростью, в течение такого-то времени – и так далее.

– Стоп, – довольно бесцеремонно оборвал я. Проведем простейший эксперимент. Я измеряю месторасположение частицы – с помощью микроскопа, со всей возможной и доступной точностью. Надеюсь, вы не станете отрицать возможность подобного эксперимента. И вот – измерение в моих руках. О какой же неопределенности может идти речь?

– Дело в том, – вмешался Нево, – что весьма невелик шанс, что имей вы шанс повторить этот эксперимент от начала, вы бы нашли частицу в другом мест, сдвинутой от первого места положения.

Видимо, они не торопились изложить свою теорию сразу.

– Достаточно, – отрезал я. – Допустим, и не будем затягивать дискуссию. Но какое это имеет отношение к нам?

– В этом заключается новая философия, именуемая Множеством Мировых Интерпретаций квантовой механики, – произнес Нево своим жидкотекучим голосом, от которого вдруг побежали по спине мурашки. – До опубликования работы на эту тему вас отделяла пара десятилетий. Это перевернет науку и мировоззрение. Я напомню вам имя Эверетта…

– Так вот что получается, – заторопился Моисей, – Предположим, вы имеете дело с частицей, способной находиться сразу в двух местах, одновременно. И что получится? Вы со своим хитроумным микроскопом можете увидеть ее в одном месте и… только в одном из мест – и все…

– Так вот, – продолжал Нево, В соответствии с идеей множественности миров, во время проведения подобного эксперимента История разделится надвое. И в другой истории будет находиться ваш двойник, ваше «альтер эго» – и он обнаружит искомый объект в ином месте.

– Другая История?

Заговорил Моисей:

– Причем совершенно реальная. – Он ухмыльнулся. – Где существует другой ты – и существует бесконечное множество твоих «альтер эго», размножающихся точно кролики, в любой момент!

– Что за ужасающую картину вы тут рисуете передо мной! – заметил я. – По мне двоих "я" и так более чем достаточно. Но, слушайте, Нево, мы же не сможем разговаривать друг с другом, если начнем делиться подобным образом?

– Нет, – сказал он. – Потому что любое такое измерение произойдет в любой истории лишь после Расщепления. Невозможно измерить саму последовательность расщепления.

– И как можно обнаружить это присутствие другой, альтернативной истории? – или, как в моем случае, перемещаться по истории, находя все новых двойников?

– Нет, – опять сказал Нево, – Это совершенно невозможно. Категорически исключено. И тем не менее…

– Да?

– Тем не менее некоторые из догматов квантовой механики оказываются на проверку ложными.

Опять вмешался Моисей:

– Теперь понятно, почему эти идеи могут помочь нам внести смысл в нераскрытые нами парадоксы? И если на свете существует Историй числом больше чем одна, то…

– Тогда может иметь место случайное насилие, – сказал Нево. – Смотрите: предложим, что вы возвращаетесь сквозь время с ружьем и убиваете Моисея.

Моисей при этих словах слегка побледнел.

Нево продолжал:

– Итак, мы имеем классический парадокс причинности в простейших понятиях. Если Моисей мертв, то он не сможет построить сконструировать Машину Времени, и стать вами, Моисеем Старшим, – и не сможет совершить прыжок во времени, чтобы уничтожить самое себя. Но если этого убийства не произошло, то Моисей Младший остается жить и конструировать машину, совершает прыжок в прошлое. И там благополучно убивает себя, как этого хотел. И в таком случае, опять-таки, он не может построить машину, и преступление отменяется.

– Достаточно, – сказал я. – Думаю, нам все и так понятно.

– Таков патологический сбой причинности, – сказал Нево. – мертвая петля времени.

– Но если идея множественности миров справедлива, то здесь нет никакого парадокса. Просто история разделяется на две – в одной Моисей живет, в другой умирает. А вы, как путешественник во времени, просто перескакиваете из одной реальности в другую.

– Теперь понятно, – вырвалось у меня. – Вот оно что. Ведь именно это мы и видели с Нево.

Какое облегчение – наконец появилось рациональное объяснение происходившему. Впрочем, до рациональности здесь было пока далеко – но зато хоть какой-то логический просвет! Пусть существует хоть одна теория, способная объяснить происходящее – с меня и этого вполне достаточно! Я схватился за это как утопающий за последнюю соломинку. Хотя практическое применение принципов квантовой механики пока оставалось неясным.

И как мне казалось – что Нево был прав, поскольку с меня в таком случае снималась ответственность за разрушение реальности, в которой жила Уина. То есть в некотором смысле эта история продолжала существовать. Мне стало немного легче при этой мысли, и угрызения совести отступили.

Тут дверь курительной распахнулась, и на пороге возник озабоченный Филби. Был девятый час утра, а он еще не мылся и не брился, в поношенной сорочке, облегавшей распухший живот.

– К вам гость, – выдохнул он, отдуваясь, – Из министерства.

 

Отодвинув кресло, я встал. Нево вернулся к своим изысканиям в области английского, а Моисей только вопросительно поглядел на меня, взъерошив шевелюру.

– Слушай, молодой человек. Похоже, мне придется поработать. Не желаешь пройтись со мной?

Он улыбнулся:

– Мы же, в конце концов, одно и то же. И если я нужен тебе – то это значит, что я должен помочь самому себе – и только.

Тут меня вдруг посетила мысль, что ведь его вовсе не беспокоит это перемещение во времени. Он, в отличие от меня вовсе не жаждал возвращения домой. Старость стремится к очагу, молодость – к приключениям.

– Ладно, – сказал он. – Тут нам надо еще кое-что обсудить. А завтра… я присоединюсь.

Я отправился следом за Филби. Внизу на улице ждал высокий человек с седой гривой, сопровождаемый охранником – солдатом в униформе, стоявшим у него за спиной.

Едва завидев нас, седовласый кинулся мне навстречу с какой-то мальчишеской торопливостью. Обратившись ко мне по имени с обязательным прибавлением «сэр», он почтительно пожал мою ладонь сразу двумя руками. По его шершавым ладоням я понял, что передо мной ученый – экспериментатор – то есть из того же теста, что и я. Возможно, один из моих последователей.

– Как я рад нашей встрече, – затараторил он. – Я состою на должности в Директории Хроно-Перемещений, в Министерстве Военно-воздушных сил.

Нос у него был прямой, черты лица тонкие, а взор за проволочными очками был чистым и искренним. Он был явно штатский человек, несмотря на универсальные вездесущие эполеты и подсумок с противогазом, на нем был отутюженный костюм, висевший точно на вешалке, затянутый галстук-шнурок и пожелтевшая сорочка. На лацкане пиджака у него был значок с номером. На вид ему было лет пятьдесят.

– Я польщен, – отвечал я. – Хотя боюсь, ваше лицо мне не знакомо….

– Еще бы! Ведь мне было всего восемь лет, когда вы на прототипе модели ТХП отправились в будущее. Простите, я имел в виду – Транспорт Хроно-Перемещений. Сам лорд Бивербрук [9]) не помнит – такое количество развелось этих сокращений.

Естественно, откуда вам меня знать – я не настолько знаменит, как вы – фигура легендарная. Совсем недавно я занимал пост помощника главного инженера в «Викерс-Армстронг компани», в Вейбриджском бункере. Но после рассмотрения моего скромного проекта в министерстве вскоре был переведен сюда, в Имперский колледж. Надеюсь, что у нас сложится партнерство, в результате которого история может измениться – и эта проклятая война будет наконец закончена!

Мне ничего не оставалось, как только пожать плечами в ответ.

– Итак – может, побеседуем? Спросил он. Если вы не против, мы могли бы пройтись в мой кабинет. У меня есть несколько бумаг…

– Попозже, – отвечал я. – Слушайте, – быть может, это покажется странным, но я здесь совсем недавно, и хотел бы детальнее познакомиться с вашим миром. Это возможно?

Он просиял:

– Конечно, профессор! – (Очевидно, это было самое высокое звание, какое он мог подобрать, чтобы польстить мне). – Мы сможем обо всем поговорить по дороге.

Оглядываясь за плечо, он посмотрел на сопровождавшего солдата, который кивком выразил разрешение.

– Благодарю вас, – сказал я, – мистер…?

– Вообще-то я доктор Уоллис, – смущенно сказал он. – Барнес Уоллис.

 

Гайд-парк

 

Имперский колледж был расположен в Южном Кенсингтоне – всего в нескольких минутах от Куинз-Гейт-Тирес. Колледж был основан вскоре после моего исчезновения, в 1907-м году из трех колледжей, известных мне. Это были Королевский Химический колледж и Колледж Сити и Гильдий. [10] В былые времена мне довелось немного преподавать в школе, которая позже также вросла в Имперский колледж. Помню, как я проводил время в Лондоне, посещая такие райские уголки, как Эмпайр или Лейстер-Сквер. Места были знакомые, но какие перемены я застал здесь!

Мы прошли по Квинз-Гейт-Тирес к Колледжу, затем повернув от Ворот Королевы к Кенсингтонскому клину, в южную оконечность Гайд-Парка. В пути нас сопровождало шестеро солдат, с винтовками наперевес. Они шли сомкнувшись вокруг нас: двое чуть впереди, слева и справа, двое чуть позади – и два замыкающих. Но, видимо, это было еще не все: случись что-либо серьезное, сюда бы набежали толпы военнослужащих. Жара и духота постепенно начинали донимать – это все равно что жить безвыходно в огромном бетонном бункере. Я снял сюртук и развязал галстук. По совету Уоллиса я пристегнул тяжелые эполеты на сорочку, а подсумок с противогазом приладил на брючном ремне.

Улицы заметно изменились – и некоторые из этих перемен пошли на пользу городскому пейзажу. Во-первых, отсутствие конных экипажей избавило улицы от лишней грязи. Моторные также не чадили в воздух, а электричество отменило топку дровами и углем – и копоть каминов уже не оседала на лицах и мостовых. Воздух под куполом от этого все равно не стал менее спертым, но зато вокруг царила образцовая чистота. Даже не верилось, что это настоящий город, а не театральные декорации. На главных авеню булыжник был заменен каким-то новым, эластичным, прозрачным материалом. Бригада уборщиков скользила по нему вместе с ручными тележками, оборудованными щетками и разбрызгивателями. Дороги были наводнены велосипедистами, рикшами и электрическими трамваями – три основных средства передвижения. На трамвайных проводах вспыхивали голубые искры, пешеходы спешили вдоль рельс по тротуарам. Благодаря переходам над дорогами даже в этой стигийской тьме город стал живописнее и походил некоторым образом на Италию.

Позже Моисею удалось узнать о жизни города несколько больше, чем мне, и он рассказал о торговых центрах Вест-Энда [11], которые оживленно работали, несмотря на лишения войны и о новых театрах вокруг Лейстер-Сквер, с украшенными подсветкой фасадами и горящими буквами афиш. Впрочем, по признанию Моисея, пьесы в основном шли скучные, дидактические и общеобразовательные. В двух театрах безостановочно «крутили» Шекспира.

Мы с Уоллисом прошли Ройял-Альберт-Холл [12], всегда пугавший меня своей монструозностью. Я всегда находил это сооружение чудовищно громадным – какая-то розовая этажерка для шляп! В сумраке под Куполом, где царил постоянный вечер, плавно переходящий в ночь, эта штабелина была выхвачена из темноты, высвеченная бриллиантовыми лучами сигнальных фонарей Олдиса (как пояснил Уоллис), придававшими еще более гротесковый вид этому самодовольно сиявшему мемориалу. Затем мы устремились через парк к Воротам Александры, направились обратно к мемориалу Альберта и наладились по Ланкастер-Уолк к Северу. Впереди по сводам Купола порхали лучи Бормоталок и раздавалось громыхание громкоговорителей.

Уоллис дорогой посвящал меня в детали. Он оказался вполне приличным попутчиком и провожатым, не занудой и не молчуном. Если бы мы встретились в прошлом веке, то могли бы стать друзьями.

Гайд-парк запомнился мне уютным, тихим и привлекательным, с широкими прогулочными аллеями и скамейками под сенью одиноких деревьев. Кое-что из прошлого я нашел здесь и на этот раз: – медно-зеленый купол Эстрады, где я слушал концерт хора уэльских горняков, распевающих гимны. Но сейчас парк утопал в тени, изредка освещаемый островками света вокруг фонарных столбов. Трава в отсутствии солнца высохла, съежилась и неразличимо слилась с землей, в некоторых местах и вовсе укрытая фанерой. Я спросил Уоллиса, не проще ли было все забетонировать, и тот объяснил: лондонцы еще верят, что однажды крыша мира будет над ними снята и к парку вернется былая краса.

У самой Эстрады был разбит какой-то лагерь. Сотни палаток, тентов, навесов столпились вокруг каменных строений, оказавшихся коммунальными кухнями и банями. Взрослые, дети, собаки сновали между натянутыми веревками палаток, изображая бессмысленный процесс существования.

– За последние годы в Лондон прибыла масса беженцев, их некуда девать, – пояснил Уоллис. Плотность населения стала намного выше. И все же без работы никто не остается. Война требует постоянного притока рабочей силы.

Тем временем с Ланкастер-Уолк мы вышли к Круглому пруду, находившемуся в самом центре парка. Некогда отсюда открывался прекрасный вид на Кенсингтонский дворец. Пруд был по-прежнему на месте, но уже за оградой. Уоллис сообщил, что теперь он служит источником воды для нужд возросшего населения. А дворец был всего лишь оболочкой, по-видимому, разбомбленный внутри и опустевший.

Вскоре мы остановились и пригубили по стакану тепловатого лимонада. Вокруг сновали толпы, перегоняемые велосипедистами. На одной лужайке была устроена игра в футбол – штангами для ворот служили кучки противогазов. Оттуда слышались взрывы смеха. Уоллис сообщил, что люди по прежнему ходят в Уголок ораторов слушать выступления Армии Спасения, Национального Светского Общества, Католической Гильдии Свидетелей и прочих Лиг, ведущих кампанию против шпионов, предателей и любого, приносившего пользу или хоть малейшее послабление врагу.

Здесь я застал самых счастливых людей. Они отдыхали – несмотря на вездесущие эполеты и маски, несмотря на пустую выцветшую почву под ногами и жуткую серую крышу, нависающую над головой, точно каменное небо, готовое свалиться когда-нибудь сверху, – несмотря на это, настроение у всех здесь было праздничное, и дух снова возвращался к нации.

 

Бормоталка»

 

К северу от Круглого пруда были расставлены ряды парусиновых кресел, для зрителей, наблюдавших выпуски новостей, демонстрируемые лучами на Купол над головой. Почти все места были заняты: Уоллис заплатил билетеру – и мы заняли два кресла. Голову приходилось задирать высоко вверх.

Солдаты разместились поблизости, бдительно поглядывая на зрителей и прохожих, ни на секунду не выпуская нас из виду.

Пыльные персты лучей высунулись из лампочек Олдиса (которые располагались, по словам Уоллиса, на Портленд-Плейс) и расплескались серым и белым тонами по чернеющей крыше. Многократно усиленные голоса и музыка хлынули на публику, замершую в парусиновых шезлонгах. Первые кадры показали худощавого человека диковатого вида, жмущего кому-то руку, затем камера переместилась к какому-то кирпичному строению. Звуковая дорожка была не совсем синхронизирована с кадром, и речи, которые произносились, не совпадали с движением рта. Зато все с успехом глушила музыка, которой надлежало поднимать боевой дух нации.

Уоллис наклонился ко мне:

– Нам повезло! Это как раз хроника об Имперском колледже. Курт Гедель [13] – молодой ученый из Австрии, вы можете встретиться с ним. Недавно мы украли его у Рейха – он сам пожелал переметнуться, недавно сделав безумное заявление, что Кайзер мертв, и на его месте сидит самозванец. Довольно странный парень этот Гедель, говоря между нами, но великая голова!

– Гедель? Тот самый, кто говорил о некомпетентности математики и тому подобном?

– Да, в самом деле, – он растерянно посмотрел на меня. – Но.. откуда вам это известно? Ведь это произошло позже, уже не в ваше время. Впрочем, нас он заинтересовал не своими открытиями в области математической философии. Мы собираемся свести его в Принстоне с Эйнштейном…

Я забыл спросить, кто этот Эйнштейн, и тут он стал объяснять, в каком направлении устремлены исследования Рейха.

– Он собирается продолжить свою работу у нас. Мы надеемся, что из этого сотрудничества сможем изучить новый способ перемещений во времени.

– А что это за куча кирпичей у него за спиной?

– О, это и есть эксперимент.

Уоллис осторожно осмотрелся по сторонам, как будто нас могли подслушать.

– Я не могу говорить об этом много – только, что показано в Бормоталке. Это касается расщепления атома – позже я объясню детали.

Теперь в кадре появилась группа сурового вида людей в пузырящейся на локтях и коленях униформе, которые улыбались в камеру. Потом камера выделила одного из них, с напряженным взором.

Уоллис поторопился объяснить:

– Джордж Оруэлл. Так, пописывает – вы о нем наверняка не слыхали.

Новости, похоже, на этом закончились, и над нашими головами расцвело иное зрелище. Это был так называемый «мутьфильм» – движущиеся рисунки с музыкальным сопровождением. Там был такой герой – Отчаянный Дэн, который жил в нарисованном с грехом пополам Техасе. Съев громадный пирог с говядиной, этот Дэн пытался связать себе свитер из проводов, пользуясь телеграфными столбами как спицами. Но у него получилось только нечто похожее на сеть: тогда он забросил ее в море и выудил оттуда три германских подводных джаггернаута. И тогда какой-то адмирал (или другой джентльмен из флота), увидев это, вручил Дэну премию в пятьдесят фунтов… ну, и так далее.

Сначала я подумал, что это мультик для детей, но вскоре заметил, к своему удивлению, что взрослые охотно смеются, глядя эту чепуху – довольно грубо и неряшливо слепленную пропаганду. Пожалуй, «бормоталка» была самым подходящим названием для этого явления, к тому же укрепившимся в народе. В самый раз подходило к такому кинематографу с маленькой буквы.

Затем последовало еще несколько роликов новостей. Горящий город – не то Глазго, не то Ливерпуль, осветивший пламенем ночное небо. Гигантские языки плясали в нем, казалось, до самой Луны. Потом хроника эвакуации детей из-под обвалившегося купола где-то в Мидлендс. На вид обыкновенная городская детвора улыбалась в камеру, в громадных не по ноге башмаках, с чумазыми лицами – беспризорники, выброшенные на берег бурей войны.

Затем пошло кино с названием, судя по субтитрам – «Постскриптум». Сначала показали портрет короля – к моему конфузу, он оказался тощим юнцом по имени Эгберт, находившимся в отдаленном родстве со старой королевой, которую я помнил. Этот Эгберт был одним из нескольких членов семьи, переживших дерзкие германские налеты в первые дни войны. За кадром медовым голосом читал стихи актер. О том, что пламя – это розы войны и тому подобное. Этот поэтический опус, насколько я мог понять, представлял войну чистилищем, в котором проходит испытания душа человечества. Как-то я чуть было сам не пришел к подобному утверждению: но во Внутреннем мире Сферы морлоков я понял, что война – это раковая опухоль, темная сторона, изъян человеческой души. Все, что я видел здесь, только лишний раз подтверждало это.

Я заметил, что Уоллис не придает значения тому, что творилось на экране – крыше над нашей головой. Он лишь пожал плечами в ответ на мой взгляд.

– Элиот, – сказал он только, как будто это слово должно было объяснить все. [14]

Тут на экране появился худощавый человек с буйными усами, усталым взглядом, оттопыренными ушами и несколько странный в поведении, можно было подумать, что он не совсем здоров. Сидя с неразожженной трубкой возле камина, он стал слабым надтреснутым голосом комментировать события прошедшего дня. Мне он показался страшно знакомым, где-то я видел это лицо. Казалось, на него не производили особенного впечатления потуги Рейха завладеть миром.

– Эта машина, работающая без вдохновения, не способная отличить благородное эхо Войны от зверского крика массового истребления, убийства и насилия. Это просто бездушная машина, не вникающая в нюансы.

Затем он стал призывать к мужеству и стойкости. И к терпению. Потом пасторально захлебнулся слезой по поводу идиллически старой Англии: «с зелеными холмами, растворившимися в голубом тумане небесами», попросив нас представить, что эта прелестная сцена разбита и растерзана на части, превратившись в пустыню, изрытую траншеями и воронками, над которой небо изрыгает огонь… – и все это было произнесено с апокалипсическим надрывом.

И тут я его вспомнил! Это был мой старый друг Писатель, превратившийся в высохшего старика.

– Неужели это мистер… – и я назвал его.

– Да, – откликнулся мой собеседник. – А вы его знаете? Впрочем, он стал публиковаться так рано… Ну, конечно! Ведь это он первый описал ваше путешествие во времени. Это печаталось с продолжением в «Нью Ривью», если мне не изменяет память. Потом это выпустили под одной обложкой. Эта книга перевернула мое сознание.

– А что с ним?

– Он серьезно болен: лекции, лекции и лекции. Слишком много времени в душных аудиториях, вам знаком такой тип легочников. Но зато его труды востребованы. Он дружен с Черчиллем, первым лордом Адмиралтейства, и думаю, займет не последнее место в решении послевоенных проблем и восстановлении хозяйства. Ведь единственное, чем «полезна» война, если можно так выразиться – это отмена старых технологий: в технике, строительстве и прочем. Меняющее лицо мира. Вы понимаете – он еще раз переспросил меня, – война отменяет прошлое – на месте развалин встают дома уже совсем иного типа, и техническое развитие чаще всего делает скачок вперед. Во всяком случае, в этот раз, похоже, все именно так и случится. Об этом, кстати, он тоже говорит. Знаете, когда мы читали «Верховья Будущего» – тут Уоллис процитировал мне кое-что из написанного моим старым приятелем. Которого я оставил в самом начале путешествия в курительной, покинув на полчаса и обещав вернуться к обеду с рассказом о дальнейших приключениях.

– Сейчас он работает над декларацией прав человека, – продолжал Уоллис. – Но все это опять же, понадобится уже в послевоенный период. А пока это лишь прекраснодушные мечтания, при нынешнем развитии событий. Да и, сказать начистоту, мой любимый обозреватель не он, а Пристли.

Еще несколько минут мы слышали мнения Писателя о Настоящем и Будущем. Я был раз за старого друга, пережившего все эти напасти истории и нашедшего свое место в жизни – но был расстроен, видя, что с ним сделало беспощадное время. Еще тогда, при встрече с Филби, я ощутил острый укол жалости к людям, завязшим во времени, точно мухи в сиропе. Медленно текущее Настоящее безжалостно искажает черты, высушивает кожу, мумифицирует тело или раздувает его водянкой – словом, проделывает все отвратительные манипуляции с внешностью человека – и даже с его умом. Несмотря на всю катастрофичность Машины Времени, она была единственным средством для человека избежать этого позорного диктата Времени.

– Ну. Кажется, можно идти, – подал голос Уоллис. – Сеанс окончился – сейчас будет повторение – и так у нас круглые сутки.

 

Далее последовал более обстоятельный рассказ Уоллиса о том, где и как он получил свое образование. В Уэйбриджском бункере, работая на «Викерс-Армстронг Компани», он стал разработчиком приборов для прицельного бомбометания – причем снискал заслуженную репутацию. По его словам, называли его «чудо-профессор».

После начала войны умные головы вроде Уоллиса понадобились, чтобы как можно скорее приблизить ее конец. Он разрабатывал идею уничтожения вражеских источников энергии – резервуары, дамбы, скважины, шахты и тому подобное – прицельным бомбометанием из стратосферы. Для каковой цели ему понадобилось написать следующие диссертации и научные труды: «Взаимоотношение высоты и скорости ветра», «Видимость объектов с больших и крайне больших высот», «Влияние земных колебаний на угольные шахты» и тому подобные материалы, без которых он, очевидно, не получил бы своих научных званий и степеней.

– Вы представляете? – твердил он, – десяти тонн взрывчатки достаточно, чтобы обратить Рейн вспять!

– И каковы результаты?

Он вздохнул:

– Истощение внутренних ресурсов – вот бич войны. Даже на решение задач первостепенной важности их постоянно не хватает. А уж на гипотетические разработки вроде моих… и говорить не приходится. Мой проект назвали «мюнхаузенской фантазией». И еще эти военные стручки рассуждали о так называемых «придумщиках», которые «разбрасываются жизнями их парней».

Видимо, эти воспоминания травили его душу и ничего приятного не вызывали.

– Знаете, изобретатель всегда готов к общественному скептицизму. Но все же…

Однако Уоллис оказался парнем упорным и, наконец, ему удалось построить свой «Монстр-Бомбер» для бомбардировок из стратосферы.

– Я назвал первый аппарат «Викторией», – рассказывал он. – Взяв на борт двадцать тысяч фунтов бомбовой нагрузки при общей массе в сорок тысяч фунтов, он мог достигать скорости до трехсот миль в час и действовать в радиусе до четырех тысяч миль. [15] Шесть мощных двигателей системы «Геркулес» обеспечивали быстрый взлет при взлетной полосе длиной менее мили…

Но гордостью Уоллиса были сейсмобомбы – уже посеявшие страх и разрушение в сердце Рейха.

Глаза его за толстыми очками заблистали в ходе рассказа.

Уоллис посвятил созданию «Виктории» несколько лет. Но тут в один прекрасный (или же несчастный?) день он наткнулся на идею машины времени и тут же сообразил, как ее можно применить в военных целях.

Тогда-то министерство, а, точнее, Директорий Хроно-Перемещений (куда Уоллис был назначен ведущим конструктором) наложил лапу на мой дом в Ричмонде, опустевший со времени моего исчезновения. Все что осталось от меня – прототипы моделей, результаты исследований, запас платтнерита, точнее, его остатки – все было обращено в дело и использовано в целях, которые, собственно, и преследовало министерство.

– Но что вам нужно от меня? Машина времени у вас уже есть – ее привезли вместе со мной в джаггернауте.

Сцепив ладони на затылке, его лицо вытянулось в серьезное и ответственное выражение.

– "Рэглан". Да, конечно. Но вы сами видели этого зверя. Его возможностей хватает лишь на такие короткие вылазки в прошлое, для розыска руин вашей лаборатории. Это патруль времени. Весь этот кварцево-платтнеритовый утиль, оставшийся после вас, позволяет ему разогнаться худо-бедно на полвека от настоящего. Он служит нам для разведки во времени, чтобы узнать, не перехвачен ли секрет путешествий во времени нашими врагами. Но вот нам повезло – и удалось застать вас!

Далее он продолжал:

– Конечно. Мы не остановились на достигнутом: мы сняли платтнерит с вашей старой машины и теперь ее костяк хранится в Имперском Военном Музее. Не желаете посмотреть? Замечательная выставка.

Я был уязвлен, узнав, какая участь постигла мою верную колесницу, и лишь горько покачал головой: путь из 1938 года был закрыт. И не только мне, но и морлоку, и Моисею Младшему.

– Нам нужен синтез платтнерита – тонны его!

Уоллис собирался доверить это дело мне? Я не стал отвечать.

Уоллис продолжал, посверкивая очками:

Нам необходимо освоить вашу технологию и применить ее так, что это превзойдет все ваши самые смелые мечты. Мы сможем переменить историю – разбомбить ее – все равно что поворотить Рейн вспять. Технически это вполне выполнимо.

– Разбомбить историю?

– Можно вернуться в прошлое, к ее истокам, и перехватить инициативу.

– Но каким образом?

– Начать интервенцию первыми. Ввести войска, когда противник будет еще не готов. Или убить Бисмарка – почему бы нет? Завоевания технологии перемещения во времени дают власть над миром – так правь, Британия!

Глаза его сверкали, и тут я стал понимать, что его энтузиазм меня сильно тревожит.

 

Верховья будущего

 

Мы достигли Ланкастерской тропы и стали продвигаться к южной границе парка. За нами неотрывно следовали солдаты.

– И что дальше? – спросил я. – Допустим, Британия вместе с союзниками выиграет эту войну во Времени. И что же там пишет Уэллс?

Он с неуверенным видом поправил очки на носу.

– Сэр, но я не политик, чтобы решать подобные вопросы…

– Тогда скажите, как вы, именно вы представляете себе это.

– Ну, хорошо. – Он посмотрел на купол. – Начнем с того, что война развеяла множество иллюзий – как вам известно.

– В самом деле? Многообещающее вступление!

– Например – опаснейшее из заблуждений – упоение демократией. Видите ли, нет никакого смысла спрашивать у людей, чего они хотят. Сперва надо продумать, что необходимо для сохранения здорового общества. И тогда уже можно предложить народу то, чего он хочет. Знаю, это звучит странно для человека вашего столетия, – продолжал он, – но поверьте, таково современное мышление – и, между прочим, ваш друг излагал такие же взгляды – я слышал их на фонографе – а ведь он сын вашего века, как и вы, не правда ли?

– Я плохо знаю историю, но, кажется, современное государство, которое мы имеем в Британии и Америке – и какое собираемся ввести во всем остальном мире – больше всего напоминает республики античности: Карфаген, Афины, Рим – которые, между прочим, были аристократическими. И у нас по-прежнему есть Парламент, только депутаты больше не выдвигаются всеобщим избирательным правом.

И это устаревшее понятие Оппозиции – хорошо! Пусть. Почти всегда, в большинстве случаев могут присутствовать два обоснованных и авторитетных, но диаметрально противоположных мнения. И всегда есть один единственно правильный выход и множество других, ошибочных. Правительство пытается найти этот верный выход, в противном случае оно совершает преступление против собственного народа. Смысл в существовании оппозиции постепенно исчезает. Она лишь отвлекает, совершая негативную работу.

С каждым поколением мировоззрение меняется – то, что казалось странным для родителей, становится приемлемым для детей, а затем – обыденным и устаревшим для внуков. Распадается семья – эта первичная когда-то ячейка социума. Все наше сельскохозяйственное прошлое она была незыблема и осталась такой, пройдя через века. Но теперь, в современном мире, семья утратила свои четкие очертания, растворившись в более громоздких социальных структурах. Домашнее воспитание, как и привязанность к дому ныне утратили свое значение для молодежи, в том числе и у женщин, как ни странно.

Тут я вспомнил о капитане Хилари Бонд:

– И что же заменило семью?

– Трудно сказать, четко это не определено, однако ядром социальных отношений теперь выступают, по свидетельству молодых, учителя, писатели, ораторы, люди, способные вывести нас на новый путь мышления – избавив от старого, племенного самосознания.

– Да уж, верховья, действительно. Вряд ли Уоллис дошел до этого сам – он был просто зеркалом своего времени и повторял болтовню тех творцов общественного мнения, что стояли за правительственной системой – или даже сидели в ней. – И как вам самому такой поворот вещей?

– Мне? – он рассмеялся, покачав головой. – Я слишком стар, чтобы меняться, и, к тому же… – тут голос его дрогнул, – Мне очень не хотелось бы потерять моих дочерей… И все же я не хотел, чтобы они росли в подобном мире, – он обвел рукой серый Купол, мертвый парк, солдат, безучастно стороживших нас. – Но если эти изменения происходят в природе человека, от этого все равно никуда не уйти.

Теперь вы понимаете, – жарко продолжал он, возвращаясь к излюбленной теме, – почему нам необходимо сотрудничество? С Машиной Времени новый тип государственности станет более достижим.

Тут он замер – мы приближались к южной ограде парка и навстречу двигались несколько прохожих.

– Ходят слухи, – понизил он голос, – что германцы сами строят машину времени. Если они сделают это первыми – и Рейх овладеет техникой хроно-перемещений…

– То что?

Тут он мне обрисовал ситуацию, коротко, но с холодной ясностью, очевидно, давно разработанную годами пропаганды. Он описал мне, что такое Война во Времени. Штабисты старого кайзера, генералы с рыбьими глазами забросят в наше благородное прошлое своих воинов-временников. Это будут бомбы – с руками и ногами – они вмешаются в наши древние сражения, они будут беспощадны, как берсерки, как механические манекены убийства, вмешиваясь в ход истории.

– Они уничтожат Англию – задушат ее в колыбели. И нам надо остановить их, во что бы то ни стало. Теперь вы понимаете?

Я смотрел ему в лицо, все еще собираясь с ответом.

 

Уоллис проводил меня обратно к дому на Квинз-Гейт-Терис.

– Не хочу давить на вас, старина, я знаю, как нелегко решиться на это сотрудничество, ведь это не ваша война – но время ограничено. И все же, что значит «время» в подобных обстоятельствах? А?

Я снова присоединился к товарищам, которые все это время не вылезали из курительной. Взяв стакан виски с содовой у Филби, я откинулся в кресле.

– Этот Купол навис над городом, как проклятие. Разве не странно? На улице непроглядная мгла, а всего только время ленча.

Моисей посмотрел на меня поверх тома, который читал.

–"Опыт от интенсивности, а не продолжительности", – процитировал он. И ухмыльнулся. – Чем не эпитафия для Путешественника во Времени?

– Кто сказал?

– Томас Харди. Твой современник, кстати.

– Не слыхал о таком.

Моисей заглянул в предисловие:

– Да, похоже, его уже нет на свете. А был твой – и мой современник. Он отложил книгу. – Ну, что удалось узнать от Уоллиса?

Я коротко изложил содержание беседы, сказав в заключение:

– Я был рад вырваться, наконец, из этих цепких объятий. Смесь голой пропаганды и сырой политики. Короче, все это попахивает чистейшим дилетантизмом.

Слова Уоллиса углубили чувство безысходности, в котором я пребывал со времени появления в 1938-м. Похоже, в головах молодых британцев и американцев развивалась какая-то антиутопия. Будь я гражданином этого нового современного государства, с иной моралью и системой ценностей, с иными взглядами на социум и положение в нем индивидуума, и я бы, может, принял их сторону.

Впрочем, и я находился во власти несбыточных грез – пока путешествие в будущее не открыло мне глаза на ограниченность человечества.

– Кстати, Нево, – вспомнил я, – Мне довелось повстречаться с тем самым Куртом Геделем, нашим старым другом…

Морлок произнес загадочное журчащее слово на своем водянистом гортанном языке. Он заерзал, потом вскочил с места каким-то животным движением.

Филби даже побледнел, и М