Невмешательство и вмешательство

Однажды наследник престола посетовал Кенэ на тяжесть королевских обязанностей, на что королевский врач Кенэ ему ответил, что не считает эти обязанности тяжелыми. «Да? И что бы Вы делали, будь Вы королем?» – спросил наследник. «Сударь, – ответил Кенэ, – я не делал бы ничего». – «А кто бы тогда правил?» – спросил наследник. «Законы», – ответил Кенэ[110]. Эта показательная история часто цитировалась для характеристики либерализма. Квинтэссенцией соответствующего принципа может считаться пресловутая формула невмешательства – «laisser-faire», авторство которой обычно приписывают Гурнэ.

Таким образом, с точки зрения физиократов, править должен не суверен, а естественные законы. Причем эти законы, по выражению Дюпона де Немура, «не нуждаются в доработке»[111]. Правительству, следовательно, должно быть отведено скромное место в тени законов. По Кенэ, власть суверена «не должна посягать на естественный порядок общества». На его взгляд, тем не менее это не означает, что правление должно быть полностью пассивным. «Садовник, – пишет он, – должен снимать вредоносный мох с дерева, но ему подобает избегать повреждения коры, через которую это дерево получает соки, доставляющие ему жизнь» (Déspotisme de la Chine. INED. Т. II, ch.VIII. P. 922). Но ученики Кенэ радикализируют эту концепцию в сторону бескомпромиссного и абсолютного laissez-faire. К примеру, говоря о сельском хозяйстве, Мерсье де ла Ривьер напишет: «Управление нисколько не затруднительно; ему нечего делать; довольно того, чтобы оно ничему не мешало; не лишало хозяйствование ни свободы, ни льгот, которые для него столь важны». Более того, ученики Кенэ распространят эту концепцию на все функции правления в целом и даже за пределы экономической сферы. Их идея по-прежнему состоит в том, что правление – дело простое. «Попросту говоря, в чем нуждается нация для своего процветания? – задается вопросом Кенэ. – В том, чтобы обрабатывать землю с максимальной эффективностью и ограждать общество от воров и злодеев. В первом руководствуются интересом, второе доверяют гражданскому правительству» (Déspotisme de la Chine. P. 922). Таким образом, политическая функция является исключительно защитной: она заключается прежде всего в защите собственности, которая составляет фундамент социальной организации. Таким образом, на первый взгляд, физиократы – даже с учетом дополнения, привнесенного учениками Кенэ, – предстают своего рода чемпионами laissez-faire, когда требуют установления «свободной и неограниченной конкуренции» и сведения роли государства к защите собственности. И тем не менее стоило бы нюансировать эту господствующую интерпретацию. Действительно, их концепция естественного порядка подразумевает, что правительство одновременно всемогуще и очень активно и способно принудить реальность подчиниться этому порядку. Их теория на деле ведет к насильственному либерализму, в котором нет ничего естественного. Сама концепция экономических таблиц явственно об этом свидетельствует. Кенэ не просто описывает в цифрах функционирование экономического цикла, он его нормативно конструирует. Экономическая таблица предполагает действие некоего великого организатора, который использует ее как инструмент управления. Это позволяет объяснить тот парадокс, что Кенэ понимается историками экономики как апостол либерализма, а современными экономическими практиками – как предшественник государственной бухгалтерии и плановой экономики. В зависимости от уровня, на котором читается его произведение, он может казаться то либералом, то сторонником плана. В реальности физиократы являются сторонниками рынка в рамках планирования, свободной конкуренции, которая «примиряет все интересы» (Лe Трон) в рамках деспотического Порядка. Их произведения во многом предстают как своего рода синтез традиционной политической арифметики и новой экономической науки. Вот, например, показательное утверждение: «Очевидность экономического порядка, – пишут они, – это очевидность исчисления предметов, касающихся наших взаимных интересов <...>. Это очевидность геометрическая и арифметическая»[112]. Таким образом, либерализм физиократов парадоксален. В их отношении справедливее было бы говорить о пересадке либеральных идей на традиционную почву политической арифметики.

Между тем настоящие либеральные авторы XVIII века определяют свои теории как раз в противопоставлении политической арифметике. Прежде всего потому, что в изменившемся мире, экономика которого стала очень сложной, политическая арифметика кажется уже неприменимой. Тюрго, к примеру, очень живо ощутит этот разрыв между технической примитивностью экономической таблицы и гораздо более сложной реальностью экономики. «Истинная политика, – пишет он, – должна отдаться течению природы и торговли <...>, не претендуя на то, чтобы управлять этим течением при помощи изгнаний, запретов и так называемых поощрений, ибо, для того чтобы управлять им без вреда и беспокойства для себя, нужно иметь возможность следовать всем изменениям человеческих потребностей, интересов и промышленного производства, нужно обладать таким знанием их во всех подробностях, какое физически добыть невозможно, так что даже самое ловкое, самое активное и внимательное к деталям правительство всегда рисковало бы ошибиться в их отношении по крайней мере наполовину. Но даже если б у нас и были обо всех этих подробностях все многочисленные знания, каковые в реальности собрать невозможно, то что следовало бы сделать в результате? – позволить вещам идти точно тем же ходом, каким они идут сами по себе благодаря лишь действию человеческих интересов, движимых и уравновешиваемых свободной конкуренцией»[113]. Эта длинная цитата из Тюрго хорошо иллюстрирует двойную критику политической арифметики, к которой прибегают сторонники свободного обмена: с одной стороны, это критика техническая (невозможность собрать точную и надежную информацию), с другой стороны, это критика философская (теория естественной гармонии интересов).

Но все эти дебаты в целом остаются ограничены оппозицией между дирижизмом и свободой. Либерализм же Смита – и в этом его большая оригинальность – осуществляет сдвиг проблематики по отношению к этому вопросу. Его теория уже не вписывается в тесные рамки дебатов между интервенционизмом и апологией свободного обмена, пусть даже на первый взгляд она и представляется как «laissez-faire». Смит первым поймет, что экономический либерализм состоит не просто в «легкой и простой системе естественной свободы», но что он имеет смысл только тогда, когда вписывается в процесс создания подлинного рыночного общества. С его точки зрения, либеральное государство, следовательно, не пассивно, напротив, оно должно быть предельно активно в конструировании рынка. В 5-й книге «Богатства народов» Смит подробно развивает этот вопрос. Так, по его мнению, у суверена есть три обязанности:

1. Он должен защищать общество от всякого акта жестокости и вторжения со стороны других независимых обществ.

2. Он должен защищать, по мере возможности, каждого члена общества от несправедливости или угнетения со стороны любого другого члена этого общества посредством точного осуществления правосудия.

3. Он должен учреждать и поддерживать некоторые виды общественных работ и некоторые институции, которыми никогда не станет заниматься частный сектор, поскольку они не приносят достаточной прибыли.

Первая из этих обязанностей – классическая, и на ней не следует отдельно останавливаться. Интереснее вторая. Действительно, здесь выражается присутствующее у Смита глубокое единство либерального видения экономики и теории правового государства (единство, которое в XIX веке будут часто отвергать, считая экономический либерализм более важным, чем правовое государство). С его точки зрения, равенство всех перед законом есть необходимое средство для осуществления рыночного общества. Тем не менее Смит признает, что практически это равенство лишь усиливает неравенство в распределении прав на собственность. «Гражданское управление, поскольку оно учреждено для защиты собственности, на самом деле учреждено для защиты богатых от бедных или для защиты тех, кто имеет какую-либо собственность, от тех, которые совсем ее не имеют», – констатирует он без обиняков (Richesse. Т. II, livre V, ch. I. P. 367)[114]. И даже если он сожалеет об этом, он не может теоретически помыслить преодоление этой ситуации. Но третья обязанность особенно ясно демонстрирует содержание деятельности либерального правительства. По Смиту, его действия должны разворачиваться прежде всего в двух сферах. Во-первых, это строительство объектов (больших дорог, мостов, портов и т.п.), которые способствуют развитию торговли. Во-вторых, это образование молодежи и народной массы, в частности, для борьбы с «отравой восторженности и суеверия» (Ibid. P. 465)[115]. Таким образом правительство может сформировать социально и культурно однородное общество и экономически структурированное пространство – ибо эти два условия необходимы для того, чтобы учредить рыночное общество.

По Смиту, либеральное государство – не государство laissez-faire в его самом тривиальном смысле. Оно должно прежде всего быть строителем и хранителем рынка. Задача тем более важная, что Смит в «Богатстве народов» уже не разделяет оптимизма Смита «Теории нравственных чувств» по поводу автоматизма естественной гармонии интересов. В «Богатстве народов» Смит не упускает случая подчеркнуть конфликты и дисбаланс между частным и общим интересом, которые порождает экономика, будучи предоставлена самой себе. Он даже недалек от мысли, еще до Маркса, что конкуренцию следует защищать – настолько сильна тенденция к созданию монополий. Он, впрочем, предложит в связи с этим, чтобы правительство поощряло акционерные общества вместо частных коммерческих обществ или обществ с исключительным правом. И защищать общество он намеревается прежде всего именно против современного ему правительства, которое он считает аристократическим и циничным, целиком ведомым интересами gentry. Наиболее традиционная сторона его laissez-faire – не без связи с этой ситуацией. Как справедливо отмечает Вайнер, «демоны беспредельного эгоизма казались не так страшны, как демоны коррумпированного и некомпетентного правительства»[116]. В своей дикой форме laissez-faire для Смита – не более чем решение за неимением лучшего; на самом же деле он мечтает о правительстве, активно вовлеченном в конструирование истинного общества рынка. Это довольно важный пункт, и его следует особо подчеркнуть. Он позволяет отбросить неоперациональный для характеристики либерализма критерий: оппозицию между интервенционизмом и не-интервенционизмом.

Смит, таким образом, видит роль правительства в конструировании гражданского общества, которое было бы рыночным обществом. Отвергает же он государство как паразитирующий организм. Смитом движет мысль о конструировании рынка. Как только эта задача будет выполнена, на повестке дня окажется вопрос об исчезновении государства, поскольку рынок будет единолично править обществом. В этом смысле Смит – теоретик одновременно рыночной экономики и перехода к этому типу экономики. Но срочность и радикальность трансформаций, которые предстоит совершить в этом направлении, таковы, что Смит не замечает вопроса об утопичности рыночного общества. Именно в этом отношении, как мы увидим далее, труды Маркса могут быть прочитаны как продолжение и завершение трудов Смита.