Ленинград. “Развитие психики”. Начало войны

Неустойчивое положение Леонтьева в какой-то степени разрешилось, когда в 1939 году, летом, ему пришло приглашение занять место заведующего кафедрой психологии в Ленинградском пединституте имени Н.К.Крупской на тех же условиях, на которых в начале десятилетия преподавал в Ленинграде Выготский, — 20 дней работы в Москве, 10 в Ленинграде. Во всяком случае, Леонтьев был не на виду. Одновременно А.Н. работал в Институте коммунистического воспитания (это была Академия коммунистического воспитания, переведенная в Ленинград и переименованная в институт), где был профессором и с того же 1939 года возглавлял кафедру психологии.

Вспоминает Даниил Борисович Эльконин:

“Алексей Николаевич каждый свой приезд останавливается в комнате, снимаемой нами для него, на той же площадке, что и моя квартира. В эти приезды мы каждый день видимся. Под нашим совместным руководством начинает исследование генеза игровой деятельности у детей раннего возраста Ф.И. Фрадкина. В выходные дни, на которые иногда приходились его приезды, Алексей Николаевич весь день проводил в моей семье, обедал, отдыхал. В эти приезды мы как-то по особенному сдружились… Мы обсуждали всевозможные проблемы психологии, обменивались мнениями о прочитанных лекциях, аспирантских и студенческих работах. Помню, что Алексей Николаевич почти каждый приезд посещал С.Л. Рубинштейна, возглавлявшего в то время кафедру психологии в педагогическом институте им. Герцена” (Эльконин, 1983, с. 246-247).

 

Примерно к тому же периоду относятся знаменитые “Методологические тетради”, заметки для себя, впервые опубликованные только в 1994 году в книге “Философия психологии”. Строго говоря, у них было другое название: “Мои философские тетради” (видимо, с ударением на “мои”). Но когда мы стали разбирать архив Леонтьева и возникла необходимость упомянуть в печати об этой рукописи, естественно, ее пришлось переименовать, чтобы не вызывать у цензуры оправданных, но для публикации опасных ассоциаций с другими общеизвестными “тетрадями”… Ну, а после 1991 года рукопись продолжала так называться уже по традиции. Эта работа – обо всем на свете, что имеет отношение к психологии…

 

Очень многие вещи, которые там прописаны на уровне идей или тезисов, а порой и довольно подробно, были впервые обнародованы спустя 20-30 лет или не обнародованы вовсе. Например, первая публикация А.Н. по проблемам личности относится к 1968 году (Леонтьев А.Н., 1968), а в законченном виде его взгляды на личность, составившие последнюю главу книги “Деятельность. Сознание. Личность”, опубликованы в 1974 году. Но практически все, что вошло в эту главу, было развернуто и обосновано в “Методологических тетрадях”. Всерьез говорить о личности тогда было невозможно, и именно поэтому теория личности Леонтьева “выдерживалась” тридцать лет.

И в заключение описания довоенного этапа биографии А.Н. вернемся к уже вскользь упомянутому выше его грандиозному проекту, реализованному, увы, только частично. Он был посвящен общей теории развития психики. Разработка этой теории во второй половине 30-х гг. виделась Леонтьеву как огромное многотомное исследование. В его архиве сохранился план такого исследования (судя по всему, относящийся к 1940 году)(см. Леонтьев А.А., Леонтьев Д.А., 1999, с. 16-17). Вот он.

“А.Н. ЛЕОНТЬЕВ

РАЗВИТИЕ ПСИХИКИ. ОЧЕРК ТЕОРИИ. (ПЛАН)

Содержание I тома

Гл. I. Введение.

Гл. II. Проблема генезиса психики.

[100%] Гл. III. Экспериментальное исследование чувствительности.

Гл. IV. Проблема исследования психики животных.

____ Гл. V. Очерк развития психики в животном мире.

[Выполнено 1.Х.40 (600 стр.)]

Содержание II тома

[100%] Гл. I. Психологическая проблема сознания (200 стр. 1942).

Гл. П. Генезис сознания человека (100 стр. 1943— 1945).

[50%] Гл. III. Основные этапы исторического развития сознания (100 стр. 1943—1945).

___ [25%] Гл. IV. Экспериментальный анализ сознания (100 стр. 1946).

[500 стр.]

[Срок — весна 1946 года]

Содержание III тома

[80%] Гл. I. Общая теория онтогенетического развития психики (50 стр.).

[80%] Гл. П. Очерк развития психики ребенка (250 стр.).

[25%] Гл. III. Жизнь и психика человека (100 стр.).

[80%] Гл. IV. Теория функционального развития психики (80 стр.).

[25%] Гл. V. Экспериментальные исследования функционального развития (итоги и результаты) (100 стр.).

___ Гл. VI. Заключение (50 стр.).___________________

[Срок — 1948(!) год. (К 49!)]

(600 стр.)

(М.б. III том — в III₁ и III₂ ? с расширением до 900—1000 стр. + предметный ук., лит., ук. имен и глоссарий).”

 

Итак, всего предусматривалось три тома. Первый был к 1 октября 1940 г. уже выполнен (это генезис психики, экспериментальное исследование чувствительности, развитие психики в животном мире). Во втором томе к этому времени была на 100% готова глава “Психологическая проблема сознания”, на 50% — глава “Основные этапы исторического развития сознания” и на четверть – глава “Экспериментальный анализ сознания”. В третьем томе на 80% были готовы главы “Общая теория онтогенетического развития психики”, “Очерк развития психики ребенка” (250 страниц!) и “Теория функционального развития психики”, а на 25% — главы “Жизнь и психика человека” и “Экспериментальные исследования функционального развития (итоги и результаты)”.

Однако ни одной страницы этих глав не было опубликовано до 1941 года. Более того, хотя и сохранились рукописи второй половины 30-х гг., но почти все это – записи для себя (типа “Методологических тетрадей”) или стенограммы лекций. И развитие психики в них занимает подчиненное место – создается впечатление, что “Тетради” писались как бы вокруг основного текста. Основное содержание дошедших до нас рукописей этого времени – проблема деятельности и в меньшей степени – проблема сознания.

Первоначально Леонтьев планировал представить в качестве докторской диссертации все три тома. Но когда первый том был закончен, А.Н., по его воспоминаниям, показал его Б.М. Теплову, и тот сказал: “Зачем Вам создавать себе лишние трудности – защищайте первый том, его вполне достаточно”. Леонтьев так и поступил: в конце 1939 года он представил в качестве диссертации первый том и в мае 1941 года его защитил в ЛГПИ им. А.И.Герцена. Оппонентами были Леон Абгарович Орбели, С.Л. Рубинштейн и Б.М. Теплов.

Вспоминает Михаил Григорьевич Ярошевский:

“Это было в ту пору, когда круг психологов был тесен и каждый хорошо знал, чем занимается другой. О Леонтьеве я услышал впервые от моего друга, талантливого начинающего исследователя Гриши Лосева…., который, оставив Московский институт психологии, приехал учиться к Рубинштейну. Лосев, будучи знаком с леонтьевскими опытами по изучению кожной чувствительности, рассказал о них, а самого Алексея Николаевича описал яркими красками как необычную личность, склад ума которой совершенно иной, чем у остальных московских психологов. Это заинтриговало и вызвало повышенный интерес к вышедшему на кафедру для защиты диссертанту. Теперь, вспоминая через много лет о первом впечатлении о человеке, с которым в дальнейшем оказалось так много связано, его образ представляется столь же динамичным, а ткань его речи столь же органично сочетающей слово и жест, как и впоследствии. Первым оппонентом по докторской диссертации А.Н. Леонтьева был выдающийся физиолог, ученик Павлова Леон Абгарович Орбели. Естественно, что детали дискуссии между ними воспроизвести не могу, но удивило, что психолог так умело владеет аппаратом биологических понятий”. (Ярошевский, 1983, с. 253).

“В памяти осталось, как после защиты Алексея Николаевича мы собрались у меня и поздравляли Алексея Николаевича. Сидели допоздна. Помню, что были Б.М. Теплов и А.И. Богословский. Алексей Николаевич хотя и был утомлен, но был, как говорят, в ударе. Много острил и, как обычно, спорил с А.И. Богословским по поводу условных рефлексов на субсенсорные раздражители” (Эльконин, 1983, с. 247).

Соответствующие содержанию диссертации публикации более позднего времени, включенные Леонтьевым в “Проблемы развития психики” (кстати, явно не случайно композиция этой книги соответствует структуре первоначального проекта!) или оставшиеся непереизданными, были явно написаны заново, в лучшем случае по разрозненным записям и другим материалам, сохранившимся в архиве Леонтьева. Что же случилось с двумя “незащищенными” томами?

Когда в начале декабря 1941 года Леонтьев с семьей эвакуировался вместе с другими сотрудниками Института психологии (вновь вошедшего тогда в состав МГУ) в Ашхабад, а затем в Свердловск (см. об этом ниже), текст диссертации, а также все уже написанные для остальных томов тексты и подготовительные материалы были тщательно упакованы в деревянный ящик, обитый железом, и отданы А.Н. на склад, где хранилось лабораторное оборудование эвакуированной части университета. Однажды (это произошло в Свердловске в середине 1942 года) склад был взломан – воры соблазнились, вероятно, не оборудованием, они думали, что на складе хранятся ценности. Случайно одним из первых им попался ящик с архивом Леонтьева. Вскрыв его и не найдя ничего, кроме бумаг, они разочарованно выбросили содержимое ящика на ближайшую свалку. Один из авторов, сын А.Н., которому тогда шел седьмой год, ясно помнит, как вся семья во главе с А.Н. много часов буквально по отдельной бумажке собирала сохранившиеся фрагменты архива, заваленные острой металлической стружкой (в которой невозможно было рыться без толстых перчаток) и другими промышленными отходами Уралмаша… Нашлась, конечно, лишь малая его часть. А так как Леонтьев в этом ящике стремился сохранить все самое ценное, была безвозвратно утеряна и большая часть переписки с Выготским, а то, что сохранилось, размокло и оказалось практически нечитаемым (отсюда неразборчивость очень важной открытки Выготского 1934 года, о которой мы писали выше).

Так и погиб весь труд А.Н., кроме экземпляра первого тома (т.е. текста диссертации). Восстановить его полностью было, конечно, невозможно.

Помнится, Леонтьев много раз корил себя, что не оставил свой архив в квартире на Бронной – когда семья вернулась из эвакуации, оказалось, что вся обстановка, включая библиотеку, полностью сохранилась. Но кто же знал?!

Из письма Леонтьева Наталии Григорьевне Морозовой от 11 марта 1942 года: “21-го <июня 1941 г.> меня провожали со “стрелой” милые друзья мои – ленинградцы; мы легкомысленно строили планы на лето, поздравляли себя с окончанием года и бесконечно много шутили и смеялись. Утром 22-го я был в Москве – перебежал через вокзальную площадь и еще через час завтракал уже на даче. Через полчаса пришел А.Р. и возвестил о начавшихся военных действиях. Мы очутились в другой эпохе… Очень скоро я оказался в ополченческой части, в штабе полка, марширующего на Запад. Перед событиями у Вязьмы меня и еще двух тт. из профессуры штаб дивизии направил обратно в распоряжение военкомата. Один период кончился…” (цит. по Морозова, 1983, c. 261).

А.Н. подробно рассказывал об этом случае, потому что именно случай спас ему, возможно, жизнь. Дело было 19 июля. Ближе к вечеру в ополченскую дивизию (а точнее, в первый стрелковый полк 8-ой Краснопресненского района дивизии) прибыл на джипе с распоряжением об отзыве группы психологов офицер-порученец из Генштаба. Всего в полку психологов было четверо – Леонтьев, Теплов, К.Х. Кекчеев и А.И. Богословский. Первые трое были прикомандированы к штабу полка, а Богословский был где-то в войсках. И начштаба решил, не откладывая, тем же джипом отправить троих, кто был “под рукой”, а искать Богословского времени не было – его решили отправить утром. Сохранилась справка за подписью начштаба полка, что Леонтьев А.Н. “освобожден от службы в полку и направлен как высококвалифицированный специалист в распоряжение Р.В.К.”. В тот же вечер трое психологов были в Москве. Ночью немецкая танковая армия прорвала оборону, и ополченская дивизия была просто стерта с лица земли. Богословский остался жив. Он попал в плен, всю войну промыкался по фашистским лагерям, а после войны — по советским, и только где-то в начале 50-х гг. вновь возник как психолог, но его профессиональная карьера была уже сломана. Остальных троих, включая Леонтьева, отделяло от судьбы Богословского буквально несколько часов. Памятью об этих событиях в семье осталась детская книжка “Гуси-лебеди”, которую А.Н. купил для пятилетнего сына по пути из Москвы на кратовскую дачу.

Продолжаем цитировать письмо Леонтьева Морозовой:

“Я снова в Кратово (поселок кинематографистов, где была дача Леонтьевых. – А.Л., Д.Л., Е.С.), снова в институте. Начался второй период: Москва. Я пытался развернуть в институте спец. работы… Много внимания отнимали хлопоты по ПВО (противовоздушной обороне. – А.Л., Д.Л., Е.С.). Я сделался пожарником… Дежурить приходилось очень часто… Теоретически я не работал, старался зато вовсю эксплоатировать свои организаторские таланты (в обычное время я ленился это делать)… Наркомпрос приказал мне “наладить нормальную работу института”… Итак, я пересел в директорское кресло… и… к удивлению моему – работа стала снова как-то налаживаться… Мы стали пытаться непосредственно укреплять оборону города. Вы удивлены, как это можно с позиций нашей науки? Оказалось, что если очень нужно, то и это – можно… Начались суровые дни – дни третьего периода… Мы и все наши соседи по улице (Моховой: это была, в частности приемная Председателя Президиума Верховного Совета… — А.Л., Д.Л., Е.С.) оказались однажды в 9 ч.12 м. вечера без рам, крыш, дверей. Я сделался “восстановителем”, а мои товарищи по институту превратились в столяров, плотников, уборщиков и стекольщиков. Б.М. Т<еплов> достиг величайшего мастерства в фанерно-оконном деле. Словом, тепло мы кое-как нагнали, и аварийные дни начали проходить…”. Приводя это письмо, Морозова только в общих чертах излагает его дальнейшую часть – как А.Н. организовывал эвакуацию и осуществлял слияние института с университетом. И заключает эту часть своих мемуаров: “Алексей Николаевич выехал последним, как полагалось “капитану корабля”, с семьей…” (Морозова, 1983, с. 261-262).

В официальной истории Института психологии рассказывается: “27 октября вечером вблизи здания Института возле памятника М.В.Ломоносову… упала тяжелая фугасная бомба. К счастью, никто из сотрудников не пострадал. Но здание потерпело значительный урон. В институте не осталось ни одного целого стекла, многие рамы и двери были сорваны с петель. Работать в этих условиях было немыслимо, тем более, что начались морозы. Надо было срочно ликвидировать разрушения. Прежде всего необходимо было чем-либо заменить стекла, а в ряде мест заполнить пустые оконные проемы. Между тем материала никакого не было. Райисполком выделил только немного картона, — забивать им рамы было бессмысленно. Пришлось пускать в ход все дерево, которое только могли найти в Институте – стенды, ящики, лабиринты. По этим лабиринтам, писал А.А. Смирнов в своем докладе о 50-летии института, — “раньше, в мирное время, в лаборатории Боровского бегали крысы для приобретения навыков в научных целях, а сейчас уже бегать по этим лабиринтам было некому, так как из-за продовольственных затруднений все крысы были ликвидированы вскоре же после начала войны”… Примерно через месяц удалось закончить ликвидацию разрушений в Институте” (Психологический институт, 1994, с. 19).

В представлении к награждению медалью “За оборону Москвы” о Леонтьеве говорилось: “развернул и успешно провел большой цикл работ оборонного значения…, регулярно дежурил на крыше во время самых тяжелых бомбардировок. Проявил большое личное мужество и самообладание… после падения фугасной бомбы… Лично участвовал во всех восстановительных работах” (Психологический институт, 1994, с. 20).

Вспоминает Михаил Григорьевич Ярошевский: “Москву бомбили, и Алексей Николаевич круглосуточно дежурил, ловко сбрасывая с крыши института вражеские зажигалки. В то время институт оказался без директора, так как К.Н.Корнилов сразу же эвакуировался. В этих экстремальных условиях (фашисты на подступах к Москве) по воле коллектива (в составе которого находились такие блестящие организаторы, как А.А.Смирнов, Б.М.Теплов и др.) директором института и стал Алексей Николаевич. Это был исключительный прецедент, когда директор выбирался, а не назначался…” (Ярошевский, 1983, с. 253-254).

Все это происходило 20 октября. Сохранился протокол собрания сотрудников института, которое вел Теплов, а присутствовали на нем в числе других А.А. Смирнов, Н.А. Рыбников, П.А. Шеварев, Е.В. Гурьянов, О.И. Никифорова. “Слушали: Сообщение проф. Теплова Б.М. о положении Института в связи с отъездом руководства и о необходимости наметить кандидатуру вр. и.о. директора ГИПа. Постановили: Временное руководство Институтом в качестве и.о. директора поручить проф. А.Н. Леонтьеву”. Леонтьев вспоминал, что Наркомпрос, как ни странно, утвердил его исполняющим обязанности директора. Тогда он “пошел к ректору Б.П. Орлову и сказал, что Институт психологии – без хозяина, не вернуть ли его университету? (А он был подчинен Наркомпросу). Б.П. согласился” (устные мемуары). Это дало возможность сотрудникам института эвакуироваться вместе с университетом. И.о. директора или начальником научной части института, одним словом, его руководителем А.Н. оставался до самого возвращения из эвакуации. (Некоторое время в 1943 году, когда большая часть университета уже вернулась из эвакуации, он был уполномоченным МГУ по Свердловску, т.е. главой еще остававшейся в Свердловске части МГУ, и обеспечивал возвращение ее в Москву). В 1942 году, когда началось возвращение сотрудников из эвакуации, в институте оказалось целых два директора: Леонтьев в Ашхабаде и Свердловске и Н.А. Рыбников – в Москве. В числе документов, хранящихся в архиве А.Н., имеется выданное ему 12 октября 1942 г. удостоверение в том, что он является профессором МГУ и заместителем директора института психологии (оно подписано и.о. ректора С.Д. Юдинцевым и директором института психологии С.Л. Рубинштейном) и приказ по МГУ от 22 мая 1943 г. за подписью и.о. ректора И.С. Галкина, в котором Леонтьев вновь назван директором института.

Как Леонтьев и его коллеги “непосредственно укрепляли оборону города”? Одной из “спецпроблем”, которые он разрабатывал, была проблема ночного видения. Летчики истребительной авиации, защищавшей Москву от проникновения фашистских бомбардировщиков, нуждались в долгой (до 40 минут) адаптации к ночной темноте и некоторое время не могли полноценно управлять самолетом. Существующие лекарственные средства значительного снижения времени адаптации не давали или требовали индивидуальной “подгонки”. И Леонтьев вместе с К.Х. Кекчеевым решил проблему принципиально новым образом, опираясь на исследования С.В. Кравкова. Леонтьев и Кекчеев предложили препарат, получивший кодовое название ВР10 (вегетативный рефлекс): он состоял из аскорбиновой кислоты и глюкозы. В результате нужный уровень адаптации достигался за 5 минут (то есть за время, необходимое для того, чтобы подняться по тревоге, добежать до самолета и поднять его в воздух).

В Ашхабаде Леонтьеву пришлось заниматься проблемой связи между пограничными секретами. Он вспоминал: “Телефон демаскирует, а очень важно, чтобы секрет не был обнаружен — кто первый? Я, Шеварев, Благонадежина были командированы на границу, но нам запретили, запросили у Москвы допуск. Он пришел, но положение на границе обострилось, и нам в конечном счете отказали. Но ответ мы нашли. Вот он: сигнализация фонарями, оборудованными рубиновым стеклом. Но не было рубиновых светофильтров! Мы изобрели следующее: обследовали бумажные склады, нашли красную афишную бумагу, из которой были нарезаны блокноты. Эффективность повысилась в 2 раза”.

Как ни привлекателен образ “капитана корабля”, последним покидающего судно, он не вполне соответствует действительности. Одной из существенных причин, по которой А.Н. с семьей эвакуировался только в начале декабря, была тяжелая болезнь (корь) пятилетнего сына. Некоторое улучшение его состояния, сделавшее отъезд возможным, совпало с отходом одного из последних эшелонов, увозивших в эвакуацию сотрудников и преподавателей университета.