Б. Назаров. Так рождались бригады

Во вражеском кольце

Сколько раз, лежа на барачных нарах в Бухенвальде, вспоминал я события июня 1942 года, вновь и вновь анализируя обстоятельства, при которых гитлеровцы взяли меня, раненного, в плен. Мог ли я избежать плена? Когда, в какой момент я ошибся, просчитался?

Полк, которым я командовал, в составе крупного соединения участвовал в прорыве к осажденному Ленинграду. К городу мы не пробились и попали в окружение. Беспрерывно атакуя, враг сжимал кольцо. Наши силы таяли, но мы продолжали сражаться, пытаясь вырваться из мешка. Каждый лесок, поляна, болотце по нескольку раз переходили из рук в руки. В ночь с 24 на 25 июня наши танки извне прорвали окружение. С часу ночи до шести утра мы успели эвакуировать в образовавшуюся брешь 8 тысяч раненых. В шесть часов утра гитлеровцам удалось закрыть брешь.

Близилась трагическая развязка. Организованной обороны больше не существовало. В лесу все грохотало от разрывов мин и снарядов, от ружейно-пулеметной стрельбы. Противник был уже где-то совсем рядом.

Я предложил отойти на запад, в лесную чащу, и выждать, пока пройдут главные силы врага, а потом, сделав крюк, выйти на восток — к своим. Товарищи категорически отвергли [104] мой план. «Прорываться по прямой к своим, на восток, и никаких уклонений в сторону», — потребовали они. И вот тут-то я допустил, по-моему, главную ошибку. Понимая, что горстке измученных, смертельно усталых людей, не евших и не спавших трое суток, не удастся пробиться сквозь толщу главных сил противника, я, боясь быть заподозренным в трусости, не настоял на своем.

На лесной поляне, известной всем, кто воевал в ту пору между Новгородом и Волховом, под названием Дровяное поле, я шел в свою последнюю атаку (вернее, предпоследнюю, последняя была 11 апреля 1945 года в Бухенвальде). Вместе с бойцами из охраны штаба нас собралось человек сорок. С криком «ура!» мы ринулись вперед. Не скрою, я желал для себя смерти. Но пуля пожалела меня и пробила грудь, не задев сердца. Пока меня перевязывали, комиссару полка оторвало руку. Вчетвером (с нами были девушка-радистка и один солдат) мы отползли к болоту, сплошь заваленному трупами наших и фашистских солдат. Ночью решили перебраться в лес. По дороге у меня горлом хлынула кровь, и я потерял сознание. Когда очнулся, надо мной стояли фашистские автоматчики. Канонада в лесу смолкла. Изредка раздавались одиночные выстрелы и короткие очереди.

Автоматчики поволокли меня на сборный пункт. Я видел, как фашистские солдаты приканчивали ударами прикладов и выстрелами в упор раненых советских бойцов. Видимо, меня спасли тогда от смерти «шпалы» подполковника и орден Боевого Красного Знамени (я получил его в октябре 1941 года за взятие Красной Вишеры). Советский командир-орденоносец, вероятно, казался гитлеровским солдатам ценной добычей, которую следовало по крайней мере показать начальству.

На сборном пункте меня допрашивал немецкий полковник.

— Сколько ваших солдат еще сражается в лесу?

Я ответил:

— Кто живой, тот сражается.

Я ожидал удара или ругани. Но немец промолчал.

Избили меня чуть позже. Нашлась подлая душонка — некий Д., желая выслужиться перед гитлеровцами, заявил, будто я приказывал расстреливать немецких военнопленных. Я сказал, что это ложь. Тогда мне устроили очную ставку с Д. Я повторил в его присутствии, что, если бы я отдал такой приказ, меня предали бы суду.

— А ты, шкура, еще ответишь за измену! — крикнул я, оборачиваясь к Д. [105]

 

Рис. 14. Б. Назиров

 

Переводчик ударил меня наотмашь в лицо. С допроса я попал в карцер. Так началась жизнь в плену.

Первый побег

В течение года пришлось побывать не в одном лагере. Советские врачи-военнопленные залечили мою рану. 14 апреля 1943 года меня вместе с товарищами привезли в Германию, в рудники близ города Вецлар, где уже работало около 40 наших офицеров. С восьми утра до восьми вечера под землей, в невыносимой жаре, обливаясь потом, мы грузили руду в вагонетки. 23 мая три человека — мой товарищ Алексей Кравчинский, военнопленный по кличке Сашка-шофер (я взял его специально на случай, если удастся захватить машину) и я — поздним вечером незаметно выскользнули из барака, оторвали киркой колючую проволоку от столба и бежали.

За ночь прошли километров 30 по горам и к рассвету вышли к ржаному полю. Мне казалось, что все складывается удачно — можно будет днем отлежаться во ржи. На самом деле радость была преждевременной. Мы допустили массу ошибок. Во-первых, пошли сразу на восток, к родной стороне. В этом направлении нас и бросились искать. Во-вторых, убежали под воскресенье, когда местные жители любят выезжать на лоно природы. За свою неосмотрительность мы тяжело поплатились.

Старик и старуха, немцы, проходя по полевой дорожке, заметили нас, притаившихся во ржи. Они подняли крик, и прикатившие к этому времени на велосипедах разъяренные лагерные охранники нас схватили. Эсэсовцы избили нас штыками плашмя, а потом нагрузили на нас свои велосипеды и заставили стоять по стойке «смирно».

Ну, понятно, попали в карцер, а оттуда снова на рудник. [106]

Второй побег

Из своей неудачи мы извлекли урок и принялись неторопливо и обдуманно готовиться к новому побегу. Меня перевели работать на кухню, и я воспользовался этим для сбора продуктов на дорогу. На дно мусорной ямы положил фанеру и, вынося отбросы, подсовывал под нее соль и куски хлеба, которые товарищи отрезали от пайка. Запаслись мы и «компасом» — намагниченной тонкой пластинкой, воткнутой в пробку. Опущенное в котелок с водой, это нехитрое приспособление правильно указывало стороны света.

Ночью отвинтили гаечным ключом оконную решетку и стали спускаться по веревке. На нашу беду веревка оказалась бумажным эрзацем, и первый же человек упал на землю. К счастью, он не выдал себя ни криком, ни стоном. Остальным пришлось спускаться по связанным ремням.

Нас было шестеро. Теперь мы двинулись на запад. В лесу разделились: трое пошли на север, а Николай Задумов, Алексей Кравчинский и я — на юг. Только на третью ночь повернули к востоку.

Шли ночами, днем отлеживались. Помню, город Эссен обходили два дня. Запасы продуктов кончились, и мы питались горохом и яблоками, которые иногда удавалось нарвать. Подумали и решили рискнуть — залезть в какой-нибудь дом за провизией. Ничего другого не оставалось.

Ночью подкрались к крайнему дому спящей глубоким сном деревушки. На уровне земли увидели оконце, прикрытое проволочной сеткой. Мы предполагали, что это должно быть окно кладовой. Тихонько дергаю сетку, она поддается, открывая черную дыру. Можно спускаться. Николай широк в плечах — не пролезет, Алексей предпочел покараулить где-нибудь подальше. Полез я. Уцепился руками за раму, но ноги не доставали пола. Прыгнул. Глубины оказалось метра три. Чиркнул спичкой и обмер: настоящий гастрономический магазин! Полки сверху донизу заставлены банками с маслом, консервированным мясом, вареньем, на полу — бочонки с пивом. Ящики, полные коробок сардин. Встав на бочонок, я передавал Николаю банку за банкой, коробки, караваи хлеба, пока не услышал его шепот: «Хватит, не унесем!» Но как выкарабкаться наверх? Подтянуться нет сил. Взгромоздил ящик на ящик и вылез.

В лесу устроили пир. Впервые за все время плена наелись досыта и легли спать. [107]

Утром проснулись от звуков немецкой военной команды. Неужели конец? Хотелось прижаться к земле так, чтобы стать ниже травы. Оказалось, что это не погоня, а тактические учения, которые поблизости проводила какая-то запасная рота. Натерпелись страху, однако все кончилось благополучно: нас не заметили.

Мы шли все дальше и дальше на восток, время от времени устраивая набеги на деревенские кладовые, благо построены они были приблизительно на один манер. Залезали мы с Николаем по очереди. Помню, однажды, когда я, привстав на цыпочки, передавал наружу увесистую головку сыра, из окна, что находилось прямо над лазом в погреб, где стоял я, высунулось ружейное дуло и прогремел выстрел. Я присел, затаив дыхание. Через минуту ружье спряталось в окне. Жив ли Николай? Не поднимется ли вся деревня? Но, как это ни странно, вновь воцарилась тишина. Соседи или не проснулись, или не рискнули прийти на помощь. Выждав немного, я кое-как выкарабкался наверх, прошел, прижимаясь к стене, до угла дома и бросился бежать. Николай и Алексей ждали меня, они были целы и невредимы. Хозяин, очевидно, услышав шум, стрелял наугад, в темноту.

Попались мы совершенно неожиданно. Дождливой ночью уходили из деревни в лес, унося очередные трофеи — гуся и несколько банок шпрот. Проходя мимо какого-то большого сарая на окраине, мы прихватили несколько ящиков посуше — для костра. В этот ли момент нас кто-то обнаружил, раньше ли, позже — не знаю. Мы вошли в лес и разложили костер, чтобы изжарить гуся. Было часов пять утра. Николай отошел в сторону и через минуту воротился встревоженный: «Ребята, лес прочесывают». Мы ринулись в густой ельник. До двух часов дня ускользали от преследователей. Мы слышали их голоса, а иногда даже видели солдат и полицейских. Может быть, нам удалось бы спастись, если бы они не догадались пустить ползком деревенских мальчишек. Один из них обнаружил нас.

Опять избили штыками и палками и отвезли в тюрьму города Галле. В одну из ночей нас вывели из камеры и куда-то повезли. Я был уверен, что на расстрел. Но это было не так. Нас привезли в Бухенвальд. [108]

Человек-мишень

— Вы солдат или офицер? — спросил меня пожилой чех-заключенный в канцелярии Бухенвальда.

— Офицер, — ответил я.

Тогда он зашептал тихо, но настойчиво: «Не надо говорить в лагере, что вы офицер, я вас запишу солдатом».

Я был несколько озадачен. Провокация? Или этот пожилой человек в черном костюме с красной нарукавной повязкой (позже я узнал, что он был крупным чиновником бывшего чехословацкого правительства и находился в лагере в качестве заложника) исходил из лучших побуждений и хотел облегчить мое положение? Но ведь в моем деле, которое путешествовало за мной по лагерям и тюрьмам, на первой же странице значилось, что я подполковник.

— Пишите — офицер, — махнул я рукой, — все равно.

Меня направили в 17-й карантинный блок. На спину, на грудь и на бедро нашили мишени, которыми отмечались заключенные, пойманные при побеге из плена.

Чех Йозеф, штубендинст 17-го блока, прекрасно говорил по-русски. Он рассказал мне о лагерных «порядках», о том, как нацисты морят людей голодом, забивают палками до смерти, вешают, расстреливают и даже живьем бросают в печи крематория. От Йозефа я впервые услышал об ужасном 46-м блоке, откуда не возвращаются: там фашисты производят «медицинские» эксперименты над живыми людьми. Ночью, когда я, лежа на полу и подложив кулак под голову, пытался уснуть, Йозеф подошел и протянул мне кусок хлеба с маргарином, по бухенвальдским нормам — роскошный дар.

— Вы подполковник? — спросил он.

Такая осведомленность насторожила меня. Значит, он связан с канцелярией! Учтем. Я сухо ответил, что мое военное звание не имеет никакого значения здесь, в лагере.

— Если вы так думаете, — сказал Йозеф, — то вы ошибаетесь. Война продолжается и за колючей проволокой.

Я отвернулся, всем своим видом показывая, что не намерен продолжать разговор. У меня не было никакой гарантии, что штубендинст не провокатор, подосланный эсэсовцами.

— Не доверяете? Ладно, тогда я приведу сюда Черкасова, — сказал Йозеф и ушел.

Действительно, вскоре он вернулся с Черкасовым, и тот подтвердил мне, что Йозеф — коммунист и на него вполне можно положиться. С Черкасовым я подружился еще в одном [109] из предыдущих лагерей и знал его как честного советского воина и патриота.

 

Рис. 15. Деталь одежды советских военнопленных — с красным треугольником и буквой «R»

 

Прошло несколько дней. С Йозефом мы стали большими друзьями. Однажды он сказал:

— Скоро, друг, нам пригодятся твои военные знания. Ведь не ждать же, пока гитлеровцы отправят нас всех на тот свет, а они это наверняка постараются сделать, когда Красная Армия подойдет ближе.

Я согласился с ним, что ждать, пока фашисты нас уничтожат, конечно, нельзя и что-то предпринимать нужно, но что именно и как могут пригодиться мои военные знания здесь, за колючей проволокой, я себе не представлял. Меня заинтересовало это «мы», которое несколько раз произнес Йозеф, однако я решил не торопиться с расспросами.

На другой день к нам пришел блоковый 42-го блока Отто Гросс, седой высокий немец, просидевший в концлагерях 10 лет за свою активную работу в рядах социал-демократической партии. Он отобрал восемь советских военнопленных, в том числе и меня, и предложил перейти к нему в блок, где жили главным образом немцы-политзаключенные.

— Как флюгпункт, — сказал он мне, — ты обязан работать в каменоломне, но я тебя направлю в шумахерайе[13]. От эсэсовцев будешь скрываться в уборной.

В шумахерайе я проработал месяца три. Уметь там, собственно говоря, было нечего: прибивать к деревянным колодкам матерчатый верх — дело нехитрое. Кожей в этой мастерской и не пахло. Наконец однажды Гросс сказал мне: [110]

— Ну, снимай флюгпункты, будем надеяться на счастье.

Взамен полосатой куртки с нашитыми мишенями он дал мне черный китель и велел пришить на грудь красный треугольник с буквой «R», какой носили все советские заключенные. Я убирал блок, мыл уборную, ходил за кипятком и т. д. Позже мне стало ясно, что и мой перевод в 42-й блок, и назначение санитаром — все это делалось не вследствие какого-то особого расположения ко мне Отто Гросса, а по постановлению русского подпольного центра и с согласия подпольной немецкой коммунистической организации, существовавшей в лагере.

Их организация была очень строго законспирирована. Во главе ее стояли мужественные, политически образованные люди. Например, мои товарищи по 42-му блоку штубендинсты Адольф и Якоб были большими знатоками марксистско-ленинской теории, и я не раз был свидетелем их разговоров и споров с заключенными социал-демократами. Недобрым словом поминали они правых социал-демократических лидеров, лакеев буржуазии, предавших социализм и расчистивших Гитлеру дорогу к власти. Фюрер достойно «отблагодарил» германских социал-демократов, бросив их в тюрьмы и концлагеря. Для рядовых членов социал-демократической партии это послужило таким уроком, который, я думаю, они не забудут до конца своих дней.

Фамилий руководителей немецкой антифашистской организации я тогда не знал. Помню только такой случай. Один немецкий товарищ отказался помочь мне разнести баланду (так мы называли «суп» — горячую воду с небольшим количеством брюквы) по блоку. Нервы у обоих были издерганы, и мы наговорили друг другу резкостей. На другой день кто-то из заключенных пригласил нас в блок № 2 и провел к немцу — профессору анатомии. Нас встретил такой же заключенный, как и мы, худой, изможденный человек в очках, но какое-то железное спокойствие и твердость отличали его. Предложил нам сесть. Внимательно посмотрел в глаза.

— Как вам не стыдно, товарищи! Вы же коммунисты.

Он отчитал нас сурово, но вместе с тем по-отечески. Эта встреча произвела на меня большое впечатление. О профессоре я никого не стал расспрашивать, знал, что мне все равно ничего бы не сказали: конспирация не терпит любопытства. Но я понял, что это был один из руководителей немецкого подполья. [111]

От взводов к бригадам

По вечерам я часто заходил поговорить по душам к своему старому другу Николаю Задумову. Он работал штубендинстом в блоке № 8 — так называемом детском блоке.

Да, гитлеровцы в своей чудовищной жестокости дошли до того, что создали внутри Бухенвальда концлагерь для детей. Там содержались сыновья партизан, политработников и командиров Советской Армии, а также несчастные ребятишки, пригнанные из разных стран Европы. Я спросил одного мальчугана лет 12, за что он попал в лагерь.

— Помогал партизанам, — с гордостью ответил он.

Советские военнопленные проявляли самую трогательную заботу о детях, которых трагическая судьба забросила в ад на земле, именуемый Бухенвальдом: делились с ними своим скудным пайком, укрывали от каторжных работ; в вещевом складе, где хранилась одежда, отобранная у заключенных при поступлении в лагерь, добывали для ребят теплые вещи и обувь. Так как маленькие узники Бухенвальда большей частью были неграмотны, подпольщики решили организовать для них школу. Тайком от гитлеровцев раздобыли бумагу и карандаши, и в подпольной школе начался учебный год. Историю и географию нашей Родины в ней преподавал Николай Кюнг; а все остальное — глубокий старик Никодим Васильевич Федосенко. Во время уроков вокруг барака ходили дозорные из заключенных. Узнай гитлеровцы о существовании школы, они не пощадили бы ни учеников, ни учителей...

В один из декабрьских вечеров 1943 года, когда ребята уснули, при свете тусклой электролампочки, висевшей высоко под потолком, за столом собрались пятеро — Задумов, Григорий из 23-го барака, я и еще двое заключенных — Саша и Борис. Разговор, естественно, пошел о том, что нас ждет впереди. Саша и Борис считали, что освобождаться нужно бегством поодиночке, а для этого, по их мнению, необходимо было попасть на «транспорты» (так называли команды заключенных, отправляемых на работы вне лагеря). Я утверждал, что нужно создать подпольную боевую организацию, с тем чтобы в подходящий момент уничтожить охрану лагеря и прорваться на свободу. Задумов и Григорий меня поддержали. Но как раздобыть оружие и вообще с чего начинать, мы себе представляли довольно туманно. [112]

Можно понять мое удивление и радость, когда подпольный центр вскоре отыскал меня и предложил принять участие в подготовке вооруженного восстания. Я понял, что подпольщики давно уже внимательно ко мне присматривались. В памяти всплыла фраза: «Твои военные знания нам здорово пригодятся». От кого я слышал это? Чех Йозеф. Он сказал мне это еще в 17-м карантинном блоке. Значит, и Йозеф связан с подпольным центром. А о наших вечерних беседах в 8-м блоке центр, как выяснилось позже, узнал от Григория.

В начале 1944 года центр постановил приступить к созданию массовой военной организации советских граждан — заключенных Бухенвальда.

В целях конспирации я предложил разделить всю нашу подпольную армию на пятерки, с тем чтобы каждый знал не более пяти человек. Товарищи сочли, что так будет слишком громоздко, и предложили создать боевые тройки. Решили: где можно — создавать боевые пятерки, а если условия не позволяют, — тройки.

От планов нужно было переходить к делам. И мы пошли по блокам, к людям. Начинаешь, разумеется, издали. Подсаживаешься, узнаешь, откуда человек, как здоровье, как думает освобождаться — не век же мучиться в Бухенвальде. Люди раскрывались не в одних лишь разговорах. Если заключенный, сам постоянно голодный, из двух драгоценных картофелин одну отдавал товарищу, значит, на него можно было положиться. Когда почувствуешь, что человек надежен, спрашиваешь, нет ли у него знакомых верных ребят из других блоков. Как правило, всегда находились люди из одной деревни или из одной роты. Задумов подбирал людей в 44-м блоке, а я — в 23, 25, 30-м. Так я познакомился с Николаем Кюнгом, подполковником Хариным и с другими смелыми и мужественными людьми.

Постепенно в этих блоках возникли подпольные батальоны.

Я старался действовать как можно осторожнее. Нужно было считаться с тем, что эсэсовцы подсылали в нашу среду своих осведомителей и провокаторов. Немецкие коммунисты дважды перехватывали списки подпольных активистов, составленные предателями для передачи охране. Рискуя жизнью, немецкие товарищи, работавшие в канцелярии, а также денщиками у эсэсовских офицеров, ухитрились оба раза выкрасть и уничтожить списки, которые могли стать роковыми для подпольной организации. [113]

Помню, когда в лагерь привезли подполковника Ивана Смирнова, мы, естественно, захотели использовать его военные знания в интересах организации. Настроение у Смирнова было боевое. Он рвался к активной подпольной деятельности. Для начала мы поручили ему подобрать людей в 44-м блоке. Вскоре Смирнов вполне освоился с подпольной работой и зарекомендовал себя с самой лучшей стороны. Впоследствии ему было поручено возглавить боевую дружину русских подпольщиков.

Структура отряда была такова. Пять боевых групп, каждая из которых состояла из трех-пяти человек, образовывали взвод, три взвода составляли роту, три роты — батальон, три батальона — бригаду. Всего было четыре бригады. Я командовал «деревянной» бригадой, сформированной из подпольщиков, живших в деревянных бараках.

Смерть над головой

Хотелось организовывать все новые и новые тройки и пятерки, но приходилось сдерживать себя, ибо мы жили и работали под постоянной угрозой провала. Как страшный предупредительный сигнал, маячила над лагерем труба крематория, из которой било зловещее двухметровое пламя и вился нескончаемый черный шлейф дыма. Печи работали круглые сутки. В ворота Бухенвальда вошло 25 тысяч советских людей, 20 тысяч из них были обращены в пепел.

Чуть ли не ежедневно дежурный эсэсовец называл по радио номер очередного обреченного, которому надлежало явиться к одному из трех окошек эсэсовской комендатуры. Вызов к окошку № 3 означал казнь. Русские, чехи, поляки, французы — все, даже те, кто совершенно не владел немецким языком, немецкие числительные знали на зубок. Когда эсэсовец произносил длинный шестизначный номер, весь лагерь замирал, ожидая конца этой кошмарной лотереи.

Тысячи товарищей уходили к роковому окошку и больше не возвращались. Помню случай, когда заключенный вызванный к окну № 3, спрятался в прачечной, зарывшись в кучу рванья. Весь лагерь вывели на аппельплац, построили в каре и заставили простоять восемь часов под ночным небом на сыром ветру. Одному мерзавцу-уголовнику надоело стоять, и он указал эсэсовцам, где прячется беглец. Несчастного нашли и повесили на наших глазах. Только после этого [114] узников распустили по блокам, а уже через несколько минут приказали выходить на работу.

Никогда не забыть мне жутких сцен прибытия в Бухенвальд партий заключенных, пригоняемых гитлеровцами из Майданека, Освенцима и из других лагерей. Сотни живых скелетов брели от входных ворот до бани. «Шнель, шнель!» — подгоняли их эсэсовцы и, заставляя бежать, били палками и прикладами. Но многие несчастные, не в силах преодолеть оставшиеся 700 метров, падали на мощенный камнем аппельплац, пытались ползти и затихали навсегда. К вечеру специальные команды бухенвальдцев подбирали трупы и складывали во дворе у крематория.

Были в лагерном лексиконе слова, которыми пользовались все заключенные, независимо от национальности. Ворота, например, все называли польским словом «брама». И буквально все — и французы, и югославы, и немцы — в разговоре между собой часто произносили слово «доходяга», что означало — человек, дошедший до последней степени истощения. «Доходягами» были почти все заключенные, а мы, советские люди, — поголовно, ибо к нам гитлеровцы относились особенно жестоко. Я, весивший до войны 70 килограммов, в Бухенвальде весил 43 килограмма...

Сочувствуя нашим страданиям и питая к нам огромное уважение, заключенные-антифашисты других национальностей показывали высокие образцы товарищества и солидарности. Всякий раз, когда приходили посылки, наш блоковый Отто Гросс по единодушному разрешению владельцев отрезал от продуктов долю в пользу русских товарищей. Мой друг чех Йозеф, который раз в три месяца получал посылки от сестры, оставлял себе крохотный кусочек, а остальное раздавал нам. Тогда на несколько часов удавалось заглушить мучительное чувство голода. О вечернем котелке баланды и ломтике эрзац-хлеба люди мечтали весь день, как о счастье. Мы были очень слабы и от истощения с трудом держались на ногах. Я помню, как на моих глазах эсэсовский ефрейтор, проходя по лагерю, бил людей палкой наотмашь налево и направо, и они валились в разные стороны, как кегли. Это животное в гитлеровском мундире чувствовало себя по меньшей мере римским цезарем среди рабов — жалких, немых и покорных. Как он ошибался!

В воскресенье у нас бывал так называемый укороченный рабочий день. Мы пользовались этим для того, чтобы устраивать своеобразные смотры боевой готовности. Еще накануне [115] давали знать командиру пятерки, в котором часу и куда он должен вывести своих людей. В условленный час все пятеро занимали то место, откуда в решающий день должны были пойти на штурм.

Люди стояли, переговариваясь, в то время как военные руководители — Иван Смирнов, Борис Бибик и я — проходили мимо, будто гуляя по лагерю. Командир взвода едва заметным наклоном головы давал понять, что его люди в полной готовности, а сами бойцы и понятия не имели, что кто-то из проходящих мимо заключенных их инспектирует.

Да, таких солдат, конечно, не знала ни одна армия мира: тонкие руки, торчащие из широких рукавов полосатых курток, тощие ноги в деревянных колодках... Но в глубоко запавших глазах горела жгучая ненависть к чванливым поработителям.

Армия узников с нетерпением ждала, когда настанет час битвы. В том, что этот час придет, никто из нас не сомневался. [116]